«Рабство нашего времени»: народ в романе

Третий круг ужасов, возникающий в романе, в какой-то мере парадоксален, потому что это уже не исключительные, а самые обычные сцены жизни и привычные нормы, по которым существует громадная масса людей, преимущественно крестьянское население страны. Перед тем как отправить Нехлюдова в его путешествие по каторжным этапам, Толстой описывает прежде его поездку по принадлежащим ему деревням и развертывает перед читателем ужасную картину вымирания целого народа.

Причиной бедственного положения крестьян, поставленных на грань гибели, как утверждает Толстой, является то, что у народа отнята земля, оказавшаяся «в руках людей, которые, пользуясь правом на землю, живут трудами этого народа». Однако признанием незаконности земельной собственности дело не ограничивается: автор показывает, как люди, прежде связанные самыми сердечными отношениями, отдаляются друг от друга из-за интересов наследования земли, что и произошло с Нехлюдовым и его сестрой, когда-то близких в детстве и в молодости друг другу.

Таким образом, Толстой вводит в роман существенные положения своих публицистических работ философского и религиозного характера. В форме конкретных эпизодов, конкретных образов людей труда он воспроизводит «рабство нашего времени», как сам говорил (см. его работу «Рабство нашего времени»), когда от зари до зари с двухчасовым перерывом на обед приходится по пояс в воде добывать торф или когда во время жатвы из-за того, что крестьянской семье нужны рабочие руки, надо брать из тюрьмы ненавистную невестку (таким парадоксальным образом наладилось счастье Федосьи и Тараса, продолженное на каторге). Народ забит, подавлен и безропотно, как должное, принимает то, что может быть вполне названо действительно рабским состоянием. Человеческое, доброе отношение вызывает в таких людях либо подозрение, либо недоумение. «Сколько ни ездил, — говорит один из случайных спутников Нехлюдова, крестьянин, — таких господ не видал». В подобном положении оказывается и фабричный люд. «Как работаем, никто не видит, а вот как пьем — все видят» , — обращается к Нехлюдову рабочий, опоражнивая (с женой) бутыль водки.

Страшной тоской в сердце Нехлюдова отдается все яснее кристаллизующаяся мысль о том, что народ не только вымирает, но привык к своему вымиранию — все эти сельские жители, которых он встречал, и точно такие же женщины, дети, старики, измученные, озлобленные, одуренные водкой в городе; только одни — лишенные земли, а другие по этой же причине согнанные в городскую толпу голодных ремесленников и рабочих. В воспоминаниях Нехлюдова как символ этого неизбывного несчастья и горя постоянно возникает, повторяясь, увиденная им в одной из своих деревень сцена: несчастный, умирающий от голода, старчески улыбающийся младенец на руках истощенной матери. Высший символ человеческого страдания — страдание детей, «слезки ребенка», по Достоевскому, не дает покоя и автору «Воскресения» .

Возникает заколдованный круг: фабриканты крадут труд народа, удерживая его оплату, правительство со всеми своими чиновниками, в виде налогов, обкрадывает его не переставая, военачальники гордятся своими победами, т. е. убийством все тех же людей руками других таких же бесправных людей, и т. д. «Не боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые!»; «Видно, и вправду правду-?? боров сжевал!» — звучат бессильно гневные реплики, итог которым гораздо позднее коротко подведет Маслова: «Я думаю, обижен простой народ… очень уж обижен простой народ» .

Однако именно этот народ, несмотря на свое ужасное положение, измученный трудом и горем, а главное, вечной несправедливостью, только один и сохраняет в душе во всей чистоте нравственное чувство. Таковы Федосья и старушка, обвиненная в поджоге, с величайшим добродушием переносящие свое заключение, хотя они очевидные жертвы судебного произвола, таков безвестный каторжанин, под страхом смерти (если узнают, с ним расправятся уголовники) сообщающий Нехлюдову о том, что на одном из этапов произошла подмена: убийца выдал себя за другого, осужденного на поселение, т. е. в каторжные работы пойдет невинный человек.

Встречи с подобными людьми и вообще деревенским людом вызывают у Нехлюдова неожиданное для него самого впечатление: «Он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир» .