Образ Максимилиана Робеспьера во французской историографии

Карякин и Плимак решительно рвут с этой точкой зрения. Они подчеркивают, что отрицательное отношение Жака Ру к якобинским методам осу­ществления революционной диктатуры и революционного террора является одним из наиболее ярких доказательств ограничен­ности самих якобинцев, которые «так и не смогли разрешить одно из главных противоречий глубинной социальной револю­ции, приведшей в движение массы, — противоречие между демо­кратией и централизацией, не смогли, хотя и пытались, обеспе­чить вовлечение плебейских масс в управление революционным государством» .

Карякина и Плимак можно упрекнуть в непонимании некото­рых сторон проблемы «революционного правления» эпохи Вели­кой французской революции. Справедливо отвергая представле­ние школы Лукина—Манфреда о якобинской диктатуре как о своего рода образце революционно-демократической государ­ственности, Карякин и Плимак не заинтересовались вопросом о том, какова же была историческая роль Коммуны и секций Парижа, в которых современная марксистская историография видит зачаток иных, более передовых форм власти, чем бур­жуазная диктатура якобинцев. Нельзя согласиться и с оценкой якобинцев как мелкобуржуазных революционеров, которую дают авторы. По современным представлениям, большинство якобинцев, т. е. членов Якобинского клуба и связанной с ним группировки монтаньяров в Конвенте, выражали интересы сред­ней и отчасти даже крупной буржуазии. Но стремление этих авторов показать глубокую противоречивость якобинской дик­татуры, их призыв отказаться от штампа и оценивать эту фор­му революционной власти с действительно конкретно-историче­ских позиций заслуживают полного одобрения и поддержки.

В 1966 г. автор настоящей статьи опубликовал историогра­фический очерк, посвященный изучению проблемы якобинской диктатуры в марксистской исторической литературе.

28 В очерке проанализированы взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на якобинцев и якобинскую диктатуру, причем эти взгляды рассмотрены исторически, т. е. в их развитии и в их связи с состоянием современной им исторической науки. В очерке характеризуются также основные направления в изучении проблемы якобинской диктатуры в советской историографии 20-х и 30-х годов и в со­временной советской и зарубежной марксистской историогра­фии. Особое внимание в очерке уделяется опубликованной в 1958 г. книге современного французского историка-марксиста Альбера Собуля «Парижские санкюлоты во II году», которая оценивается как крупнейший в новейшей историографии труд по истории взаимоотношений между якобинским правительст­вом и народными массами. В отличие от Манфреда, который склонен упрекать Собуля чуть ли не в отходе от марксизма-ле­нинизма, 29 автор показывает, что Собуль продолжает и разви­вает положения, которые давно уже были сформулированы в со­ветской исторической литературе, и вместе с тем обогащает марксистскую историографию якобинской диктатуры новыми по­ложениями и выводами, игнорировать которые значит отстать от развития науки, отстать от жизни. Автор считает правильны­ми взгляды Собуля относительно классовой сущности якобин­цев и санкюлотов, относительно «прямей демократии» париж­ских секций и особенно относительно наличия элементов двое­властия в системе «революционного правления», сложившегося во Франции в 1793—1794 гг. Советские историки вносили свой посильный вклад в изучение такой сложной проблемы истории Великой французской революции, как проблема якобинской диктатуры.

3 глава. Образ Максимилиана Робеспьера во французской историографии 21 века.

3.1 Современный взгляд на якобинское движение и личность М. Робеспьера Поскольку для историков Нового времени, и в частности, для исследователей Революции, адекватное восприятие этого термина является не менее, если не более важным, чем для медиевистов, дискуссия о роли буржуазии во Французской революции стала темой специального «круглого стола», проведенного в 2001 г. в ИВИ РАН. Характерно, что для ряда ее участников вопрос о «буржуазности» Революции оказался неотделим от «переосмысления самой концепции революции», «выработки новой парадигмы», «осмысления революционного феномена во Франции в целом». Что же касается непосредственно темы обсуждения, то в большинстве своем были высказаны мнения, что буржуазия Старого порядка — отнюдь не та торгово-промышленная буржуазия XIX в., о которой писал К. Маркс, и что в любом случае буржуазия ни перед Революцией, ни в ходе ее не была единой и не представляла собой класс-«гегемон».

Помимо стремления к терминологической определенности, дискуссии о корректности и смысле таких ключевых понятий, как «феодализм», «абсолютизм», «буржуазия» и ряда других, имеют и иной подтекст: в рамках классической историографии Французской революции именно на этих терминах во многом основывалась трактовка Революции как процесса, обладающего четкими хронологическими рамками, причинами, следствиями, характером и т. д. Соответственно, именно терминология нередко оказывается тем полем, где наиболее ярко проявляется столкновение различных точек зрения. И если для одних «результаты проведенных в последние годы исследований свидетельствуют о невозможности убедительно объяснить, основываясь на классовом подходе и теории общественно-экономических формаций, причины, характер и историческое значение Французской революции конца XVIII в.», то для других, напротив, каждая попытка поставить под сомнение привычную для классической историографии систему координат вновь и вновь вызывает вопрос, заданный еще в начале 1980;х годов А. В. Адо: «Но если Французская революция была лишена антифеодальной направленности и буржуазного содержания, чем же было в таком случае это гигантское социальное и политическое потрясение? Сторонники „новых прочтений“ не выдвинули единого толкования проблемы».

Как нам видится, в современной историографии содержатся несколько возможных ответов на эти вопросы. С одной стороны, «единое толкование проблемы» едва ли возможно, поскольку отсутствует единая теория, способная объяснить и весь ход исторического развития в целом, и Французскую революцию как его составную часть. Разные авторы трактуют и Революцию, и отдельные ее события совершенно по-разному, предлагая свое восприятие проблем, критикуя классические подходы или соглашаясь с ними, а то и вовсе занимаясь разработкой отдельных сюжетов и, очевидно, полагая, что стадии глобального истолкования накопленного материала должна предшествовать стадия его наработки и анализа. Вместе с тем отсутствие единообразия отнюдь не подразумевает отсутствия авторской позиции.

Ответов на подобные вопросы можно было бы ожидать прежде всего от обобщающих работ, однако историография Французской революции, по сути, еще не вышла на уровень обобщений и, напротив, изобилует сугубо конкретными исследованиями, не затрагивающими ни причин Революции, ни ее итогов. Если же взять издания, посвященные истории Франции или истории Нового времени в целом, то мы увидим, что каждый автор решает эти проблемы в зависимости от своей системы взглядов. Для авторов соответствующего тома минского издания «Всемирной истории» значение Французской революции «заключалось прежде всего в том, что революция эта покончила с феодализмом и абсолютизмом так решительно, как никакая другая революция», а для авторов новой «Истории Франции» ее значение во многом лежит в иной плоскости. Это, безусловно, — отмена сеньориальных повинностей, сословных и корпоративных привилегий, возникновение новых политических и гражданских ценностей. «Как ни странно, — пишут они, — революция не только не прервала, но в чем-то даже усилила преемственность между Францией „старого“ и „нового“ порядка. Это выразилось прежде всего в том, что революционные правительства в кратчайшие сроки осуществили заветную мечту французских монархов начиная с XVI—XVII вв. — административную централизацию государства».

С другой стороны, отказ от марксисткой трактовки Французской революции отнюдь не означает отказа от использования работ историков-марксистов или их неприятие: специалисты новых поколений опираются на труды своих предшественников, вновь и вновь возвращаются к ним. Вне зависимости от содержащихся в этих трудах концептуальных и оценочных моментов многие из них являются уникальными.

Следствием подобной дискуссионности (или, по крайней мере, концептуальной неоднозначности) рассмотренных выше ключевых понятий стало, как это ни парадоксально, нежелание многих историков втягиваться в какую бы то ни было дискуссию. Хотя существующие разногласия очевидны, их обычно стараются не замечать или по крайней мере не привлекать к ним внимания: различные точки зрения существуют параллельно, каждый однозначно считает все историческое поле своим, лишь изредка отмечая «очевидные» заблуждения заочных оппонентов. Наглядной иллюстрацией этого тезиса может служить, к примеру, ситуация, сложившаяся в последнее время с периодизацией Революции, когда на место понятной и обоснованной (при этом едва ли верной) системе периодизации, существовавшей в советской науке, пришла периодизация, хотя порой и сходная, по большей части ничем явно не мотивированная.

Показательна в этом смысле дискуссия о сути феномена якобинизма. Она продемонстрировала, что это явление воспринимается учеными неоднозначно, что их волнуют разные аспекты якобинизма и поэтому приведение всех взглядов к единому знаменателю крайне затруднительно. В отличие от многих «круглых столов», эта дискуссия, пожалуй, впервые представляла собой не попытку выработать единую, консолидированную точку зрения, а обмен мнениями, вскрывший вместе с тем и ряд «болевых точек». Прежде всего — это общая оценка якобинизма, во многом оставшаяся за рамками собственно дебатов, поскольку она скорее декларировалась, нежели обсуждалась, и проистекала не столько из результатов тех или иных исследований, сколько из личной системы ценностей и интересов. И здесь одним казалось принципиально важным подчеркнуть, что «свою главную задачу — защиту завоеваний революции — якобинская диктатура блестяще выполнила» или что «демократический принцип народного суверенитета нашел применение в политических идеях якобинцев», другие же считали необходимым отметить негативные явления, которые наряду с позитивными нес с собой якобинизм, и антидемократичность якобинцев. «Болевой точкой» стал и кризис в методологии исследования проблемы якобинизма, во многом объясняющий спад в разработке сюжета.

3.2 Перспективы изучения Великой революции и вклада в нее М. Робеспьера в 21 веке Сегодня трудно сказать, как сложится судьба следующего поколения, сформировавшегося уже в 1990;е годы. Судя по формальному признаку, — количеству кандидатских диссертаций, защищенных в последнее время — их не так уж и мало.

Проанализировав тематику и направленность публикаций последнего десятилетия, можно ответить и на вопрос о том, действительно ли обозначившаяся в отечественной историографии Революции «смена вех» сопровождается сменой сюжетных приоритетов. Еще десятилетие назад ответ на этот вопрос казался очевидным: раньше Французскую революцию изучали преимущественно «снизу» и «слева» и для историков был характерен «якобиноцентризм», то впоследствии историки предпочитали изучать Революцию «сверху» и «справа». Ныне о подобной переориентации можно говорить лишь с очень большой долей условности.

В настоящее время появляются работы о Вандее, Термидоре, идеологии контрреволюции, эмиграции и роялизме, масонах, национальной идее, «критическом» направлении в изучении Революции. В центр внимания исследователей попадают и новые персоналии, о которых раньше не писали или писали мало: Ж. Неккер, Э. Бёрк, Л. Де Бональд, Э. Ж. Сийес, Ж. Малле дю Пан, Людовик XVI, Людовик XVII и Людовик XVIII[101]. По большей части речь здесь идет о публикации статей. Монографий пока подготовлены считанные единицы, и почти все они являются результатом исследований, начатых в предыдущие годы. Этот факт сам по себе довольно любопытен, поскольку методологически такие исследова­ния зачастую наглядно демонстрируют то переходное состояние, в котором находится историография.

Действительно, в истории Революции существует немало тем, где взгляд со стороны (благодаря, в частности, усилиям европейских «разведывательных служб») существенно обогащает наше понимание происходивших событий.

Даже беглый анализ современной французской, впрочем, как и мировой историографии показывает всю полифоничность происходящего процесса смены сюжетных приоритетов. И этот процесс становится еще более многофакторным, если принять во внимание, что изучение Французской революции «слева» или «снизу» отнюдь не ушло в прошлое, хотя и претерпело определенные изменения.

Если брать высшую школу, то из-за отсутствия современных обобщающих работ по истории Революции учебники, в которых не воспроизводились бы традиционные концепции, можно пересчитать по пальцам. Соответственно преподаватели общего курса по новой истории оказываются в значительной степени дезориентированными. Это прослеживается по опубликованным и размещенным в Интернете программам курсов по новой истории стран Европы и Америки. В то время как изложение сюжетов Английской и Американской революций почти не вызывает проблем, в целом ряде программ отмечается дискуссионный характер различных аспектов Французской революции.

Однако ряд программ по-прежнему наполнен старыми штампами, не позволяющими говорить о каком-либо новом прочтении истории Революции. Здесь — и формационный подход, и «кризис феодально-абсолютистского государства при Людовике XVI», и «восходящий этап» или «нисходящая линия» Французской революции, с которыми неминуемо связана «термидорианская реакция». Хотя отношение к дате окончания Революции постепенно эволюционирует — почти во всех проанализированных программах это 1799 г.

В средней школе наблюдается иная тенденция. Тогда как еще пять-семь лет назад складывалось впечатление, что в литературе для школьников и в большинстве учебников трактовка Французской революции не менялась с чуть ли не довоенных времен, ныне сдвиги очевидны. В первую очередь они касаются оценки Террора — она резко поменялась с плюса на минус. Некогда школьникам рассказывали про «контрреволюционный террор и ответные удары якобинского правительства», про «борьбу с внутренней контрреволюцией» и про то, теперь в учебниках можно прочитать о «кровавом терроре», «потоках крови», «бесстрашной девушке» Ш. Корде, о том, что «революционные трибуналы работали без передышки, кровь текла рекой». Однако от этого далеко до осмысления Террора. Лишь в одном учебнике удалось встретить совершенно новый для историографии тезис: Террор «ничего общего не имеет с правосудием. Цель террора — запугать врагов, парализовать их волю к сопротивлению». Но и здесь верная по сути мысль — «жертвами террора становились первые попавшиеся, ни в чем не повинные люди» — приходит в противоречие с рядом исторических реалий, в частности, с использованием Террора в рамках политической борьбы на местном и центральном уровнях.

Особенно завораживает авторов фигура Робеспьера. Настойчиво повторяется уже многие десятилетия кочующая из учебника в учебник фантазия, будто он был главой Комитета общественного спасения, однако теперь для ряда авторов Робеспьер неразрывно связан с Террором и наделяется воистину демоническими чертами: «Во Франции была установлена диктатура якобинцев, и страна погрузилась в пучину кровавой резни. Максимильен Робеспьер мог удержать власть и управлять французами, только поставив их под угрозу немедленной смертной казни в случае малейшего неповиновения словом или делом»; в ответ на убийство Марата «Робеспьер потопил французов в их собственной крови». Но все эти впечатляющие картины никак не проясняют, кем же был Робеспьер и что с ним стало. В самом деле, что можно почерпнуть из фразы: «Робеспьер стал орудием грандиозных исторических сил?

Многие учебники, в той части, которая касается Французской революции, грешат и внутренней эклектичностью. Несмотря на новые веяния, они наполнены устаревшей терминологией: «в результате Французской революции феодально-абсолютистское государство окончательно рухнуло», «Революция смела феодальную монархию», перед Революцией «буржуазия возглавила борьбу против сословно-абсолютистских порядков», «якобинцы-монтаньяры опирались на мелкую буржуазию». Из новых понятий в одном из учебников удалось обнаружить термин «нация», однако вопреки всему, что известно о генезисе этого понятия в годы Революции, авторы, по непонятной причине следуя за аббатом Э.-Ж. Сийесом, отмечают: «На основе третьего сословия начала складываться французская нация». Активно употребляется словосочетание «термидорианская реакция», как и ранее, говорится о том, что «после переворота 9 термидора революция во Франции пошла на спад».

Заключение

Подводя итоги — безусловно, промежуточные, — можно наметить основные черты той «смены вех», которая происходит в последние годы в изучении Революции. Пожалуй, главное — это не смена тематики или методологии, а свобода тематического и методологического выбора. Аналогичным образом обстоит дело и с сюжетами исследований. Сегодня на выбор сюжета влияют разве что личные предпочтения исследователя.

Утрата сюжетного, терминологического, методологического отчасти и оценочного единства привела к тому, что историки Французской революции максимально разобщены. Хотя время нарочито эпатирующих оценок Революции и ее деятелей, которыми была переполнена публицистика рубежа 1980;1990;х годов, и миновало, единой и цельной картины Французской революции нет. Обобщающие статьи только начинают появляться, а монографии или научно-популярные книги, в основу которых были бы положены современные концепции Революции, практически отсутствуют.

Одним из результатов освобождения от догм, выхода отечественной историографии из научной изоляции стало то, что многие устоявшиеся термины и оценки подвергаются сомнению. Однако новый терминологический и методологический аппарат только рождается, и рождается в спорах. При этом особенно остро — что, впрочем, не удивительно — воспринимаются именно методологические вопросы вкупе с тесно связанными с ними оценочными моментами. И дело здесь не только в общемировой активизации интереса к терминологии, не только в процессах, в целом характерных для «лингвистического поворота». Как и во всем мире на протяжении последних 200 лет, споры о терминологии и об общей оценке событий конца XVIII в. выходят за рамки собственно научных споров.

Размышляя о Французской революции, историки осознанно или неосознанно привносят в дебаты свое отношение ко многим другим сюжетам: к революции как феномену, к Октябрьской революции 1917 г., к советской власти и тем переменам, которые произошли в жизни нашего общества в последнее десятилетие XX в., к богатству и бедности, либерализму и демократии. Именно поэтому так сложно бывает договориться о терминах: каждый из них имеет столь многочисленные коннотации, что проблема формирования понятийного аппарата и методологического выбора сразу становится весьма принципиальной. Отсюда — стремление перенести обсуждение в публичную плоскость, о чем свидетельствуют и упомянутые выше дискуссии, и выход коллективной монографии о французском либерализме.

Не случайно за последние годы исследователями различных поколений был опубликован целый ряд статей, посвященных франковедам и историографическим баталиям прошлого. Однако и сама историография является сюжетом дискуссионным: некоторые историки отмечают, как уже говорилось выше, ее исключительный «якобиноцентризм». Впрочем, если уж говорить об увлечении якобинцами, то при повсеместном признании их «классовой ограниченности» велось активное изучение более «прогрессивных» группировок — эбертистов, «бешеных», «маратистов».

Существующая переходная ситуация в определенной степени отражает и состояние современного общества. Изменение отношения к Революции и ее лидерам, разумеется, произошло не случайно, но этот процесс не так прост, как кажется на первый взгляд. На одних оказала влияние сама эпоха перемен, на других — возможность ознакомиться с недоступными ранее исследованиями или документами, третьи смогли наконец поделиться размышлениями, которые вызревали у них давно. Вместе с тем представляется не до конца верным восприятие происходящих в обществе идейных перемен как явно видимого и линейного процесса. Скорее, имеет место гораздо более сложное явление, на которое влияют не только и не столько идеология, сколько трансформации коллективной памяти, выдвижение и свержение новых идолов, флюктуации (подчас многократные) восприятия в массовом сознании тех или иных политических деятелей. Едва ли не наиболее важный фактор здесь — личный опыт историка. Сквозь призму этого личного опыта он и рассматривает прошлое.

Думается, общий вектор развития историографии Революции на ближайшее десятилетие виден уже сейчас: окончательно станут нормой работы, основанные на архивных источниках; историки вряд ли договорятся о терминах, но придут к более или менее устоявшейся терминологии; и хочется надеяться, наконец-то появятся обобщающие работы, написанные на современном уровне.

Список литературы

Размышления на эту тему, например, см. Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак Термидора. М., 1993.

Французская буржуазная революция 1789−1794. М., 1941.

Манфред А. З. Великая французская революция. М., 1983.

Сергеев В. Тигр в болоте. — Знание — Сила, 1988, № 7.

Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989.

Адо А. В. Французская революция в советской историографии. — Исторические этюды о французской революции. Памяти В. М. Далина. М., 1998,.

Чудинов А. В. Смена вех: 200-летие Революции и российская историография. — Французский ежегодник (далее — ФЕ). 2000. М., 2000.

Смирнов В. П. Две жизни одного издания. — Новая и новейшая история, 2002, № 3.

Смирнов В. П. Две жизни одного издания.

Reynolds S. Fiefs and Vassals: The Medieval Evidence Reinterpreted. Oxford, 1996.

Гуревич А. Я. История в человеческом измерении (Размышления медиевиста). — Новое литературное обозрение, 2005, № 75.

Метивье Ю. Франция в XVI—XVIII вв. от Франциска I до Людовика XV. М., 2005.

Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005.

Люблинская А. Д. Французские крестьяне в XVI—XVIII вв. Л., 1978, с. 243.

Адо А. В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971.

Адо А. В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987.

Чеканцева З. А. Порядок и беспорядок: Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. Новосибирск, 1996.

Мягкова Е.М. «Необъяснимая Вандея»: сельский мир на Западе Франции в XVII—XVIII вв.еках. М., 2006.

Ревуненков В. Г. История Французской революции. СПб., 2003.

Всемирная история. Великая Французская революция. М.-Минск, 2001.

Ревякин А. В. Великая французская революция. — История Европы. М., 2000.

Хеншелл Н. Миф абсолютизма. СПб., 2003.

Шишкин В. В. Королевский двор и политическая борьба во Франции в XVI—XVII вв.еках. СПб., 2004.

Малов В. Н. Три этапа и два пути развития французского абсолютизма. — ФЕ, 2005,.

Адо А. В. Французская буржуазная революция конца XVIII в. и ее современные критики.

Ревуненков В. Г. История Французской революции.

Манфред А. З. Французская буржуазная революция конца XVIII века. М.-Л., 1950.

Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

Фюре Ф. Постижение французской революции. М., 1998.

Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой французской революции 1789−1814 гг. СПб., 1996.

Гордон А. В. Великая французская революция в ретроспективе 1917 года.