Крутой поворот в политике

Конец десятилетия преобразований Избранной рады совпал с тридцатилетием царя: «В летах совершенных не захотел я быть младенцем. Потому вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних советников. А советники могли говорить, что им было угодно, обращались со мной не как с владыкой или даже братом, но как с низшим. Кто нас послушается, сделает по-нашему, тому и гонение и мука, кто раздражит нас, тому богатство, слава и честь. Попробую прекословить, и вот мне кричат, что, и душа-то моя погибнет и царство-то разорится», — приводит С. М. Соловьев отрывок из послания Ивана Грозного.

В своем первом послании Андрею Курбскому царь со всеми своими дьяками и подьячими сочиняет целый трактат о самовластии, в котором высказана солидная толика размышлений царя о монархической власти: «А о безбожных народах, что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи! И этого в своей озлобленности не смог ты понять, считая благочестием, чтобы самодержавие подпало под власть всем известного попа и под ваше злодейское управление»¹.

Иван IV старательно ищет и находит оправдания своей идее абсолютной монархической власти: «Как же ты не смог этого понять, что властитель не должен ни зверствовать, ни бессловесно смиряться? Апостол сказал: „К одним будьте милостивы, отличая их, других же страхом спасайте, исторгая из огня“. Видишь ли, что апостол повелевает спасать страхом? Даже во времена благочестивейших царей можно встретить много случаев жесточайших наказаний. Неужели же ты, по своему безумному разуму, полагаешь, что царь всегда должен действовать одинаково, вне зависимости от времени и обстоятельств? Неужели не следует казнить разбойников и воров. Как же тебе не стыдно именовать мучениками злодеев, не разбирая, кто за что пострадал?». Очевидно, здесь можно обнаружить литературное заимствование из эпизода «Повести о Дракуле», в котором деспот спрашивал у монахов о виновности казнимых.

Иван IV обнаруживает предумышленную эрудицию, он находит примеры из жизни разных исторических властителей: вспоминает о Константине, который «ради царства, сына своего, им же рожденного, убил!». И еще злопамятно говорит о Федоре Ростиславиче, это он намекает на предка Курбского, «прародителя», который «сколько крови пролил в Смоленске во время Пасхи!». А ведь они причислены к святым. Царь указывает причину своего крутого поворота в политике: «Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет — ни как родитель, ни как опекун и уж совсем ни как раб на господ. Кто же может перенести такую гордыню. Как исчислить подобные бессчетные страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя…».

Он еще долго перечисляет вполне реальные неприятности и беды своего сиротского детства. Но все-таки главная причина его страданий — мать. Почему он никогда не обвинял бояр в том, что они отравили его мать? Ведь Елене только исполнилось тридцать, когда она умерла, и столь ранняя ее кончина легко могла быть инкриминирована козням придворной группировки. Царь не сфабриковал большого обвинительного дела, притом что обычно он не скупился на всевозможные домыслы и самые нелепые и вздорные обвинения. Напрашивается объяснение: он ненавидел мать, память о ней стала позором его жизни.