Биографическая иллюзия. 
Психоанализ. 
Истоки и первые этапы развития

Вернемся к словам Фрейда: «Биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления». Казалось бы, он подрывает тем самым основы собственного учения, поскольку повседневная практика психотерапии предполагает установление именно «биографической истины». Аналитики месяцами и годами слушают речи пациентов, интерпретируют ассоциации и сновидения, оговорки, отношения с родственниками и сослуживцами, обнаруживают детские переживания, защитные механизмы, сокрытые не только от других, но и от самого пациента. Невротические затруднения, непонятные поступки и влечения, навязчивые мысли находят свое объяснение, заняв место в индивидуальной истории жизни. Психоаналитик способствует тому, что у пациента возникает связный рассказ о собственной жизни, причем в это повествование должны войти отколовшиеся символы, вытесненные в бессознательное аффекты и сцены, о которых анализируемый даже не подозревал.

Однако составление такой биографии отличается от труда биографаисторика. Последний имеет дело с уже состоявшейся жизнью, в которой уже ничего нельзя изменить. Поменяться может только оценка потомков. Психотерапевт не просто интерпретирует прошлое, он изменяет жизнь пациента: инструмент интерпретации вторгается в жизнь, и лишь в новой перспективе, с измененными установками, отношениями с другими, самооценками, пациент выстраивает свое прошлое в целостный и связный рассказ. Строго говоря, психоанализ не знает конца, его можно продолжать всю жизнь. На практике он прерывается, когда достигнута «истина» психотерапии — освобождение от невротических симптомов, исцеление.

Понятно, что такого рода «истина» отличается от того, что называется истиной в других науках. Определенная картина своего прошлого кажется совершенно очевидной в полученном «инсайте», но логически непротиворечивый и связный «рассказ» может быть чистейшей фантазией — людям казались и кажутся очевидными самые разные, но далеко не всегда истинные вещи. «Истина» психотерапии отличается не только от естествознания, но и от тех истин, которые устанавливает историк. Он высказывает ряд суждений, которые доступны проверке и критике, он смотрит на другого человека «извне». Эмпирические данные либо подтверждают, либо опровергают выдвинутую историком гипотезу. Конечно, всякий факт даже в естествознании не есть некое совершенно независимое от теории восприятие. В истории у нас нет непосредственных данных опыта, мы реконструируем то, чего уже нет. Тем не менее историческое свидетельство относительно независимо от интерпретации. Идет ли речь об артефактах какой-либо культуры или об архивах, историк восстанавливает картину прошлого с помощью независимых данных, которые не вызывают сомнений у его коллег. Последние могут дать совершенно иную трактовку мотивов Цезаря, но ни переход через Рубикон, ни битва при Фарсале, ни роман с Клеопатрой не становятся предметом спора.

В психоанализе факты настолько слиты с интерпретацией, что вне ее они вообще не наблюдаемы. Конечно, страдания пациента, его симптомы, их исчезновение в результате терапии имеют объективно фиксируемый характер, но не те процессы, которые эти симптомы вызвали. Если предположить, что один и тот же пациент одновременно будет лечиться у фрейдиста, юнгианца, неофрейдиста, лакановца, то он с полной субъективной очевидностью будет открывать у себя самые различные и нередко противоречащие друг другу психические структуры (фрейдовское «Оно» мало напоминает «Аниму» Юнга). Пациент обнаруживает сокрытое от внешнего наблюдения в собственной душе, он должен принять интерпретацию.

Мертвые равнодушны не только к хуле и похвале (на что указывал Виттельсу Фрейд), они уже не могут принять или отвергнуть истолкование их внутреннего мира. Поэтому биограф-психоаналитик, переносящий методы клиники неврозов на поле истории, находится в плену «биографической иллюзии». Предпосылкой такого сорта биографий является вера в то, что жизнь другого человека можно рассказать «изнутри», как бы переместив наше «Я» на то место, которое когда-то занимало «Я» другого человека. Его поступки оказываются тем текстом, расшифровка которого ведет к установлению «истинного» текста, в котором на место одних, «явных» мотивов, ставятся другие, «скрытые», «бессознательные» мотивы. Психоанализ в таком случае оказывается неким дополнением к «романтической герменевтике» Шлейермахера и Дильтея, требовавшей от биографа «конгениальности» и лучшего понимания исторического деятеля, нежели тот сам себя понимал. Ученики Фрейда полагают себя понимающими лучше всех прочих, поскольку им ведомы тайные пружины влечений. Мы очень мало знаем о жизни Шекспира, но смелый биограф-психоаналитик «знает лучше» — и приписывает автору Гамлета мотивы потаенного стремления к отцеубийству.

Хотя Фрейд сам дает повод для критики своими «рассказами» о Леонардо да Винчи и Шекспире, он был принципиальным противником дильтеевской «понимающей психологии», которую он критиковал в работе «Недовольство культурой». Никакое «вчувствование» не позволит нам переместиться в тело и душу другого человека, тем более жившего в иную эпоху. Биографической истины для Фрейда не существует именно потому, что биография претендует на полноту «рассказа», а она недостижима. Даже если биограф «угадал» и своим рассказом достиг такой истины, она «останется без употребления» — ведь некому подтвердить, что рассказ соответствует действительной жизни данного индивида. Никто не мешает написать другое жизнеописание с прямо противоположной интерпретацией мотивов и внутренних помыслов. Поле истолкования всегда свободно, «продленный призрак бытия синеет за строкой страницы» (В. Набоков), и «конгениальный» биограф предается полету фантазии, нередко не замечая того, что он наделяет героя повествования собственными чертами или воображаемым своей собственной эпохи. Исторические романы и science fiction говорят нам не столько о прошлом и будущем, сколько о настоящем.

Если перелистать несколько биографий Фрейда, написанных его учениками, то обнаруживается, что в них они почти не пользуются тем инструментарием, который пускается в ход при написании биографий других ученых или исторических деятелей. Поскольку объяснять им следует научное творчество Фрейда, а научная любознательность однозначно связывалась им с сексуальной любознательностью в раннем детстве^[1], то они обязательно указывают на его переживания по поводу рождения младших братьев и сестер, спорят о том, в каком именно возрасте он увидел нагой собственную мать и т. д. Следуя этим идеям, нам нужно было бы предположить, что все великие ученые прошлого, идет ли речь о Демокрите, Авиценне, Ньютоне или Эйнштейне обладали схожей любознательностью по поводу собственных гениталий или в возрасте двух-трех лет строили гипотезы относительно рождения своих братьев и сестер. К сожалению или к счастью для истории науки, современная психология детства в основном противоречит этим смелым утверждениям Фрейда.

Иногда открытия Фрейда связываются с его собственным неврозом. Как писал известный французский психоаналитик Д. Анцье: «Когда Фрейд открывал психоанализ, то на последний наложил отпечаток не только его гений, но также его невроз. Несомненно, открытие психоанализа могло быть продуктом только невротического мышления»^[2]. Открыть эдипов комплекс может лишь тот, кто сам его болезненно переживал. Тем самым мы опять возвращаемся к детству Фрейда, в котором при желании можно найти все что угодно. Правда, в таком случае теория ставится в зависимость от личного опыта: Юнг переживал свои собственные архетипы, Адлер — комплекс неполноценности и т. д.

Конечно, все мы «родом из детства», когда сформировались какие-то основополагающие наши установки и схемы взаимоотношения с миром и с другими людьми. Психоаналитики, отошедшие от фрейдовского сведения всего и вся к сексуальному влечению, как, например, Э. Эриксон, дают совсем иную периодизацию и связывают пробуждение научной любознательности со значительно более поздними психическими процессами. В экзистенциальном психоанализе Сартра и Daseinsa.na.lyse Бинсвангера речь идет о первоначальной «конфигурации» или «кристаллизации» опыта, о «первоначальном выборе», накладывающем отпечаток на последующее существование. Наконец, в ориентированных на взаимодействие с другими людьми версиях психоанализа речь идет о бессознательной реализации личностного сценария. Э. Берн так описывает возникновение психоанализа:

«…Зигмунд решил стать великим человеком. Он умел работать и поставил себе целью проникнуть в истеблишмент. Это, он считал, все равно, что войти в небесные врата. Его, однако, туда не допускали. Тогда он решил обратиться к преисподней (речь шла о бессознательном). Там не было истеблишмента, там было все равно.

И он обрел авторитет в преисподней. Успех его был столь велик, что скоро истеблишмент переместился в преисподнюю"^[3].

Такое описание «игр, в которые играл» Фрейд, будучи шутливым, имеет одно преимущество перед изысканиями на тему инфантильной сексуальности — оно более или менее проверяемо. Честолюбивые планы, сравнения себя с Ганнибалом и Моисеем, наложившие отпечаток на всю жизнь Фрейда, стремление к успеху во что бы то ни стало — эти черты хорошо известны. Конечно, не всякий энергичный честолюбец добивается успеха, и характеристика Берна является куда более тонкой, чем это может показаться. Зигмунд рвется в истеблишмент, но сталкивается с препятствиями; его обращение к «преисподней» бессознательного по сути своей «демократично», поскольку здесь все равны (в отличие, скажем, от «воли к власти» Ницше); Фрейд вошел в истеблишмент, сделав язык «преисподней» жаргоном западной интеллектуальной элиты.

Но и такое описание мало что говорит о сути дела. Вполне вероятно то, что Фрейд не стал бы создавать психоанализ, если бы ранее сумел войти в медицинский истеблишмент, совершив, скажем, заметное открытие в области физиологии головного мозга. Сослагательное наклонение не пользуется доброй репутацией в истории, но мы можем сочинить апокриф в духе К. Чапека и представить себе профессора Фрейда где-то в 1905 году, который открыл кокаин в качестве обезболивающего средства при глазных операциях, а затем провел интереснейшие наблюдения, которые сделали его авторитетным нейрофизиологом. Профессор Фрейд сидит на заседании Венского медицинского общества и слушает доклад какого-то молодого д-ра N., который в силу бедности вынужден был прервать работу в лаборатории и заняться частной практикой, на основе которой и выдвинул ряд гипотез об этиологии неврозов. После доклада выступает всеми уважаемый профессор Фрейд, который не отрицает эвристической ценности некоторых наблюдений молодого врача. Он вспоминает о Шарко и Бернгейме, приводит слова Хробака (присутствующие улыбаются) и рассказ Брейера о случае «Анны О.», но лишь с тем, чтобы сделать вывод о полной ненаучности спекуляций д-ра N., который не привел ни одного строгого доказательства и толкует о каком-то «психоанализе», не имеющем нейрофизиологического базиса. Уже само название показывает, что молодой коллега покинул почву научности.

Если представить себе Фрейда середины 80-х годов, то вероятность такого интеллектуального развития была даже большей, чем тот путь, который был им в действительности избран. Потребовались мучительные поиски, чтобы сформулировать те идеи, которые мы сегодня называем «психоанализом», тогда как путь к научной славе мог быть куда более коротким у одаренного ученика Э. Брюкке. Сам Фрейд однажды назвал свое открытие психоанализа «случайным», и это в известном смысле совершенно верно: то, что именно Зигмунд Фрейд стал интересоваться определенным кругом проблем психотерапии и вообще лечить невротиков, было исторической случайностью. Никакие «раскопки» в его детстве, равно как и указания на честолюбие молодого человека, ведущего борьбу за «место под солнцем», ничего не говорят нам о существе дела, о совершенных им открытиях.

На это могут возразить: личность Фрейда наложила отпечаток на теорию и практику психоанализа, он является не только образцом для подражания для своих последователей, но даже содержательно предопределяет их опыт, поскольку внутри самих себя они открывают то же, что Фрейд обнаружил в самоанализе 1897 года. Это бесспорно, и можно согласиться с Джонсом, что «отца», о котором говорят психоаналитики в связи с эдиповым комплексом, звали не Лайосом древнегреческой мифологии, а Якобом Фрейдом. В каком-то смысле Фрейд замещает для своих учеников и отца земного, и отца небесного, поскольку последний низводится к земному родителю, а отношения с ним переосмысляются в духе фрейдовской теории. Было бы опрометчиво отвергать такое посмертное влияние личности Фрейда, но сводится ли психоанализ к этому «семейному роману»? Если сводится, то о нем было бы вообще бессмысленно говорить как о системе знания. Личности Платона или Декарта как-то сказались на их учениях, но принятие теории идей или cogito ergo sum не предполагают душевного родства с создателями этих учений; о математике и естествознании не приходится даже говорить в терминах подобного личностного влияния. Во всяком случае, сам Фрейд вовсе не считал, что описал исключительно свой личный опыт, что его ученики поколение за поколением будут воспроизводить детские переживания трехлетнего Зигги.

Биографические исследования способны показать нам, какими были условия возможности совершения открытий, не говоря ни слова о самих открытиях. Ясно, что учеба у Брюкке или стажировка в Сальпетриер способствовали формированию идей Фрейда. Биография может сказать о границах таланта, указать на те пределы, которые оказались непреодолимыми барьерами для мысли. Одни из них связаны с обстоятельствами места и времени, другие могут иметь личный характер. Было бы вполне правомерным указание на то, что ограниченность подхода П. Жане к проблемам бессознательного хотя бы отчасти связана с его полной глухотой к искусству^[4], а для Фрейда (простительная для ученого XIX века) вера в ламаркизм воспрепятствовала более строгому анализу ряда проблем прикладного психоанализа. Но уже такое указание на круг проблем и идей выводит за пределы «биографической иллюзии». Даже там, где индивидуальные особенности и склонности вмешиваются в процесс познания (причем установить это можно только задним числом), уже предполагается наличие какой-то надили сверхиндивидуальной констелляции проблем, с которыми сталкивается не просто индивид, но человек, принадлежащий определенной культуре, традиции, научной корпорации, социальной группе и т. д.

В отличие от историков школы «великих личностей», современные историки обращают значительно большее внимание на группы, институты, умонастроения, системы установок и т. д. Французские историки «школы Анналов» стали использовать термин Леви-Брюля mentalite, означающий «наличие у людей того или иного общества, принадлежащих к одной культуре, определенного общего „умственного инструментария“, „психологической оснастки“, которая дает им возможность по-своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и самих себя»^[5]. Историков не устраивает ни растворение прошлой человеческой жизни в абстрактных экономических и социологических законах и факторах, ни пользующийся «индивидуализирующим» методом (или дильтеевским «вчувствованием») историцизм^[6].

На место «человека вообще» здесь пришла «вереница персонажей» (Ф. Бродель) — купца и викинга, монаха и рыцаря, французского «дворянина мантии» и английского джентльмена и т. д. Психология этих людей не выводится непосредственно из их социально-экономического положения, но она практически закрыта для «вчувствования», поскольку представители других времен и культур обладали своей собственной психологией. Разумеется, психофизиология, темперамент, восприятия и представления были такими же, но не они интересуют историка. «Когда в своих статьях и трактатах психологи говорят нам об эмоциях, чувствах, рассуждениях „человека“ вообще, они на самом деле имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения — словом, нашу психическую жизнь, жизнь белокожих обитателей Западной Европы, представителей различных групп весьма древней культуры»^[7]. Конечно, все люди проходят через детство и отрочество, но универсалии возрастной психологии наполняются разным содержанием в нынешней европейской культуре и в тех обществах, где детству не придавалось особого значения — детство является «изобретением» буржуа (Ф. Арьес). Почти все люди в юности проходят через любовь, но романтическая любовь появляется со времен трубадуров (Д. де Ружмон). Даже способ отношения к самому себе, «заботы о себе» претерпел немалые изменения в рамках одной лишь западной культуры^[8].

Эти перемены были не всегда заметны для тех, кто их осуществлял. Вряд ли первые молодые люди эпохи Возрождения, которые стали вести интимный дневник^[9], фиксирующий текучие переживания, взаимоотношения с другими лицами, осознавали, что ими был сделан огромный шаг в развитии европейской индивидуальности — он будет вполне осознан только ко времени Руссо, Гете, Шатобриана. Никто не «планировал» превращение неотесанных феодалов в изящных придворных, людей поздней античности в монахов-пустынников, но из взаимодействий между людьми рождается «особого рода порядок, порядок более принудительный и сильный, чем воля и разум отдельных людей, его образующих»^[10]. Гегель называл это «хитростью разума», но у него этот разум имел черты промысла, тогда как историк, не отвергая направленности отдельных процессов и последовательности появления «персонажей», избегает такого рода обобщений.

Психоанализ имеет дело с субъективностью, которая прошла долгий путь развития. Фрейд то говорил о неизменной человеческой природе, то о биологическом наследовании благоприобретенных признаков. Ни то ни другое не продвигает нас ни на шаг в понимании того, как сменяют друг друга «формы жизни», как взаимодействуют и трансформируются социальные и личностные структуры. Человеческое бытие всегда есть бытие-в-мире, бытие-с-друтими (как Mitsein, так и Mitdasein

на языке Хайдеггера) — «другие» проникают в нашу психику до самых глубин «внутреннего» мира. Самые интимные наши переживания выражаются на языке, который не является нашим «приватным»; кажущиеся совершенно субъективными аффекты и страсти принадлежат данной эпохе и невозможны в другую. Даже, казалось бы, универсальное чувство физической боли имеет свои градации у представителей различных культур или даже национальных групп одного и того же общества^[11]. Чувство стыда менялось вместе с изменением соотношения дозволенного и недозволенного на людях, вместе с трансформацией социальных санкций во «внутренние» запреты.

Всем хорошо известно, насколько профессия или социальное положение воздействуют на человека^[12]. Фрейд на протяжении полувека принимал больных, принадлежал к врачебному сословию. Его взгляд на многие явления культуры и общественной жизни обусловлен профессиональными навыками медика. Но не одними этими навыками объясняется его стремление представить человека как homo natura, исключительно природное существо, подчиненное тем же законам, что и весь физический мир. Один герой Герцена говорит: «Приблизиться к животным не мешает, после неудачных опытов сделаться ангелами». Наука XIX века, материализм и позитивизм в философии — вот исторические предпосылки его учения. Психоаналитики могут сколько угодно повторять, что путем самоанализа Фрейд открыл вечные истины относительно человеческой природы. Однако, его учение не могло бы возникнуть ранее теории эволюции Дарвина, физиологии Гельмгольца или возвращения гипноза в медицину, осуществленного Льебо и Бернгеймом.

«Формы знания» и «формы жизни» взаимозависимы и принадлежат истории. Психоанализ принадлежит миру больших городов. Когда-то город был анклавом, организующим государственную, торговую, культурную жизнь периферии, «деревни» — и греческий полис, и столица феодального сеньора зачастую представляли собой просто большое село, окруженное стенами. Великие империи, конечно, образовывали столицы с блестящими дворцами, храмами, иной раз и с миллионами жителей. Но вплоть до Нового времени эти города не имели прочной экономической основы — даже городская по сути своей культура античного мира буквально растворилась за пару веков. К началу XX века уже.

образовались мегаполисы, а на сегодняшний день в сотне крупнейших городов мира живет шестая часть жителей Земли. При всех различиях культур и политических систем, между обитателями этих мегаполисов нередко куда больше общего, чем между ними и обитателями окружающей «провинции». В эти мегаполисы втягивается наиболее активное население, город «съедает» периферию. Культура больших городов теснит все местные обычаи и традиции. Предприятия, банки, университеты, телеи радиопрограммы не знают различия преданий и писаний. Даже природное в большом городе становится искусственным par excellence: парковая зона в отличие от девственного леса целиком определяется своими рекреативными функциями. Первые два поколения горожан еще сохраняют какие-то связи с прежней идентичностью, вроде местных диалектов, этнических общин или крестьянских обычаев. Но уже они становятся объектом многообразных техник, будь то транспорт или электронные средства массовой коммуникации. В развитых странах и вся периферия перенимает эти техники, идет ли речь об автомобиле или медицинской технике, продлевающей жизнь, технике педагогики или технике контроля за поведением (не только преступников или душевнобольных). Эти техники становятся все более гибкими, они приспосабливаются ко все новым проблемам. Скажем, появление противозачаточных таблеток резко меняет сексуальное поведение, а вместе с ним и принятые моральные нормы. Многие наблюдатели фиксируют «этический вакуум», поскольку устарение старых моральных регулятивов не сопровождается принятием новых^[13].

Человек большого города является микрокосмом современной цивилизации. Можно прославлять эту цивилизацию как «лучший из миров» (К. Поппер) или оплакивать отрыв от почвы, упадок высокой культуры высших сословий и т. п. Но нет сомнений в том, что именно условия большого города производят человеческий тип, который, наряду со всеми прочими техниками, нуждается в «психотехнике» и ее создает. Достаточно упомянуть распад больших патриархальных семей, снижение рождаемости, занятость женщин, сопровождаемую появлением детских садов, baby-sitters и т. п. «Взаимопонимание»^[14] делается идеалом именно потому, что в повседневной коммуникации слишком много разрывов.

К тому же образованный человек большого города — это человек полуобразованный, невежда во всем, кроме своей узкой специальности. Это еще не так ощущали европейские психоаналитики начала века, имевшие дело со средним классом, получившим гимназическую выучку. Перебравшись в США, они очень скоро стали изменять психоаналитическую теорию и практику, поскольку столкнулись с иным типом человека.

Если взять наугад сотню романов или сотню фильмов, написанных или снятых за последние полвека, то, за редкими исключениями, основными мотивами человеческих поступков в них выступают сексуальное влечение, агрессивное самоутверждение, стремление к богатству или к власти. Нам не стоит пенять на это зеркало — в жизни мы видим те же самые страсти. Психоаналитическая картина человека подтверждается повседневными наблюдениями. Но такое зеркало хотя бы отчасти является кривым, и еще менее оно годится для того, чтобы выносить суждение о природе человека во все времена. Любой известный нам героический эпос или рыцарские романы тоже были неким «зеркалом», способствовавшим формированию индивида других эпох. Фрейдовский портрет довольно реалистичен в изображении нас самих и наших современников, людей большого города.

Главное здесь то, что они узнают самих себя в этом портрете. Читать серьезные научные работы по психологии, социологии, истории культуры станет далеко не всякий, а в популярной книжке по психоанализу читатель находит все ответы по неизбежно возникающим у него вопросам о собственной душе. Он действительно лучше понимает и себя, и поведение других — теория «верифицируется» на опыте. Психоанализ действительно есть недурное описание некоторых черт и склонностей человека Weltstadt. Хотя у Сфинкса и не обнаруживается тайн, психоанализ дает рациональный ответ на вопросы о причинах того или иного поведения. Ответ религии уже мало кого интересует (хотя церкви могут быть полны), а ответ науки с ее «материализмом» просто оскорбителен — хотя именно этому человеческому типу менее всего следовало бы обижаться на Павлова или Скиннера.

• [1] См.: Фрейд 3. Леонардо да Винчи. М., 1912. С. 24—30, равно как и все те работыФрейда, где речь идет о сублимации.
• [2] Anzieu D. Inwiefern die Psychoanalyse von ihren Urspriingen gepragt ist. In: JanineChasseguet-Smirgel (Hrsg.) Wege des Anti-Oedipus. F. a. M.; Berlin; Wien, 1978. S. 127.
• [3] Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. М.: Прогресс, 1988. С. 303.
• [4] Известно, что его пациентом был один из кумиров французских сюрреалистов, Р. Руссель. После смерти последнего М. Лейрис навестил Жане с просьбой не уничтожать записей по поводу «клинического случая», но Жане отказался, поскольку для негоречь шла просто о «несчастном малом». Такое непонимание литературы и искусствамогло сказаться на психологической теории. См.: Roudinesco Е. La batailee de cent ans. Histoire de la psychanalyse en France. Paris, 1986. T. 2. P. 44—45. С этой стороны можноподойти и к творчеству Фрейда.

  Литература

  скульптура, архитектура — вот те области, где он обладал не только художественным вкусом, но и немалыми познаниями. Живопись его увлекала меньше, в театр он — венец! — почти не ходил, а музыка вообщевызывала у него раздражение. Даже не вспоминая слов Шекспира («А man who has nomusic in himself…»), можно задаться вопросом: насколько его учение о бессознательномизменилось бы, будь он не меньшим, чем Ницше, любителем музыки? Можно вспомнить и о том, что мировая воля Шопенгауэра, во многом аналог фрейдовского бессознательного, находит свое наиболее полное воплощение в музыке. См.: Шопенгауэр А. Миркак воля и представление. § 52.

• [5] Гуревич А. Я. Историческая наука и историческая антропология / Вопросы философии. 1988. № 1. С. 102.
• [6] Об изменениях в методологии исторических исследований и переходе от популярного в начале века историцизма к близким «школе Анналов» позициям у западныхисториков см.: Tendances principales de la recherche dans les Sciences sociales et humaines, part. 2, t. 1, UNESCO. Paris, 1978. Ch. 3.
• [7] Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 102.
• [8] См.: Foucault М. Le souci de soi. Paris, 1984.
• [9] О появлении дневника см.: Febvre L. Amour sacre, amour profane. Autour deL’Heptameron. Paris, 1944. P. 285—290.
• [10] Elias N. Uber Prozes der Zivilisation, Suhrkamp. F. a. M., 1976. Bd. II. S. 314.
• [11] Проведенные в госпиталях США наблюдения показали, что представители различных этнокультурных групп обладают различным болевым порогом, по-разному относятся к боли. См.: Zborowski М. Culture 1 components in responses to pain, In: Patients, Physicians and Illness. N. Y., 1958. P. 256—268.
• [12] Это хорошо знали все наделенные психологическим чутьем и наблюдательныеписатели. «Хотите узнать, до какой степени искажает природу человека положение, занимаемое им в обществе? Понаблюдайте за людьми после того, как они уже много летпользовались этим положением, то есть в старости. Хорошенько вглядитесь в старогоцаредворца, судью, чиновника, лекаря и т. д.». Шамфор. Максимы и мысли. М.: Наука, 1993. С. 27.
• [13] См., например: Jonas Н. Das Prinzip Verantwortung. Versuch einer Ethik fiirtechnologische Zivilisation. F. a. M., 1984. S. 35—58.
• [14] О. Шпенглер, пессимистически смотревший на человека большого города, писалоб изменении типа женщин: «Вместо детей у них душевные конфликты, а брак естьнекое художество, где важнее всего „понять друг друга“». Spengler О. Untergang desAbendlandes, dtv. Manchen, 1972. S. 681.