Эпоха возрождения. От гераклита до дарвина. 
Античный мир. 
Средневековье. 
Возрождение

Введение

. — На рубеже двух веков. —Данте и Джотто. — Раннее Возрождение. — Треченто. — Петрарка и Боккаччио. — Кватроченто. — Его экономическая база: падение коммуны и рост буржуазии. — Борьба в рамках города и между городами. — «Тираны"-финансисты и «тираны»-кондотъери.—Церковь и папы. — Общая социально-политическая картина. —Новые люди. —Женщина Возрождения. —Блестящие представители Кватроченто.

Италия. XIV век. Раннее Возрождение, квалифицируемое одним лишь словом «Треченто», которое для знатока истории итальянской культуры полно красочного содержания, как и термины «Кватроченто» и «Квинквеченто», т. е. XV и XVI век, эпоха подлинного Возрождения.

«Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый тогда человечеством, — эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености… Люди того времени не стали еще рабами разделения труда, ограничивающее, калечащее действие которого мы так часто наблюдаем на их преемниках. Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут интересами своего времени, принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются — кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим. Отсюда та полнота и сила характера, которая делает из них цельных людей. Кабинетные ученые являлись тогда исключениями: это либо люди второго и третьего ранга, либо благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцев» (Энгельс).

Эпоха раннего Возрождения, итальянское «Треченто».. Было бы конечно наивно думать, что пришло оно вдруг, чудом, вне всякой связи с тем, что было до него. Но в такой же мере ошибочно предполагать, что XIV век является лишь непосредственным продолжением средневековья, его, так сказать, заключительным аккордом. Все, что было изложено здесь на протяжении последних трех-четырех глав, показывает лишь одно: в самой структуре средневековья были моменты, естественное развитие которых привело его к разложению, выдвинув одновременно и кое-какие прочные ростки новой жизни. Социально это сказалось в росте техники, ремесел и торговли, в ослаблении уз, налагавшихся на жизнь феодальными порядками и католицизмом, в развитии относительной автономии городов и в увеличении их благосостояния; а идеологически — в возникновении рядом со школой церковной сперва светских школ, а потом и университетов, в протесте против крайностей и нелепостей ортодоксальной схоластики, в борьбе с канонизированными авторитетами, в возникновении светской поэзии, посвященной защите интересов личности — ее человеческих прав, естественных запросов, чувств, страстей. Тогда, говоря словами талантливого знатока итальянского ренессанса, Патера, вновь почувствовалась «любовь к произведениям ума и воображения ради них самих, жажда более красивого жизнепонимания». Тогда же стал чувствоваться и отрыв науки от теологии, достигший значительной силы в XIII веке, с которого, строго говоря, и следовало бы начинать историю Ренессанса. Пусть это пока всего лишь отдаленные зарницы надвигающегося Возрождения. Но они уж были налицо. Дуновение новой жизни пришло, блеснуло робкой зарей, а там, нарастая все больше и больше, бурным потоком понеслось с юга, из Италии, далеко на север, к туманным берегам Альбиона. Удивительно красиво описывает Барцелотти этот «исход» из тьмы средневековья, коленопреклоненно застывшего на тысячу лет перед догмами католицизма, к свету, озарившему новый мир. «Представьте себе, — говорит он, — первые улыбки весны на юге Италии, когда после долгих и жестоких зимних бурь впервые разрываются тучи, выглядывает бирюзовое небо, и солнце бросает свои первые лучи на застывшую природу. Весны еще нет, но она будет, — это чувствуется. Предстоит еще трудная борьба со свирепыми ветрами, с мрачными свинцовыми тучами; море то грозно бурлит, зловеще чернея, то вдруг улыбнется в золотом луче. Все чаще проглядывает солнце, все шире расплывается синева, все дальше к горизонту уходят тучи, пока наконец не засверкает от края до края весь небосвод и не заблестит весь чудный Неаполитанский залив, купаясь в торжествующих лучах солнца. Точно такое же зрелище постепенного прояснения представляет собой история итальянской культуры, быстро возрождающейся, как только в воздухе почувствовались первые дуновения свободы, новых религиозных и гражданских идеалов и новых общественных сил».

На перевале двух веков — XIII и XIV — встает титаническая фигура Данте (1265—1321), и раздается его насыщенный безграничной скорбью клич: «О вы, идущие дорогой любви, остановитесь и взгляните, есть ли скорбь сильнее моей печали»^[1]. И если вы прислушаетесь к огненным речам этого гиганта, стоящего одной ногой в прошлом, другой — в грядущих веках, то обнаружите в нем уже нового человека несмотря на то, что по своему мировоззрению он — рафинированный представитель средневековой мысли. Живет он полной жизнью: не просто великий поэт, но и великий гражданин, ученый эрудит, воин, патриот, глубоко переживающий и славу и позор Италии, рвущейся к новой жизни, но и гибнущей на его глазах от междуусобных войн: «Где край в тебе без брани?» — восклицает он в гневной тоске и тревоге, —

Италия! Раба! Приют скорбей, Корабль без кормщика средь бури дикой, Разврата дом, не матерь областей!

Он глубоко и тонко чувствует природу и гениально, двумя-тремя строками воспроизводит ее великолепные формы и чарующие взор картины.

В нем живо чувство действительности. Он полон страстей и дум, окрашенных страстями. Он любит человека, скорбит о страждущих, сочувствует их бедствиям, борется за радости и счастье их; он ценит больше всего в людях яркую индивидуальность, пытливый дух, мечту о свободе и действенное, рыцарское благородство. За все это ему досталось: в жизни — изгнание, а в потомстве — немеркнущая слава.

Рядом с Данте встает другая величавая фигура: друг его, патриарх обновляющегося итальянского искусства, первоучитель художников Возрождения, Джотто (1276—1336).

В нем мы снова видим человека богатой психики — многосторонних устремлений ума, воображения и чувства. И не напрасно его друзья утверждали, что Джотто был маэстро не только в живописи, но и во всех «семи свободных искусствах», к которым относились и наука и философия. Прикладное искусство он ставил не ниже того, что позже стали называть искусством «чистым»; науку ценил высоко, увлекался философией, рассматривал культуру Востока, Греции и Рима как нераздельную часть культуры общечеловеческой. Его учителя в искусстве — живая действительность и античный мир, а темы — природа и человек; особенно человек — хотя и религиозно настроенный, но в стиле. Франциска Ассизского: человек, воплощающий в своем лице гармонию души и тела, исполненный благородных помыслов, но не оторванный от природы, проникнутый жизнерадостным, светлым взглядом на жизнь, приявший и полюбивший ее законные требования. Это было ново — звучало новыми настроениями, отливало новыми красками…

Вслед за Данте и Джотто пришли Петрарка и Боккаччио, виднейшие представители развернувшегося полностью Треченто. Оба — ярко выраженные индивидуальности, оба—родоначальники гуманизма, оба с печатью крупного дарования, оба ученые, влюбленные в античность, но прежде всего художники: один — по преимуществу поэт-лирик, другой — поэт-прозаик; и в обоих все еще бродят и борются противоречия выдвинувшей их эпохи: традиция и новшество, ум, скованный пережитками старины, и рвущееся на волю чувство; борются разно: у Петрарки — бурно, у Боккаччио — спокойнее, но с постоянным перевесом в сторону запросов чувства.

Франческо Петрарка (1304—1374) полнее, чем кто другой, воплотил в своем лице противоречия Треченто. Он сам это сознавал, когда писал: «Я не нахожу мира и не имею повода воевать, боюсь и надеюсь, пылаю и вместе — лед, стремлюсь к небу и остаюсь привязанным к земле; хочу заключить в объятия весь мир и ничего не обнимаю»^[2].

И этот калейдоскоп чувств шел у него рука об руку с эклектизмом мировоззрения. Борясь за самобытность мышления, стремясь уйти из-под власти какой бы то ни было системы и каких бы то ни было авторитетов — пусть это будет даже кумир средневековья Аристотель- логик, — он по его же собственному заявлению был и платоником, и перипатетиком, и стоиком, и эпикурейцем. Для него важно не миросозерцание, а мироощущение, открывающее все пути к наслаждению игрой ума и чувства. Но это. не мешало ему быть влюбленным в античный мир, разыскивать оставленные им сокровища, читать и перечитывать произведения древних. Называть Петрарку творцом оригинальных идей нельзя. Но его обширные познания в археологии, истории, географии и литературе оказали огромное влияние на развитие гуманистической науки; его тяга в природу, к ее пейзажам и ландшафтам, в связи с резко отрицательным отношением к благоглупостям астрологии, алхимии и магии, являли пример большого чувства природы и интереса к исследованию многочисленных «тайн» ее; а его изумительный дар изображать изящно всю гамму человеческих переживаний, все переливы их — от нежной, элегической истомы, навеянной любовью, до бурных порывов страсти, от меланхолической скорби до гневного негодования — его чарующий лирический талант, всецело посвященный движениям души человеческой, служил одной из величайших задач Ренессанса, делу раскрепощения личности и родины. И он вопреки пессимизму Данте, глубоко верил в возрождение Италии…

В лице Джиованни Боккаччио (1313—1375), ученика и друга Петрарки, мы имеем еще одного крупного представителя Треченто.

Под влиянием Петрарки Боккаччио стал ученым гуманистом; но не в этом сила и значение его. Он интересен сам по себе как человек новых настроений и неподражаемый новеллист.

Его «Декамерон» — классический памятник мировой литературы, великолепный образчик реалистического художественного творчества; и в то же время — это отображение основных душевных стимулов жизни самого Боккаччио. Во введении к 4-му дню «Декамерона», обращаясь к своим читательницам, он пишет: «Несомненно, только тот будет порицать меня, кто не понимает и не знает наслаждения и силы чувств, вложенных в нас природой, и потому не любит вас и не желает быть любимым вами… Поэтому пусть молчат мои хулители, и если они не могут согреться, пусть живут со своим холодом и оставят мне мои радости, предоставленные нам в этой краткой жизни». Та же тенденция сквозит почти во всех других художественных, но менее прославленных произведениях этого жизнерадостного проповедника суверенитета «чувств», «законов природы» и «радостей», предоставленных человеку «в этой краткой жизни». Туг все ясно, как итальянское небо, как Неаполитанский залив в яркий весенний день. Боккаччио — типичный бюргер (горожанин), и потому требует, чтобы рыцарь-дворянин уступил дорогу горожанину, ибо и благородство и знатность даются не рождением, а покупаются честным трудом, любовью к знанию и искусству, доблестями ума и сердца. Боккаччио образован, знает цену науке, открывающей пути к развитию человеческой личности, и потому восхваляет людей, изучающих ее не из корысти и суетного тщеславия, а «чтобы знать основание и причины сущего». Боккаччио — художникреалист и потому, отбросив традиционную условность и сословные предрассудки, отдается с восторгом радостям творчества: живописует современников — легко, весело, то с благодушным юмором, то с сарказмом наблюдательного насмешника — описывает нравы, интересы, привычки и взгляды чопорных дворян, предприимчивых, но скаредных купцов, простоватых крестьян, лицемерных клириков и женщин. Чуждый глубокого драматизма, он все же находит в себе достаточно и гнева и силы для того, чтоб «бичевать пороки» современников, причем особенно достается «попам» всех рангов и состояний. «О, позор нашего испорченного света! — восклицает он, вспоминая о монахах. — Они не стыдятся своей тучности, сытого, цветущего лица, изнеженности, нарядов; они выступают, как петухи, подняв гребень и выпятив грудь».. «Не так жили св. Доменик и св. Франциск», — прибавляет он нравоучительно, отдавая дань религиозному чувству, которое в нем, как и в Петрарке, на повороте их жизни взяло верх. Но пока не пришли еще эти покаянные дни, пока старое не одолело нового, Боккаччио больше всего воспевал любовь — то раскатываясь веселым хохотом, то заливаясь соловьем. Небо — рай и ад — он предоставлял полностью вольным и невольным, искренним и лицемерным аскетам и мистикам. Себе же оставлял землю со всеми ее тревогами и радостями, столь милыми сердцу новых людей, объявивших войну схизме и поднявших знамя восстания во имя реабилитации попранной средневековьем плоти, во имя «гармонии души и тела». .

Но и Петрарка и Боккаччио все еще оставались людьми с расколотой надвое душой: полный отрыв от старого не удался им, хотя новое и бьет порой сильным ключом. Уже в полусерьезных, полушутливых словах Боккаччио «Уста от поцелуев ничего не теряют, а обновляются, как месяц в новолунье^[3]» — уже в них чувствуется живительная мощь этого ключа. Когда же прозвучал знаменитый ритурнель из песни Лоренцо Великолепного:

«О как молодость прекрасна, Но мгновенна! Пой же, смейся, Счастлив будь, кто счастья хочет, И на завтра не надейся!»^[4],.

когда этот подернутый скепсисом призыв к любви и счастью здесь, на земле, а не где-то «там», в обманчивых далях небес, пронесся из края в край по всей Италии, — тогда эта прекрасная страна, пройдя полосу блестящего Кватроченто, уже вступала на путь упадка, декаданса.

Пятнадцатый век — эпоха, полная противоречий и контрастов; привлекательная и отталкивающая, поэтичная и глубоко прозаичная, но несмотря на это обессмертившая себя созданием первоклассных произведений литературы, искусства и науки. Социальные корни этой эпохи, равно как и идеология ее, заложены раньше и Треченто и тех настроений, которые мы отметили у Данте, Петрарки, Боккаччио и их восторженных учеников и почитателей.

В Италии феодализм сказался не так остро и угнетающе, как в других странах Европы: здесь германцы, даже в Лангобардии, господствовали недолго, а потому и городская культура — ремесла, промышленность, торговля, общинные порядки (итальянская коммуна) — распространилась шире и держалась прочнее. История Флорентийской республики может служить великолепной иллюстрацией к истории развития городских коммун в Италии, хотя считать ее обязательным штампом не приходится, так как в судьбах других больших городов Италии — например Милана, Венеции, Рима — много самобытных черт.

Уже с начала XII столетия Флоренция была вне опеки императора Генриха IV и его ставленников. Уже тогда началась ее независимость, и общественные дела находились в руках населения, правда, довольно пестрого по своему социальному составу с ясно выраженным противоречием интересов двух основных групп его: с одной стороны — нобили, знать, представители остатков германизма, засевшие в своих замках, рассеянных, подобно гнездам хищников, на холмах, окружающих Флоренцию; с другой — горожане, объединенные в своего рода федерацию различных ремесленных корпораций, братств и обществ.

«Весь первый период флорентийской истории заполнен войнами против замков, — говорит Паскуале Виллари. — Каков же был. результат этих войн? Замки были разрушены, но жившие в них графы не могли быть перебиты, и им пришлось переселиться в город и подчиниться законам общины».

На первых порах казалось, что мир был водворен. Но это длилось не долго. Взаимная вражда чуждых друг другу людей различных культур, традиций, нравов и, главное, интересов должна была не нынче-завтра сказаться. Поселившись в городе обособленной кучкой и укрепившись в своих дворцах не хуже чем в замках, знать выжидала только подходящего повода, чтобы война вновь загорелась. И борьба — жестокая, кровавая — действительно началась. Флоренция вступила во второй период своей истории — в полосу длинного ряда победоносных для горожан междуусобных войн и переворотов. Аристократическая партия была раздавлена, а нобили устранены от какого бы то ни было участия в делах общины. Феодализм был сведен почти на-нет. Власть папы сильно ограничена. Власть императора полностью отвергнута. Община торжествовала, развернула полностью свою деятельность в направлении ремесел, промышленности, торговли.

Но дни благоденствия длились не долго. И не могли длиться: уж слишком неоднороден был состав победителей.

Вначале, после победы над дворянством, все горожане (popolani) без различия пользовались, по крайней мере номинально, и некоторой свободой и относительно равными гражданскими правами. Но вскоре старшие цехи (popolo grasso — жирный народ, буржуазия) стали теснить младших (popolo minuto — простой народ) и, как и следовало ожидать, ограничили их в правах, а там и вовсе лишили «чернь» участия в делах общины. Popolo minuto, как всегда, остался за бортом, ни с чем. Коммуна шла к упадку. Демократические тенденции вымирали. К борьбе внутри самой общины присоединилась борьба с другими общинами во имя интересов popolo grasso, к которому примкнули остатки приниженных, исполненных гнева и мести дворян. Popolo minuto, самоотверженно боровшийся со знатью и тогда, когда она жила вне города в своих замках, и во время гражданской войны, не хотел примириться с положением «отверженных», лишенных возможности участвовать в управлении делами общины. Новые гражданские битвы были неминуемы. И второй период в истории флорентийской общины закончился в 1378 г. восстанием «чиомпи» — оборванцев. Три года длилась эта борьба, в которой против popolo grasso наряду с чиомпи принимала участие и мелкая буржуазия, ремесленники. Победу одержали «оборванцы». Но не долго пользовались ею. Мелкая буржуазия, испугавшись требований «чиомпи», перешла на сторону крупной буржуазии. Коммуна пала. Та самая коммуна, о которой Данте, обращаясь к родине своей, Флоренции, писал:

Fiorenza, dentra cerchia antica…

Si stava in pace, sobra e pudica^[5].

Ибо даже тогда, когда она поднимала одну революцию за другой, переживала постоянные смены законов и конституций, гражданская жизнь ее, остававшаяся в руках тех или иных корпораций, шла своим чередом. Коммуна завоевала независимость. Коммуна пеклась о росте своего экономического благополучия. Коммуна покровительствовала литературе и искусству. И все это она передала своему наследнику —.

Кватроченто, открывая ему пути к дальнейшим успехам на поприще культуры. Но в недрах итальянской коммуны таились глубокие, непримиримые социальные противоречия. Она не могла не пасть. И пала. А делами «города-государства» стала верховодить крупная буржуазия — держатели торгового и ростовщического капитала.

Итальянская буржуазия Кватроченто — понятие с широким диапазоном: от утонченно развитого и разносторонне просвещенного крупного «капиталиста» до мелкого торговца, полуграмотного, но знающего толк не только в делах своих, но и в многообразных радостях бытия, добываемых при помощи гульденов, от верховного судьи и ответственного должностного лица до нотариуса и писца, все они — представители буржуазии, «правящего» класса, его различных слоев и прослоек.

Средняя масса этой буржуазии имеет много общих типичных черт. Это прежде всего народ деловой, с большим практическим смыслом. Занимаются они торговлей, промышленными предприятиями, денежными операциями. Но, будучи по профессии торговцами, предпринимателями и владельцами примитивных банков, проявляя все характерные качества «торговых людей», от тонкого расчета до вульгарного плутовства, они в то же время и общественники — интересуются всем, что касается их «республики»: участвуют во всех делах ее, горячо обсуждают их, подают практичные советы и даже не прочь пофилософствовать на тему о лучших формах правления и разумных методах внутренней и внешней политики. Занятия науками и искусствами они предоставляют гуманистам и художникам-профессионалам, которые нередко из их же среды выходили, но ставят духовную культуру высоко — знают толк в произведениях живописи, скульптуры и архитектуры, украшают ими свои дома, заводят у себя библиотечки и даже иногда не прочь щегольнуть знанием латинского языка.

Это — прелюбопытная буржуазия: своеобразная, смогшая развиться только из предпосылок, созданных итальянской коммуной, только под чарующим небом Италии. Наиболее умные, волевые и ловкие представители ее стали владельцами огромных денежных капиталов. Гульдены, флорины и талеры текли к ним рекой, и обладатель их ссужал деньгами всех, кого только можно было ссудить — конечно за «хорошие» проценты и «нужные» услуги: ссужал императоров и пап, расточал направо и налево для удовольствий и фантазий своих, жертвовал громадными суммами на сооружение общественных зданий. Но деньги — сила, деньги — источник власти. И богатейшие из купцов потянулись к власти.

Взять хотя бы Козимо Медичи (1389—1464), основателя узурпаторского дома Медичи.

Он умен, деятелен, дипломатичен, даже коварен, но в то же время тактичен, вежлив и скромен с виду, не любит выставляться вперед, хотя и бешено честолюбив, предпочитает оставаться в тени даже тогда, когда судьба взметнула его на гребень исторической волны. Все это располагает к нему массы. Но он умеет ладить и с «сильными» — будь это иностранные государи, правители других итальянских городов или свои же знатные флорентинцы: кого ссудит деньгами или облагодетельствует дорогим подарком, кого дипломатически устранит со своего пути, а кого и просто отправит на тот свет при помощи опытных «bravi» (молодцов). Так незаметно, загребая деньги, подобрался он к власти и в один прекрасный день стал сперва всеми почитаемым «отцом», а там и полновластным хозяином Флоренции.

Не забывайте однако, что Козимо квартрочентист — и стало быть знаток искусства, поклонник античной мысли, поборник образованья. Для него работают многие знаменитые писатели, переводчики, зодчие, живописцы и архитектора Кватроченто, а среди них такие звезды первой величины, как Донателло, Бруннелески и Гиберти. Он открывает Платоновскую академию, строит виллы, портики, дворцы и часовни, основывает первую публичную библиотеку. Он не только эстет, но и искусный политик: представители его «банкирского дома» в почете и в фаворе у итальянских и иноземных правителей. Он наконец не прочь и воевать для укрепления финансовых и политических позиций Флоренции, тем более что Венеция, Милан, Флоренция, Рим и Неаполь без конца ссорятся, мирятся и вновь воюют. Раньше коммуна боролась за свою независимость. Теперь воюют купцы за свои коммерческие интересы и торговые дома. Пусть эти драки не по душе popolo minuto, различным там корпорациям кузнецов, плотников, ткачей и т. д. Высшим корпорациям война нужна: она — живой нерв их деятельности, лучшее орудие коммерческой экспансии. У них есть деньги, много денег. За деньги можно сформировать хорошие отряды наемников, можно привлечь на свою сторону и бравых полководцев: честолюбивых авантюристов, специалистов на поприще «бранной потехи», знаменитых кондотьери, которые, наломав кучу подвигов, сами потянулись за властью и даже дотянулись в ряде городов. «Не бойтесь, товарищи, — говорит кондотьер Сфорца своим солдатам, рвущимся в бой и жаждущим добычи, — Италия никогда не будет без войны!» «Будьте покойны, — откликается другой кондотьер Малатеста, — пока я жив, вам никогда не видать мира». И что же мы видим? Если во Флоренции укрепился «царствующий дом» Медичи, в Милане верховодит не менее популярная тогда «династия» кондотьера Сфорца, в Неаполе такие же «добрые молодцы» из фамилии Ферранте, в Ферраре буквально царствует фамилия Эсте. Все они прекрасно усвоили мудрое правило, рекомендуемое Маккиавели: «Ad un Principe е necessario usare la bestia e’Puomo», t. e. «государь должен вести себя и человеком и зверем». И вот в качестве «зверей» они пускают в ход все звериные средства для упрочения своего положения: интриги, коварство, вероломство, кинжал и яд. А ведя себя как «люди», интересуются философией, искусством, литературой, меценатствуют, не жалеют средств на различные «богоугодные» дела и пышные празднества.

Взгляните на Эсте. Это настоящий феодальный монарх, хотя и величает себя всего лишь герцогом. Его дворец — укрепленный замок;

город, которым он правит, — целая цитадель; придворный штат — «доблестное сословие» рыцарей. Жизнь вне дворца — война. В самом дворце — сплошной праздник. Монарший этикет соблюдается во всем, вплоть до курьезов: «Когда перед едой Эсте обмакивают пальцы в бассейн с розовой водой, все присутствующие обнажают головы; когда они чихают, все общество опять обнажает головы» — общество, среди которого видное место занимают знаменитые гуманисты, поэты и живописцы, музыканты, скульпторы; их ценят, им покровительствуют, хотя порой и надувают. Это ли не картина глубочайших противоречий, которыми полно Кватроченто?

Беру еще один типичный для этой эпохи штрих — положение церкви. Средневековый престиж церкви поблек. Ослабела и власть папы. Надо было поднимать и то и другое. А для этого оставалось одно лишь средство: итти в ногу со всем, что творится вокруг, укреплять свои позиции теми же методами, которыми так успешно пользовались буржуазия и светская власть. И римская церковь становится на новый путь. Власть буржуазии держится на купле-продаже. Церковь делает то же: «Все продажно у нас, — говорит один из поэтов того времени: — священство и церковная святыня, алтари и молитвы, даже неба и сам бог». Все покупается — вплоть до пурпуровой мантии кардиналов и папской тиары. Все продается — даже право на убийство согласно установленной Ватиканом таксе. «Господь не желает смерти грешника, — говорил один из представителей церкви. Он желает, чтобы грешник жил и платил». Светская власть накопляет богатства, утопает в роскоши. И в этом не отступает от нее власть церковная. Светские «государи» делают политику, не брезгая никакими средствами. Интригуют, вероломствуют, пускают в ход «яд и кинжал» и представители церкви. Светские «государи» держат наемные войска, натравливают один город на другой, ведут нескончаемые войны. Не отстают от них и папы.

И все они, охваченные духом времени, меценатствуют — то отдаются изучению наук, как Энний Пикколомини, то поклоняются до безумия красоте, как папа Николай V, то увековечивают имя свое покровительством художникам и гуманистам? как папы Юлий II и Лев X.

Но папский ореол как таковой потускнел: в нем ничего не осталось от былой «святости». Курия дискредитирована: «в ней, — по словам одного из современников, — можно найти лишь гордость, надменность, жадность, притворство, бахвальство, обжорство, сластолюбие, вероломство, подлость, обман и ложь». Религия ее мало интересует: она орудие политики, средство «дисциплинирования масс». Да и сами массы отчасти отошли от нее. И только редко какой-нибудь проповедник, оставшийся верным чистоте нравов и благородству Франциска Ассизского, искренне привязывает их к себе. В общем же «народ» относится к служителям церкви отрицательно, преследуя их насмешкой, карикатурой, презрением, негодованием. А люди, поднявшиеся высоко в культурном отношении, обычно громят церковные верхи беспощадно, не жалея красок для характеристики их преступлений. Так, знаменитый гуманист Лоренца Валла, обращаясь к папе, восклицает: «Что было бы, если бы наша республика была истощена? Да, ты истощил ее. Если бы наши храмы были разграблены? Да, ты разграбил их. Если бы девушки и матери были изнасилованы? Да, ты изнасиловал их. Если бы город был затоплен кровью граждан? Да, ты затопил его»^[6].

Таковы объективные и субъективные основы Кватроченто: экономически — это власть торгового и финансового капитала; политически — господство крупной буржуазии и «тиранов»: выходцев из буржуазии, авантюристов-кондотьери и пап; идеологически — стремление к реабилитации прав личности, в частности «прав плоти» и тяга к духовным ценностям возрождающейся культуры. Много в этой эпохе, как я уже отмечал, контрастов. Но положительное, все же доминирует над отрицательным, — и оценка «в белых перчатках» должна и в данном случае, как при оценке вообще всех крупных исторических переворотов, уступить место спокойному анализу, не теряющему ни на минуту из виду тех перспектив, которые несло с собой для дела общечеловеческой культуры Возрождение. А несло юно действительно много, очень много. И это многое можно определить двумя-тремя фразами: феодальный строй тормозил развитие производительных сил и рост экономики — Возрождение, подготовленное в значительной мере развитием городского хозяйства, развязало руки новоявленной экономической силе, буржуазии, расчистило дорогу творческим силам капитала, позволяя ему свершать свою «историческую миссию»; средневековье насыщало умственную атмосферу догматизированными схемами схоластики — Возрождение противопоставило им реальную действительность, живую природу; христианский спиритуализм, ударившись в мистику в теории и в аскетизм на практике, угнетал человеческую личность, Возрождение смело заговорило об. ее правах; церковь как правило отрицала науку и проклинала искусство — Возрождение открыло путь К их развитию и процветанию. И все это, вместе взятое, вызвало к жизни нового человека — действенного, предприимчивого, волевого; человека, стремления и задачи которого уже не укладывались в рамки средневекового быта и богословской идеологии; человека любящего жизнь во всем ее красочном многообразии, со всеми ее земными благами; человека, теряющего веру в царство небесное и заменившего кладбищенский девиз «memento mori», помни о смерти, жизнерадостным лозунгом «memento vivere», помни о жизни, — человека протестанта, реформатора, бунтаря. И эти новые люди и новые настроения появились не только среди буржуазии, в кругу гуманистов, переусердствовавших в увлечении античной мыслью, античным искусством, античной речью, но и среди представителей широкой массы горожан и даже крестьян: в их поэзии, в их песнях, в их работе, развлечениях и нравах вы чувствуете живой, приподнятый интерес к запросам реального человека.

Новый человек Кватроченто не боится быть тем, что он есть. Юн не стремится походить на других. Он хочет только одного — быть самим собой и иметь возможность полностью выявлять все дарованные ему природой способности. Отсюда — печать индивидуальности на новых людях. Отсюда же — разносторонность многих из них.

Новый человек завоевывает себе симпатию окружающих, их внимание и расположение, открыто соревнуясь с другими в знании, храбрости, ловкости, изяществе и иных качествах, отличающих культурного человека от невежды и простофили.

Он к тому же любит красоту во всем, что окружает его. Зная эту черту нового человека, Леонардо да Винчи в письме своем к Сфорца упомянул между прочим, что он умеет делать пушки, мортиры и различные снаряды, «не только практичные, но и красивые по форме».

Новый человек наконец жаден до всевозможных знаний и с целью добыть их готов штурмовать небо и пробираться в глубочайшие недра земли. Он, говоря словами знаменитого гуманиста Марсилио Фичино, «измеряет землю и небо, а также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким… А так как он познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры и что они производят, — то кто станет отрицать, что гений человека почти такой же, как у самого творца небесных светил, и что он мог бы создать эти светила, если бы имел подходящие орудия и небесный материал…».

И таков не только мужчина. Такова и женщина Возрождения, поскольку она действительно новая женщина.

Правда, еще в полосу Треченто даже такие певцы любви и женской красоты, как Боккаччио и Петрарка, были невысокого мнения о женщине, а известный новеллист Саккетти даже был глубоко убежден, что «хорошая женщина и дурная женщина одинаково требуют палки». Но Кватроченто и тут оказалось на высоте своей исторической миссии. «Женщина перестает быть недосягаемой богиней, находящейся в светлом раю, она перестает быть и воплощенным дьяволом, которого Петрарка разыскивал в аду. Она более не бесплотная дама, которую поэт и рыцарь в своих мечтах возводили на пьедестал; но она и не кроткая служанка, заваленная работами по дому. Она не стоит теперь ни так высоко, ни так низко. Выведенная из своего уничижения, но сошедшая с пьедестала женщина Кватроченто поставлена на своем месте, как того требует истинная гуманность, рядом с мужчиной, чтобы вместе с ним итти вперед, бороться и страдать» (Монье).

Пока это далеко еще не общее правило. Но образцы новой женщины уж выдвинуты жизнью. И какие прекрасные образцы! Они — гуманистки, знатоки античной литературы, латинского и греческого языков, поэтессы, сочинительницы сонетов и канцон, тонкие ценительницы произведений искусства, даже дипломатки — не ex officio конечно, а по доброй воле и влечению к политике. Это поистине замечательные женщины Италии: Изабелла д’Эсте, Изотта Ногаролла, Виттория Колонна, Кларисса Медичи, Кассандра Феделе и другие… В заключение этого очерка остановимся на двух блестящих представителях только что рассмотренной здесь эпохи: один — воплощение трепетной воли к знанию, другой — воплощение столь же ярко выраженной воли к действенной жизни.

Вот Пико делла Мирандола (1463—1494). Дарования его многообразны. Он вращается в кругу наиболее выдающихся современников. Его все любят, уважают. Им гордятся и многого ждут от него. И не удивительно: уже в 16 лет он свободно владеет несколькими языками. Знает греческий и еврейский, а позже — арабский и халдейский. Читает в оригинале Платона, Аристотеля, библию. Не любит схоластов, воюет с ними, насмехается над астрологами и магами, хотя сам религиозен и мистически настроен. Голова его полна идей широких, дерзновенных даже для его эпохи. Мысль всецело направлена к познанию мира, человека и всего, что создано многовековым гением человечества. Напряженная воля устремлена к созданию всеохватывающего, примиряющего противоречия мировоззрения. Античное мировоззрение и христианство, Платон и Аристотель, св. отцы и гуманисты, метафизика и точное знание — все это по мнению его лишь осколки единой «правды», оттенки мысли, ищущей «вселенскую истину», отдельные этапы в истории ее развития. Их нужно проследить по первоисточникам, у самых корней их возникновения, нужно отбросить все преходящее в них, примирить противоречия, слить воедино «вечное». И он, 23-летний юноша, берется если не выполнить, то начать это нужное для человечества дело. Он набрасывает свои знаменитые «900 тезисов», которые готов защищать публично во всеоружии своих обширных знаний и громадного таланта в самом Риме, этом центре интеллектуальной жизни Италии и одновременно средоточии вождей христианской церкви. Когда же диспут не удался, он пишет ряд трудов, которые должны были хотя бы частично осуществить намеченный им план: пишет сочинение «против астрологии», пишет «Гептапль, или сочинение о шести днях творения», в котором пытается примирить платоновского «Тимея» с рассказом первых страниц «Книги Бытия», пишет свое «Согласование Платона с Аристотелем». .

Его «900 тезисов», обнародованные в 1486 г. в Риме, вызывают сенсацию и негодование в высших сферах Ватикана: Мирандолу объявляют «безбожником и магом», который в 23 года осмеливается «знать больше, чем следует», и дерзает вступать в спор с общепризнанными авторитетами церкви. Папа подвергает «тезисы» запрету, Мирандола бежит во Францию, где его сажают в Венсенскую тюрьму, но он освобождается из нее и находит спокойное и почетное убежище во Флоренции, управлявшейся тогда Лоренцо Великолепным.

Писания Мирандолы забыты. О знаменитых «тезисах» мало что известно. Ибо противник схоластики несмотря на весь радикализм своих устремлений оставался одной ногой в средневековье. Мистическая струна, звучавшая в душе его с юных дней, вместе с годами покрыла своим напевом другие струны этой богато одаренной натуры: Пико полностью уходит в мистику…

Друг и покровитель Мирандолы, внук Козьмы Медичи, Лоренцо Великолепный — Lorenzo il Magnifico (1448—1492) — не титан, но человек бесспорно исключительного дарования, больших достоинств и столь же больших недостатков: он — законнейшее детище Кватроченто, символ этой эпохи, залитый светом, но и покрытый тенями ее. Он — у кормила власти, неограниченно правит Флоренцией, создавая всюду нужных для этого людей, располагая их к себе своими щедротами, чаруя глубиной как бы нечаянно брошенной мысли, блеском разностороннего таланта, жизнерадостным нравом. У него имеются чары буквально для всех. Беседуя с философом, он обнаружит серьезное знакомство с Платоном и умение искусно пользоваться диалектикой. Поэту он прочтет свою канцону или сонет, и тот почувствует в них аромат жизни, искренний лиризм, изящество, эрудицию знатока стихосложения. С Боттичелли он обсуждает достоинства его «Весны» и «Рождения Венеры», Гирляндайо поручает расписать фресками стены храмов, Мино да Фиезоле — украсить Флоренцию произведениями его чудного резца, а юного МикельАнджело приголубит, почуя в нем задатки гениального художника.

Со всеми он на равной ноге. С людьми почтенного возраста — серьезен, вдумчив, деловит. С молодежью — безгранично весел, готов шутить, плясать и бражничать, громко распевая с ней свои канцоны. И молодежь души в нем не чает, a La bella Firenze, прекрасная Флоренция, воистину процветает в чаду деловых предприятий, художественного творчества, гуманистических увлечений и празднеств, переходящих порой в оргию. Ну, а если кому все это не нравится, если кто, не в меру увлекшись идеей ниспровержения тиранов, стал подозрителен, позволил себе организовать заговор или открыто протестовать, — тогда в «Великолепном» пробуждаются «лев и лисица», а томные песни соловья сменяются зловещим криком хищной птицы — и нет пощады тайному или явному врагу: если это злосчастный городок, его разгромят по мановению руки «государя», если это отдельные лица — их заколют из-за утла кинжалом, отравят, повесят на окнах собственных домов… Контрастная эпоха, контрастные деяния, контрастные черты в характере одного и того же яркого человека!

Гегель в своих лекциях по истории философии называет Ренессанс «эпохой пробуждения самосознания духа». И «плоти», скажем мы, поскольку лучшие представители Возрождения стремились провести в жизнь эллинский идеал, формулированный словами хойо<; x'.

• [1] О, voi che per la via d’amor andate, attandete et guardate, s’egli e dolore alcun quant’ilmio grave.
• [2] Расе non trovo е non ho da far guerra: E temo et spero; ed ardo e son un ghiaccio; E volo sopra’l cielo e giaccio in terra; E nulla siringo e tutto’l mondo abbraccio.
• [3] Восса basciata non perda ventura anzi rinuova come fa la luna.
• [4] Quant’e bella giovinezza, Ма si fugge tutta via! Chi vuol esser lieto — sia! Di doman non с’ё certezza…
• [5] Внутри древней черты своих стен Флоренция жила в мире, трезвая и целомудренная.
• [6] Цитаты последних страниц взяты у Буркгардта («Культура Италии в эпоху Возрождения») и Монье («Кватроченто»),