Второй отдел книговедения. 
Статика

Библиологическая статика для принятой в настоящее время системы классификации явлений и их эволюции должна рассматриваться только как условный термин, обозначающий рассмотрение разных видов библиологического материала (составляющего основной объект нашего изучения) в состоянии сосуществования; понятие равновесия, заключающееся в термине «статика», при этом не должно играть роли, или, точнее, оно входит в смысл термина лишь постольку, поскольку сосуществование, отдельность и различие легче всего усматриваются тогда, когда исследуемые факты мыслятся взаимно уравновешивающими друг друга. Так как при рассмотрении отдельных сосуществующих явлений применяется анализ, то этот отдел можно бы назвать и аналитикой; а ввиду установления ряда видовых отличий, уместно было бы и название «морфология» .

В действительности, существование полного равновесия никогда не наблюдается; существующие явления взаимно влияют друг на друга, возмущают равновесие, производят изменения. Поэтому статическое состояние не может быть наблюдаемо без одновременного наблюдения и некоторых динамических явлений; кроме того, для изъяснения себе существующего, мы иногда должны, помимо того, что есть, рассмотреть также, каким образом наблюдаемое явление стало тем, что оно есть. Этим оправдывается применение и в статике, в некоторых случаях, генетического метода вместо одной голой систематики и типизации.

Материал, который мы исследуем, — это все то море материально, осязательно выраженной человеческой мысли (в обширнейшем смысле слова), которое называется книгой. Обычно для библиологов при общем взгляде на это море, подобно путешественникам, созерцающим с высоты Юнгфрау открывающуюся перед ними картину, испытывать или симулировать восторг, который выражается в так наз. «похвале книге». Это славословие возникло и развилось в раннюю христианскую эпоху.

(Сократ, судя по «Воспоминаниям Ксенофонта», свидетель, что античные умы были в этом отношении трезвее) и имело в виду не всякую книгу, а книгу «божественную». Восторженный религиозный ум не мог иначе как с глубоким почтением взирать на сотни страниц, наполненных «божественными словесами». В наше время в безудержной «похвала книге» всегда чувствуется некоторая фальшь. Книга — сколок с человека и более антропоморфична — человековидна, чем древние боги.

«Много Гомер с Гесиодом богам навязали дурного:

Воры они-де, распутники, дай обманщики также" …

Книга, конечно, вместилище бесконечных благ: в ней заключены заветнейшие мысли человечества, мудрость всего мира, высочайшие красоты мысли и слова, все чаяния, все надежды людей, все лучшее, что у них было и есть за душой. Но книга не чужда и ничему человеческому; нет той низости и пошлости, нет того тупоумия и той мерзости, которая не отразилась бы в книге, не вылилась бы в книжную форму. Книга есть весь человек, она могуча и прекрасна, как античный бог, но она, не менее его, разделяет все человеческие слабости и пороки.

Если огульное прославление книги является необоснованным и бесцельным, то столь же бесцельно и ненаучно было бы делить книги по этическим признакам, на хорошие и худые, честные и нечестные. Книга разделяет участь всех дел человеческих: как нет идеальных поступков, так нет и книг идеальных; с точки зрения этических требований нашего времени книги в огромном большинстве случаев относятся к области adiaphora — «безразличного», или представляют смешение света и тени. Тем не менее обычай деления книг на плохие и хорошие установлен давно и держится до сих пор. Несколько слов, поэтому, необходимо уделить этому делению.

Что называется хорошею книгой? Есть ли какие-либо объективные признаки, отличающие ее от плохой?

Слово «хороший», которое в эволюции человечества нередко меняло свой смысл, может являться эквивалентом целого ряда других терминов. Оно может обозначать: «приятный», «одобрительный», «общественно-полезный», «целесообразный», «достоверный» .

Большая или меньшая доля субъективизма имеется в каждой из этих оценок.

«Приятное⁴⁴ может совпадать с тем, что, по взглядам данной эпохи, является художественно-красивым. Оно может совпадать с этическими взглядами данной эпохи, нации, класса. Но оно может и не совпадать ни с тем ни с другим, а только соответствовать вкусам отдельного индивидуума или небольшой группы. Книга, далее, может быть приятна и по своему содержанию или по своей внешности. Внешность всегда имела своих ценителей, и известное практическое значение имеет деление книг на издания роскошные, библиофильские, книгиподарки и книги обыденные.

«Одобрительность⁴⁴ и «общественная полезность⁴⁴ книги зависит от этических — этико-политических взглядов эпохи или группы людей. Она является основанием для преследования или поощрения книги. Субъективность остается субъективностью, хотя бы она проявлялась во взглядах миллионов людей. Религиозная секта считает одобрительными те книги, которые соответствуют ее догматам, и называет дурными книгами все те, которые этим догматам противоречат.

В своих изданиях, предназначенных для светской публики, католические духовные библиографы так прямо и говорят: «mauvais livres⁴⁴, «bons livres⁴⁴. Эпоха и мода тоже значат очень много при расценке книг. То, что в одну эпоху было модно и считалось поэтому хорошим, в другую эпоху осуждается как безвкусица, пошлая манерность, примитивная элементарность.

Казалось бы, более объективны признаки «целесообразного⁴⁴, «достоверного⁴⁴ в применении, прежде всего, в научным произведениям. Но и здесь не всегда современники являются удачными судьями. Не мало книг, при жизни авторов прославлявшихся, а в последующие эпохи вызывавших только улыбки сожаления. Для настоящего момента, непременно с оговоркой, что оценка дается постольку, поскольку она в данное время возможна, может быть проведена граница между книгами плохими и хорошими, т. е. плохими потому, что они не соответствуют современному им уровню знаний, и хорошими в том смысле, что, с точки зрения современного им развития науки, они вполне доброкачественны.

Анализ смысла, который слова «хороший⁴⁴ и «дурной⁴⁴ получают по отношению к книге, во всяком случае, приводят нас к заключению, что книговед, строящий свою систему классификации, с этими терминами ничего не может сделать. Мы имеем в данном случае лишнее доказательство социологичности нашей науки: деонтологический элемент (долженствование) к ней не применим, и этическая или этико-политическая точка зрения вносит только ненаучный субъективизм. Говоря о книге вообще, мы должны одинаково воздерживаться и от славославия и от осуждения.

Какие же несомненно объективные признаки имеются, по которым вся необъятная масса книжности могла бы быть подразделена на отличающиеся друг от друга характерными признаками отделы?

От древности нами унаследовано разделение всех произведений слова на поэтические, буквально «деланные», «искусственные», и прозаические, написанные обычной, просто и прямо идущей речью. Здесь отличительный признак взят из характера изложения, независимо от содержания, притом не в смысле воздействия этого изложения на читателя или слушателя, а в смысле работы, произведенной автором. Прозаик считался излагающим так, как если бы он просто вел устный разговор «напрямик», а поэт — дающим своей речи особую размеренность, создающим особые слова, обороты и сочетания слов, которые обычно в разговоре не применяются. Провести грань между поэзией и прозой — просто, пока первая остается подчиненной особым законам ритма и словоупотребления, но коль скоро она начинает сближаться с языком и манерой обыденного разговора, а с другой стороны в прозаическую речь входят искусственные обороты, необычные в просторечии образы, своеобразная ритмика и, во всяком случае, деланность и искусственность, то установить по формальным признакам, что есть проза и что поэзия, становится уже весьма затруднительным. Уже классическая древность дала нам образцы истинно-поэтических созданий, по внешности изложенных прозаической речью. Та же древность в своих дидактических поэмах дала произведения, в которых поэзия может усматриваться только в первоначальном буквальном смысле этого слова, т. е. как деланность и искусственность. Требуя от поэзии вызывания эмоций, известного душевного волнения, мы не можем считать всякую ритмическую речь поэтической и, в то же время, не можем пройти безучастно мимо поэтических свойств речи, по внешним признакам прозаической.

В древности и средние века риторика и поэтика рассматривали две особых категории письменных произведений, из которых первая охватывает значительную часть сохранившейся древней прозы; остальная часть ее классифицировалась по тем названиям наук, которые в данные эпохи признавались. Риторика, как особая дисциплина, дольше всего просуществовала в духовных учебных заведениях, а в светских переродилась целиком в одну из частей теории словесности (теория прозы) или теоретического изучения литературы (в отличие от исторического изучения ее) и отчасти превратилась в стилистику (учение о слоге). Впрочем, кое-где в Западной Европе риторика и теперь составляет особый предмет изучения, сохраняя свое традиционное название и, как в древности, интересуясь преимущественно произведениями «убеждающими⁴⁴, т. е. ораторскими. Что касается поэтики, иначе — теории поэзии, то она до сих пор сохраняется почти повсеместно, если не в качестве отдельного предмета преподавания, то в виде особого типа учебных пособий. В высших учебных заведениях она заменилась теорией творчества и «исторической поэтикой⁴⁴, всесторонне рассматривающей эволюцию литературных форм в обширном смысле слова (понимая под формой не только словесное выражение, но и использование известной ситуации или сюжетного мотива) и поэтому органически связанной с историей литературы. Но все-таки вряд ли отсюда можно делать вывод, что старая пиитика совершенно убита. Рассматривая синхронистическое существование поэзии, мы не можем не считаться с видами ее, независимо от отношений между ними в прежние эпохи или даже в настоящее время. Если мы можем различать эти виды, то мы можем и охарактеризовать каждый из них, и можем даже проследить эволюцию данного вида, независимо от сюжетных мотивов, составляющих его содержание.

В древности начали, а в средние века продолжали особо разрабатывать систему классификации научных произведений. Главная заслуга древнего классического мира, прежде всего — Греции, в том, что он собрал под определенными обобщающими терминами разрозненные научные знания, имевшиеся на древнем Востоке, и создал из них системы знаний. Данные в древности названия этих систем оказались до того удачными, что они додержались до нашего времени (напр., история, география, математика и другие греческие наименования, а из латинских, напр., юриспруденция с ее понятием публичного, гражданского и т. д. права). Средневековье делило школьные знания сначала на тривий (грамматика, риторика, диалектика) и квадривий (арифметика, геометрия, музыка, астрономия), а затем разработало в университетах факультетскую систему, завершившуюся уже на пороге нового времени, в пору гуманизма. Кант в своем «Споре факультетов» удачно вспоминает, что нужно различать три старых факультета: богословский, медицинский и юридический от младшего — философского, созданного гуманистами для наук гуманитарных и естественно-математических. Старшие факультеты обслуживали то, что, по средневековому представлению, составляло существо человека: душу, тело и имущество; кроме того, все они исходили от «писания»: библии, врачебного устава и свода законов, а младший факультет практических целей себе не ставил и никакого «писания» за авторитет не принимал. Каждый факультет в отдельности, трудами своих специалистов, работал над подразделением, дифференциацией своей специальной системы наук. Эта факультетская разработка продолжается и в настоящее время и доведена до высокой степени совершенства в систематических каталогах германских университетов.

С начала нового времени вплоть до настоящей поры идет непрерывный ряд разных философских систем классификации наук. По двум причинам мы можем их не затрагивать — по крайней мере, огромного большинства их. Во-первых, они касаются не всей книжности, а только научной ее части, и во-вторых, они берут в основу существо содержания наук, а не книжное выражение их. Здесь мы можем остановиться только на одной из этих систем, во-первых, потому, что она старается все обнять, по крайней мере, и науку, и поэзию, и во-вторых, потому, что она оказала свое влияние на ряд систем в последующих веках. Это — деление Франциском Бэконом всех литературных произведений на создания памяти, разума и воображения. Деление это было удачно в том отношении, что основой его взяты равноценные психологические элементы, но неудачно оно для применения на практике, потому что в существующих книгах обычно мы находим создания всех этих трех психологических сил.

Новое время создало и ряд педагогических, библиографических и библиотечных систем классификации всех произведений книжного мира. Педагогические системы должны были считаться не столько с существом дела, сколько со степенью легкости усвоения того или иного предмета учащимся, а библиографические и библиотечные крайне многочисленны и взаимно противоречивы, так что именно они и привели французского библиографа Рабюто к признанию проблемы классификации книг — «неосуществимою химерою⁴⁴; к тому же заключению пришел недавно и германский библиограф Шнейдер. Все это относится и к так наз. искусственным системам, зависящим, помимо содержания книг, от произвольно избранной цифры основных категорий, как, напр., децимальная во всех ее разновидностях, буквенные, зависящие от числа букв в алфавите, и др.

Тем не менее мы должны признать, что, если исходить из основы, до сих пор не привлекавшейся (по крайней мере сознательно) для классификации книг, а именно от элементарной потребности, вызывающей появление книжной производительности, то мы в состоянии будем наметить хотя бы несколько крупных категорий, куда могут войти все книги, какого бы они ни были содержания.

Эти элементарные потребности следующие: 1) потребность передачи знаний, 2) потребность удовлетворения пытливости ума, 3) потребность сопереживания, 4) потребность момента, 5) потребность быта.

Прежде, однако, чем перейти к рассмотрению этих категорий книг, мы остановимся на вопросах, касающихся количественного и лингвистического состава книг и способов их описания.