Концепт «душа» в русской языковой картине мира

Государственное общеобразовательное учреждение высшего профессионального образования

" Липецкий Государственный Педагогический Университет"

Филологический факультет Кафедра современного русского языка и методики его преподавания Выпускная квалификационная работа по специальности 032 900 «Русский язык и литература»

на тему: «Концепт „душа“ в русской языковой картине мира»

Выполнила:

студентка 5 курса группы РЛ-5

Болдырева Юлия Владимировна Научный руководитель:

доцент, канд.филол.наук Король Лариса Ивановна Липецк-2009

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА КАК ОТРАЖЕНИЕ МЕНТАЛЬНОСТИ РУССКОГО НАРОДА

1.1 Язык как отражение определенного способа устройства мира

1.2 Ключевые концепты русской языковой картины мира. Лингвоспецифичные слова и их роль в интерпретации языковой картины мира

1.3 Концепт в индивидуально-авторской картине мира. Художественный концепт Выводы к 1 главе ГЛАВА 2. КОНЦЕПТ ДУША В РУССКОЙ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА

2.1 «Лингвистический паспорт» слова душа по данным современной лексикографии

2.2 Концепт душа как основа русской ментальности: особенности речевой реализации

2.3 Концепт душа и его отражение в пословицах и поговорках

2.4 Художественный концепт душа в поэзии Ф. И. Тютчева Выводы к 2 главе Заключение Библиография Приложение

слово душа пословица лингвистический

Несмотря на многочисленные исследования, русский характер и по сей день оказывается весьма трудным предметом для историка культуры, как замечает Ю. С. Степанов, поскольку не может быть установлено полной преемственности в стереотипах поведения [Степанов 1975:57]. Известно, что объективной базой при изучении ментальности, выявлении в ней уникального, является язык, особенно его лексический состав, отражающий характер и мировоззрение народа. Сравним с утверждениями Э. Сепира: «Язык — символическое руководство к пониманию культуры»; «лексика — очень чувствительный показатель культуры народа» [Сепир 2002:243].

В каждом естественном языке существуют так называемые ключевые слова — слова, «особенно важные и показательные для отдельно взятой культуры» [Вежбицкая 1996:282]. Являясь коренными словами того или иного языка, ключевые слова и воплощенные в них концепты (понятия, образы, символы) отражают различные культурные идеалы, национальный характер и национальные идеи. Они сохраняют в своем значении опыт народа, его нравственную позицию, его, как принято говорить, менталитет [Колесов 2004:112].

Как замечает В. В. Колесов, понятие ментальность, или менталитет, этимологически связанное с латинским словом mens, mentis («мышление; образ мыслей; душевный склад», даже «сознание» или «совесть»), постоянно расширяло свой смысл в соответствии с исходными значениями латинского слова, постепенно насыщаясь символическими значениями [Там же:138]. Согласно определению исследователя, под ментальностью следует понимать «миросозерцание в категориях и формах родного языка, соединяющее в процессе познания интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Там же:81]. Описание ключевых слов позволяет получить о русском характере сведения, которые становятся результатом лингвистического анализа, а не его исходной предпосылкой. Таким образом, актуальность настоящего исследования обусловлена, во-первых, новым подходом к анализу ключевых единиц языка: концептов, заключенных в лингвоспецифических словах; во-вторых, соотнесенностью общенациональных концептов, реализованных в пословицах и поговорках, с индивидуально-авторским концептом в художественном тексте (в частности, в поэзии Ф.И.Тютчева).

Объектом исследования являются толковые словари, этимологические словари, словари синонимов, антонимов, пословицы и поговорки русского народа, а также художественные тексты, в частности стихи Ф. И. Тютчева.

Предмет исследования — лексема душа, отраженная в лексикографических источниках; концепт душа, реализованный в пословицах и поговорках, а также в индивидуально-авторской картине мира.

Целью исследования является анализ культурологического концепта душа; а также выявление доминантных черт русского национального характера, осуществляемое через семантический анализ слова душа, приоритеты связанных с ним единиц в пословицах и поговорках, а также представление концепта душа в творчестве Ф. И. Тютчева.

Для достижения цели необходимо решить следующие задачи:

1. Выявить основные значения лексемы душа и основные признаки концепта душа в национальной языковой картине мира;

2. Определить доминантные черты концепта душа в русской языковой картине мира;

3. Сопоставить общенациональное представление о душе с индивидуально-авторским восприятием;

4. Рассмотреть художественный образ души в контексте культуры и выявить взаимосвязь семантики образа души с религиозными, философскими и эстетическими идеями.

В исследовании используются следующие методы:

Системно-типологический метод, осмысляющий культурную реальность как сложную систему, все элементы которой структурно взаимосвязаны между собой (М.С. Каган).

Герменевтический метод обусловлен необходимостью рассмотрения концепта непосредственно в контексте культуры, что позволило выявить значение концепта душа и его толкования с позиции современной ему исторической эпохи.

Аналитический метод предполагает анализ литературы по теме исследования, словарных и текстовых материалов.

Метод обобщения и систематизация связан с систематизацией культурологической информации, а также лексического материала, являющегося отражением концепта душа в национальной картине мира.

Статистический метод сопровождает данные языковых исследований.

Теоретико-методологической базой выпускной квалификационной работы явились:

— исследования современных лингвистов, посвященные проблемам русской ментальности и ее отражению в слове, описывающие русский национальный характер в тесной взаимосвязи (парадигмах) языка и культуры: книга Анны Вежбицкой «Язык. Культура. Познание»; книга В. В. Колесова «Жизнь происходит от слова»; труд Ю. С. Степанова «Константы: Словарь русской культуры» ;

— работы современных лингвистов, посвященные проблемам исследования русской языковой картины мира, её национальной специфики: исследование Ю. Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» [27]; исследование Т. В. Булыгиной, А. Д. Шмелева «Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики». М., 1997).

Теоретическая значимость работы состоит в том, что рассматриваются разные соотношения единицы душа: лексема и концепт, общенациональный концепт душа и индивидуально-авторский.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его результаты могут быть использованы в вузовском курсе «Лингвистический анализ художественного текста», в спецкурсах, на уроках словесности в школе, а также при подготовке к написанию творческой части ЕГЭ по русскому языку и литературе, при написании курсовых и выпускных квалификационных работ.

Изложенные выше цели и задачи определили содержание и структуру настоящего выпускного квалификационного сочинения, которое состоит из введения, двух глав («Языковая картина мира как отражение ментальности русского народа» и «Концепт „душа“ в русской языковой картине мира»), заключения, списка литературы (78 наименований) и приложения.

ГЛАВА 1. ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА КАК ОТРАЖЕНИЕ МЕНТАЛЬНОСТИ РУССКОГО НАРОДА

1.1 Язык как отражение определенного способа устройства мира

Среди многочисленных проблем, находящихся в центре внимания исследователей, важное значение имеет системное описание русской языковой картины мира. Языковая картина нации складывается из языковых картин отдельных ее представителей и прежде всего — мастеров слова, остро чувствующих пульс эпохи. Картина мира является одним из центральных понятий многих наук на современном этапе развития человечества.

В XIX веке вышли труды выдающихся физиков Г. Герца, М. Планка, А. Эйнштейна, в которых впервые был использован термин «картина мира». А. Эйнштейн писал: «Человек стремится каким-то адекватным образом создать себе простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимаются художник, поэт, философ, естествоиспытатель, и каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте собственной жизни» [Постовалова 1998: 13].

Обращаясь к феномену картины мира, многие исследователи отмечают исключительную сложность процесса, связанного с постижением мира. Так, А. Я. Гуревич отмечает, что при этом «в центре внимания будет стоять, собственно, не идеология средневековья, не сознательное мировоззрение людей, обусловленное их социальным статусом, а те представления о мире, которые не всегда ими ясно осознавались, а поэтому и далеко не полностью идеологизировались. Когда мы говорим о переживании таких категорий, как время, пространство, право и т. п., то предполагаем относительно непосредственное к ним отношение, <�…> мы стремимся вскрыть интересующие нас культурные элементы не столько на уровне идеологическом, сколько на уровне социально-психологическом, в сфере мироощущения, а не миропонимания, хотя осознаем, в какой мере обе эти сферы взаимосвязаны бесчисленными переходами и переливами» [Гуревич 1984: 23].

Таким образом, картина мира является по своей природе дуалистичной. Она существует, с одной стороны, как неопредмеченный элемент сознания и жизненной деятельности человека, а с другой — в виде «следов», появившихся в результате неё.

Рассматривая формы существования картины мира как базисного элемента мировидения человека, В. И. Постовалова пишет: «Наиболее адекватным пониманием картины мира представляется определение ее как исходного глобального образа мира, лежащего в основе мировидения человека, репрезентирующего сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющегося результатом всей духовной активности человека» [Постовалова 1998: 21].

В понятии «картина мира» ученые предлагают выделять три взаимосвязанных, но не тождественных явления: 1) реалию, именуемую термином «картина мира»; 2) понятие «картина мира», воплощающее теоретическое осмысление этой реалии; 3) термин «картина мира», используемый в лингвистике и культурологии.

Эти особенности учтены в определении, предложенном В. Н. Топоровым: «В самом общем виде модель мира определяется как сокращенное и упрощенное отображение всей суммы представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и операционном аспектах. Модель мира не относится к числу понятий эмпирического уровня (носители данной традиции могут не осознавать модель мира во всей ее полноте). Системность и операционный характер модели мира дают возможность на синхронном уровне решить проблему тождества (различие инвариантных и вариантных отношений), а на диахроническом уровне установить зависимость между элементами системы и их потенциями исторического развития…» [Топоров 1993: 161].

Исследования языковой картины мира тесно связаны с проблемой «язык и мышление». Еще в трудах В. Фон Гумбольдта отмечалось, что язык является посредником между реальностью и внутренним миром человека: «Отразившись в человеке, мир становится языком, который, став между обоими, связывает мир с человеком и позволяет человеку плодотворно воздействовать на мир» [Гумбольдт 1984: 198].

Текст, по определению М. М. Бахтина, — «первичная данность» всех гуманитарных дисциплин и «вообще всего гуманитарно-филологического мышления… Текст является той непосредственной действительностью, действительностью мысли и переживания, из которых только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. Где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления» [Бахтин 1995: 306].

В рамках семиотики проблема картины мира рассматривается при изучении первичных моделирующих систем (языка) и вторичных моделирующих систем (мифа, религии, фольклора, поэзии, живописи, архитектуры и т. д.). Модель мира понималась как образ мира, получаемый в результате перекодирования воспринимаемых сигналов — первичных данных, фиксируемых приборами (искусственными или органическими, то есть рецепторами) и вторичных данных, являющихся результатом перекодирования первичных данных [Постовалова 1998: 8].

Мысль о существовании особого языкового мировидения как научно-философская проблема была сформулирована в работах В. фон Гумбольдта. Теоретическое ядро его концепции составляет тезис о неразрывной связи человека и языка, их диалектической взаимосвязи. Согласно Гумбольдту, язык представляет собой промежуточный мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека: «Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем, и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа…» [Гумбольдт 1984: 349].

Лингвисты подчеркивают, что попытки построения простых параллелей, идущих от черт, априорно приписываемых тому или иному национальному характеру, к языковым особенностям, не представляют большого интереса. Представляется более перспективным обратное направление исследования: выявление свойств национального характера на основе анализа фактов национальной специфики [Падучева 1997: 21].

Изучение языковой картины мира тесно связано также с проблемой «язык и культура». Появление самого понятия «языковая картина мира», по мнению О. А. Корнилова, обусловлено действием двух факторов, или императивов: культурологического и лингвистического. Другим фактором, отграничивающим использование результатов сопоставительного метода в лингвокультурологии является то, что «для носителя языка не существует проблемы „изолированного“ слова» [Залевская 2000:26], а именно: изолированное слово не является объектом сопоставительного исследования. Каждое слово, существующее в системе языка, образует «внутренний контекст разнообразных знаний и отношений, устоявшихся в соответствующей культуре в качестве оснований для взаимопонимания в ходе общения и взаимодействия» [Залевская 2000: 24].

Лингвокультурология занимается изучением взаимодействия языка и культуры. При этом важно учитывать равноправие составляющих. Преимущественное внимание ко второй части данного научного комплекса, увлечению фактами истории и культурологи, в то время как лингвистические данные остаются вне поля зрения исследователя или бессистемно выхватываются из единого целого, может также отрицательно сказаться на результатах исследования. Лингвокультурологи предупреждают, что исследования подобного типа не есть экскурс в историю или этимологию, в его задачу не входит установление происхождения лингвистической единицы. Задача лингвокультурологического исследования декларируется, как попытка определить условия формирования культурного конструкта [Брагина 1999:131].

В основе мировидения и миропонимания каждого народа лежит своя система предметных значений, социальных стереотипов, когнитивных схем, поэтому сознание человека всегда этнически обусловлено. Оно есть «этническое (этносическое) отношение к миру, система этнических смыслов и отношений их и значений» [Сорокин 2001: 33].

Для решения вопроса о культурно-языковом взаимодействии В. Г. Гак предлагает различать национальную и культурную специфику. Национальная специфика выявляется при сопоставлении языков и предопределяется двумя факторами: объективным и субъективным. Объективный фактор предполагает естественные и культурные реалии, характерные для жизни одного народа, но отсутствующие в жизни другого народа. Субъективный фактор состоит в факультативной выборности: слова, отражающие одни и те же реалии, различным способом представлены в разных языках. Иными словами, национальная специфика проявляется во всех случаях расхождения, которые могут быть обусловлены или не обусловлены причинами культурного характера. Культурная специфика предполагает соответствие языковой единицы элементу менталитета или духовной культуры сообщества, его истории, верованиям, традициям и естественным условиям жизни.

Национальная языковая картина мира находит выражение, в первую очередь, в менталитете нации, отражающем опорные концепты, понятия, образы, символы, присущие данной нации. Национальные приоритеты и идеалы, отчасти подвергаясь изменениям под воздействием исторических обстоятельств, все-таки сохраняют свою традиционную форму и значимость в языке. В национальной языковой картине мира содержатся компоненты, которые являются лингвокультуроведчески ценными единицами. По этой причине языковая картина мира оказалась необходимой при интерпретации и структурировании семантических полей в текстах, установлении и систематизации отношений между ними, используется она также в лексикографии, в частности при составлении идеографических словарей.

Будучи универсальным средством выражения мысли, язык воплощает в себе в то же время национальное своеобразие. Эту мысль в российской лингвистике высказал и обосновал А. А. Потебня. «Слово выражает не все содержание понятия, а один из его признаков, — писал он, — именно тот, который представляется народному воззрению важнейшим» [Потебня 1993:285].

В настоящее время можно выделить несколько направлений, в которых изучается языковая картина мира: философское (обобщение определений картины мира в этом аспекте дано В. С. Степиным в разделе «Картина мира») [Философский энциклопедический словарь 1997:234−235]; лингвофилософское (Г.А. Брутян, Б. А. Серебренников, Г. В. Колшанский и др., изучающие соотношение и взаимовлияние языковой и понятийной картин мира); психологическое (А.Н. Леонтьев, А. А. Леонтьев, Р. И. Павиленис и др., изучающие своеобразие менталитета нации через анализ ключевых концептов); этносоциолингвистическое (Н.И. Толстой, Н. Д. Арутюнова, С. М. Толстая, В. Н. Топоров и др., учитывающее этнически маркированную систему предметных значений, социальных стереотипов, когнитивных систем); лингвокультурологическое (В.В. Воробьев, Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров, В. М. Шаклеин и др., занимающиеся изучением связи понятий язык и культура).

На современном этапе под языковой картиной мира понимается вариант наивной картины мира в отличие от научной картины. Отражаемая национальным обыденным сознанием, эта картина мира запечатлевается его носителями в некотором целостном, относительно устойчивом во времени состоянии, фактически являющемся «продуктом длительного исторического развития и объектом межпоколенной передачи опыта» [Караулов 1987: 42]. Однако наивная картина мира отнюдь не примитивна. Во многих деталях она не уступает по сложности научной картине мира, а может быть, и превосходит ее [Апресян 1995:630]. В национальной языковой картине мира нашли отражение национальный характер и национальный менталитет. Национальный характер — это своеобразный национальный колорит чувств и эмоций, образа мыслей и действий, устойчивые привычки и традиции, формирующиеся под воздействием условий материальной жизни, особенностей исторического развития нации и проявляющиеся в специфике национальной культуры. Однако любой национальный характер — это в то же время набор универсальных общечеловеческих черт. Национальный менталитет характеризует глубину коллективного сознания, представляя особенности мышления, в то время как национальный характер включает в свою характеристику прежде всего эмоционально-волевую и поведенческую сферу. Тенденцией нашего времени является возрастание внимания к человеку и его миру в общественной и культурной жизни. Человечество ХХ века в своем самопознании пришло к пониманию того, что культура — это деятельность, соответствующая определенной идее. Культура неотделима от других форм человеческой деятельности (познания, нравственности, художественного творчества и т. п.), и язык в этом контексте выступает как форма, важнейший элемент национальной культуры народа. Самая важная функция культуры — быть средством передачи человеческих способностей от одного человека к другому. Язык как культурный предмет, то есть как часть культуры, играет при этом важную роль. С.Г. Тер-Минасова определяет язык как «сокровищницу, кладовую, копилку культуры», хранящую культурные ценности — в лексике, в грамматике, в идиоматике, в пословицах, поговорках, в фольклоре, в художественной и научной литературе и т. д. Язык отражает действительность и создает картину мира, уникальную для речевого коллектива, пользующегося данным языком как средством общения.

1.2 Ключевые концепты русской языковой картины мира. Лингвоспецифичные слова и их роль в интерпретации языковой картины мира

Введение

в рамки лингвистических исследований понятий из других областей науки, в частности философского термина концепт, явилось, по замечанию P.M. Фрумкиной, результатом сдвига в ориентациях: «от трактовки смысла как абстрактной сущности, формальное представление которой отвлечено и от автора высказывания, и от его адресата» к изучению смысла, «существующего в человеке и для человека» [Фрумкина 1992:30; 89].

Основой для лингвострановедческого подхода послужило выделение кумулятивной функции языка, то есть способности языковых единиц отражать, фиксировать, сохранять в себе определенную фоновую информацию, накапливаемую лексемами в процессе их многовекового функционирования.

Е.М. Верещагиным и В. Г. Костомаровым в монографии «Лингвострановедческая теория слова» (1980 год) рассматривается «континическая концепция (теория) слова»: «слово как отдельная языковая единица вмещает в себе и в себя знания о действительности, свойственные как массовому, так и индивидуальному сознанию», то есть слово рассматривается как «вместилище знаний» [Верещагин 1980: 192−193]. Семантика слова мыслится авторами как единство лексического значения и лексического фона. При этом они допускают закономерность экстраполяции этой составляющей на другие языковые единицы, такие как фразеологизмы, афоризмы.

В 2005 году выходит переработанное и дополненное издание книги Е. М. Верещагина, В. Г. Костомарова «Язык и культура» (напомним, что первая их книга под этим названием вышла в 1971 году), где авторами вводится новый термин? сапиентема. Являясь онтологическим развитием ранее предлагаемого термина логоэпистема, сапиентема сближается с концептом в определении Ю. С. Степанова. Авторы пишут: «Поскольку термин концепт — это латинское наименования понятия (Ю.С. Степанов сам подчеркивает „однопорядковость“ концепта и понятия), а для нас лексический фон — не только понятие, но и явление, по функции противоположное понятию, для дальнейшего самоговорящий („намекающий“) термин сапиентема своей внутренней формой представляется более пригодным. По сути же наши теоретические взгляды и исследовательская методика чрезвычайно близки подходу Ю.С. Степанова» [Верещагин 2005:427−428]. «Sapientia» в переводе с латыни дословно обозначает «благоразумие, рассудительность, ум; мудрость, философию». Однако, несмотря на уверения авторов в прозрачности термина, он не получил широкого распространения в лингвистике: «Можно только догадываться, что имели в виду из этого списка авторы» , — пишет Л. В. Кузнецова [Кузнецова 2005: 98]. По мнению Ю. С. Степанова, автора послесловия к монографии, это сверхконцепт, включающий в себя «соположенные концепты лексического фона и рече-поведенческой тактики» [Степанов 1995:136]. По определению самих авторов, «сапиентема есть умозрительная сущность или безусловный образ бытия, совпадающий с безусловным образом мышления (яснее сказать невозможно)» [там же: 953].

Как отмечает С. Г. Воркачев, «в конкурентной борьбе в российской лингвистической литературе» с начала 90-х годов прошлого века «столкнулись термины «концепт» (впервые термин концепт употребил в 1928 году С.А. Аскольдов-Алексеев, позже — Н. Д. Арутюнова, Д. C. Лихачев, Ю. С. Степанов, В. П. Нерознак и др.), «лингвокультурема» (В.В. Воробьев), «мифологема» (В.Н. Базылев, М. Лехтеэнмяки), «логоэпистема» (Е.М. Верещагин, В. Г. Костомаров, Н.Д. Бурвикова), «однако на сегодняшний день становится очевидным, что наиболее жизнеспособным здесь оказался «концепт», по частоте употребления значительно опередивший все прочие протерминологические новообразования» [Воркачев 2004: 41].

Действительно, в настоящее время термин концепт можно считать общепринятым, однако содержание этого термина понимается исследователями по-разному. Так как концепт — категория мыслительная, ненаблюдаемая, появляется большой простор для ее широкого толкования.

Современные представления о концепте обобщены в трудах исследователей З. Д. Поповой и И. А. Стернина; анализ концепта как основной единицы ментальности в разных аспектах исследования (логико-философском, психобиологическом, этносоциальном / этнокультурном, лингвистическом) дан в статье петербургского ученого В. В. Колесова, З. Д. Попова и И. А. Стернина, отражающие концепцию воронежской теоретико-лингвистической научной школы. Под концептом понимают глобальную мыслительную единицу, представляющую собой квант структурированного знания, некую идеальную сущность, формирующуюся в сознании человека. «Концепт, — отмечают лингвисты, — рождается как образ, но, появившись в сознании человека, этот образ способен продвигаться по ступеням абстракции. С увеличением уровня последней концепт постепенно превращается из чувственного образа в собственно мыслительный» [Попова 1999: 4].

В.В. Колесов считает, что только реализм концептуальной лингвистики способен охватить все стороны проявления концепта и все его формы. Именно в слове соединяются образ, понятие, символ. Концепт же данной культуры представляется в границах словесного знака и языка в целом в своих содержательных формах как образ, как понятие, как символ [Колесов 1999:34]. Будучи основной единицей ментальности, концепт, по мнению исследователя, «есть диалектическое единство потенциально возможных в явлении образов, значений смыслов словесного знака как выражение неопределенной сущности бытия в неопределенной сфере сознания» [Колесов 2004: 10].

В.И. Карасик называет концептом те первичные культурные образования, то выражение объективного содержания слов, которые имеют смысл и поэтому транслируются в различные сферы человеческого бытия, в частности, в сферы понятийного, образного и деятельностного освоения мира. Концепт,? утверждает исследователь,? обладает ценностной сущностью, определяющейся национальной культурой [Карасик 1996: 6].

По мнению Ю. С. Степанова, концепт представляет собой смысл слова, основную ячейку культуры в ментальном мире человека. Ученый считает, что структура концепта обязательно складывается из трех основных компонентов: 1) «буквального смысла», или «внутренней формы»; 2) «пассивного», «исторического» слоя; 3) новейшего, актуального и активного слоя [Степанов 1995: 5].

Поскольку концепт обладает сложной, многомерной структурой, «включающей помимо понятийной основы социо-психо-культурную часть, которая не столько мыслится носителем языка, сколько переживается им (она включает ассоциации, эмоции, оценки, национальные разы и коннотации, присущие данной культуре), то дать всеобъемлющее, непротиворечивое толкование этого термина, вероятно, не представляется возможным. Ограничимся перечислением основных его признаков. Будучи явлением многомерным, концепт включает в себя «как рациональное, так и конкретное, как универсальное, этническое, как общенациональное, так и индивидуально-личностное». Иными словами, концепт есть «понятие, погруженное в культуру» (по Н. Д. Арутюновой и В.Н. Телия); он обладает эмотивностью, коннотациями, аксиологичен по своей природе и имеет «имя» («имена») в языке.

Концептами становятся далеко не все имена-обозначения явлений действительности, а только те, которые для данной культуры представляют наибольшую ценность, имеют максимальное количество языковых единиц для своего выражения (лексических, фразеологических, паремиологических и др.), служат темой многочисленных пословиц и поговорок, поэтических и прозаических текстов, «являются своего рода символами, эмблемами, определенно указывающими на породивший их текст, ситуацию, знания». Кроме того, как правило, одно слово не может быть признано тождественным, равным концепту [Телия 1996: 145].

Чаще других исследователями используется определение, предложенное в «Кратком словаре когнитивных терминов»: концепт — «это термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека; оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике» [Краткий словарь … 1996: с.90]. Это определение отражает наиболее распространенное в современной лингвистике понимание концепта. При таком его представлении, по мнению исследователей, в концепте можно выделить ряд составляющих:

— образный компонент, который раскрывается через множество образов-представлений, каждый из которых фиксирует либо определенный фрагмент явления, либо отдельную черту его целости облика;

— понятийный компонент как продукт дискурсивного мышления синтезирующего через предикатные связи имени чувственно-постигаемую реальность и ее рациональную номенклатуризацию, заключает в себе социально-важное знание о явлении, которое структурируется в виде признаков;

— аксиологический компонент концепта свидетельствует об окрашенности человеческого опыта чувственными и рациональными оценками, которые вносят в сознание аспект ценности мира [Васильева 1983: 53−55].

Концепт как элемент картины мира языковой личности и текста стал объектом рассмотрения в монографии Л. Н. Чурилиной. Автор отмечает, что «при всем многообразии отмечаемых в исследованиях различной направленности, в том числе — и собственно лингвистических, определений концепта, одно его свойство представляется бесспорным — абсолютная антропоцентричность» [Чурилина 2002:8]. Причем антропоцентричность концепта определена самой его природой, его принадлежностью сознанию субъекта. Кроме того, «язык насквозь антропоцентричен. Присутствие человека дает о себе знать на всем пространстве языка, но более всего оно сказывается в лексике и синтаксисе — семантике слов, структуре предложения и организации дискурса» [Арутюнова 2002:3].

Следует напомнить, что уже в работе основателя лингвистического концептуализма С.А. Аскольдова-Алексеева (1926 год) разграничиваются концепты познания (научные) и художественные концепты [Аскольдов-Алексеев 1997:271−272]. Художественный текст закономерно оказался включенным в сферу концептуальных исследований, поскольку текст делает когнитивные структуры наблюдаемыми. Процесс продуцирования текстов основывается на целенаправленном отборе субъектом из всего многообразия предлагаемого языковой системой материала того, что соответствует устойчивым связям между его понятиями и концептами в его картине мира и что отражает в результате незыблемые для языковой личности истины «определяющие ее жизненное кредо, ее жизненную доминанту» [Караулов 1987: 53].

Закономерным в этой связи оказывается вопрос, можно ли понять культуру через ключевые слова?

Само понятие «ключевого» слова уже содержит в себе положительный ответ на заданный вопрос. Можно считать лексическую единицу некоторого языка «ключевой», если она может служить своего рода ключом к пониманию каких-то важных особенностей культуры народа, пользующегося данным языком. Поэтому исходный вопрос можно было бы переформулировать так: могут ли лексические единицы русского языка быть ключом к пониманию русской культуры?

Здесь существенна еще одна оговорка. Речь, разумеется, не идет о понимании русской культуры во всей ее целостности. Так, важной составной частью русской культуры является, например, русский балет, но едва ли анализ лексической семантики русского языка даст нам ключ к пониманию каких-то его существенных характеристик. Речь должна идти о каких-то представлениях о мире, свойственных носителям русского языка и русской культуры и воспринимаемых ими как нечто самоочевидное. Эти представления находят отражение в семантике языковых единиц, так что, овладевая языком и, в частности, значением слов, носитель языка одновременно сживается с этими представлениями, а будучи свойственными (или хотя бы привычными) всем носителям языка, они оказываются определяющими для ряда особенностей культуры, пользующейся этим языком [Шмелев 2000:46].

Такое представление о языковой концептуализации мира, специфичной для каждого отдельного языка и находящей отражение в особенностях пользующейся этим языком культуры, восходит к идеям Гумбольдта, получившим свое крайнее выражение в рамках знаменитой гипотезы Сепира-Уорфа. Но не случайно именно в настоящее время эти идеи вновь обретают популярность. Современные методы изучения лексической семантики и результаты, полученные при их применении к материалу русского языка, показывают, что значение большого числа лексических единиц (в том числе и тех, которые на первый взгляд кажутся имеющими переводные эквиваленты в других языках) включает в себя лингвоспецифичные конфигурации идей. При этом нередко обнаруживается, что эти конфигурации смыслов соответствуют каким-то представлениям, которые традиционно принято считать характерными именно для «русского» взгляда на мир.

В других случаях лексико-семантический анализ позволяет уточнить выводы этнокультурологов, полученные без привлечения лингвистических данных. Сказанное можно иллюстрировать на примере русских слов, служащих для обозначения времени суток: утро, день, вечер, ночь. На первый взгляд, для каждого из них можно найти более или менее точный эквивалент в основных западных языках (напр., для слова утро — англ. morning, франц. matin, нем. Morgen и т. д.). Однако, эквивалентность для названий частей суток оказывается в значительной степени мнимой, поскольку в основе членения суток на периоды для русского языка кладутся несколько иные принципы, нежели для западных языков. При этом указанные различия могут быть связаны с расхожим представлением, согласно которому русские обращаются со временем в целом более вольно, нежели жители Западной Европы.

В западном представлении членение суток на периоды зависит от «объективного» времени, показаний часов, и сутки структурируются в первую очередь полуночью и полуднем; при этом полдень имеет большее значение, поскольку структурирует самую важную часть суток — время, предназначенное для работы (рабочий день). Не случайно в западных языках есть специальное слово для обозначения второй половины рабочего дня, наступающей после полудня и связанного с полуднем обеденного перерыва (ср. англ. аfternoon, франц. apres-midi, нем. Nachmittag, итал. pomeriggio).

В русском представлении концептуализация времени суток в большей степени зависит от того, что человек делает в период времени, о котором идет речь (в западном представлении дело обстоит скорее противоположным образом: взглянув на часы и определив время суток, человек знает, что ему надлежит делать). Так, если в западных языках 'утро' концептуализуется как часть суток, предшествующая полудню, то для русских утро — это скорее время, когда человек уже проснулся и занимается приготовлением к основной дневной деятельности (умывается, одевается, завтракает), но еще не приступил к ней. Такое представление находит отражение даже в произведениях массовой культуры. Ср.: У Павла Добрынина было выработанное годами твердое правило: никогда не оставаться у женщины до утра. Понятие " утро" в его представлении не связывалось с каким-то определенным положением стрелки на часах. Главным критерием была утренняя атрибутика: умывание, разговоры, совместный завтрак, одним словом — все, что так или иначе напоминало семейный уклад. Даже если он просыпался в чужой постели в десять утра, он немедленно одевался и уходил. Так ему было проще (Александра Маринина, Игра на чужом поле).

Указанное различие в концептуализации членения суток проявляется в целом ряде языковых фактов. Так, бросаются в глаза различия при обозначении точного времени. В западной традиции в основе такого обозначения лежит полдень; соответственно, различают, например, пять часов до полудня (p. т., т. е. ante meri diem) и пять часов пополудни (р. т., т. е. post meridiem). При этом, поскольку время до полудня концептуализуется как 'утро', пять часов до полудня иначе могут быть названы «пять часов утра». Такое обозначение не является чем-то удивительным и для носителя русского языка; однако его может удивить то, что в западных языках можно говорить и о двух часах, и даже о часе утра (ср. англ. one, two in the morning, франц. ипе heure, deux heures du matin). Ведь для носителя русского языка утро — это когда человек просыпается, а если человек в час ночи или в два ночи не спит, это скорее означает то, что он еще не лег, а не то, что он уже проснулся и собирается приступать к дневной деятельности. Конечно, в четыре часа утра тоже встают относительно немногие, однако необходимость вставать столь рано возникает у представителей целого ряда социальных и профессиональных групп и не воспринимается в культуре как отклонение от нормы, что и дает основание использовать здесь слово утро. А для носителей западных языков 'утро' - это время до полудня; и потому два часа до полудня (ante meridiem) — это то же самое, что «два часа утра» [Шмелев 2000: 47−48].

Сказанное не означает, что носители западных языков воспринимают час или два по полуночи как `утро'. Лишь при обозначении точного времени достаточным оказывается бинарное членение суток: время до и после полудня. Когда же речь идет о времени суток как таковом, еще более существенно отграничение рабочего дня и периода, предназначенного для отдыха и сна ('вечера' и 'ночи'). Рабочий день, как уже говорилось, структурируется полуднем. Первая часть рабочего дня (до полудня) концептуализуется как 'утро', в полдень предполагается обеденный перерыв, после чего наступает вторая часть рабочего дня — «послеполуденное время». По окончании рабочего дня наступает вечерне-ночной период, причем 'вечер' не вполне четко отделяется от 'ночи' (многие западные словари определяют 'вечер' как первую часть 'ночи'), и соотношения 'вечера' и 'ночи' в разных западных языках понимается несколько по-разному (в целом можно сказать, что первая часть 'ночи' - 'вечер' - предназначена для развлечений, а вторая часть — собственно 'ночь' - для сна).

В русской языковой картине мира представление о членении суток схоже с западным лишь отчасти. Оно может быть кратко охарактеризовано следующим образом. Сутки можно подразделить на день, когда осуществляется дневная деятельность, и ночь, представляющую собою «провал», перерыв в деятельности, когда люди спят. День не имеет четких границ. Когда человек пробуждается от ночного сна, наступает утро, представляющее собою подготовку к дневной деятельности. Когда дневная деятельность (работа) заканчивается, наступает вечер, который длится до тех пор, пока люди не ложатся спать (тогда наступает ночь). Обычно переход от сна к дневной деятельности занимает меньше времени, чем период после окончания работы до отхода ко сну, так что утро имеет меньшую продолжительность, нежели вечер. Поэтому бывает так, что люди задумываются, как бы скоротать вечер, но гораздо более сомнительна ситуация, когда надо скоротать утро.

Разумеется, описанная картина весьма схематична. Отдельно взятый человек может писать статью всю ночь, и от этого ночь не становится днем. Но это значит, что он пишет свою статью в то время; когда другие люди спят. Если кто-то засиделся в гостях до утра, то утро наступает своим чередом, хотя для данного человека (как и для хозяев) оно не предполагает пробуждения после ночного сна; но это означает, что человек просидел в гостях до того времени, когда мог наблюдать или предполагать, что уже просыпаются другие люди и вокруг возобновляется жизнь (подробнее о концептуализации времени суток в русском языке и ее зависимости от человеческой деятельности) [см. Зализняк, Шмелев, 1997].

Как видно из сказанного, ярче всего различия между «западными» и «русскими» представлениями о членении суток проявляются в концептуализации 'утра'. Для носителя западных представлений 'утро' противопоставляется «послеполудню» как первая половина рабочего дня (до обеденного перерыва) второй половине (после обеденного перерыва). Для носителя русских представлений утро противопоставляется вечеру как период перед началом рабочего дня периоду после окончания рабочего дня. Указанное соотношение сохраняется и при метонимически сдвинутых употреблениях слов утро и вечер. Если мы хотим обозначить первую половину рабочего дня как «утро», вторая автоматически получает обозначение «вечер» (а не «послеполуденный период»). Так, о враче в поликлинике, принимающем пациентов по четным числам с 10 утра до 2 дня, а по нечетным — с 2 дня до 6 вечера, говорят, что он ведет прием по четным утром, а по нечетным — вечером. Характерно также использование выражений утреннее заседание и вечернее заседание в программе научных конференций: утреннее заседание — это просто заседание до обеденного перерыва, а вечернее заседание — заседание после обеденного перерыва. В западных языках в таких случаях говорят об «утреннем» и «послеполуденном» заседании (ср. французское seance du rhatin и seance de l'apres-midi). Поэтому, когда в программе Всероссийской конференций «Русский язык на рубеже тысячелетий», проходившей 26−27 октября 2000 г. в Петербурге, указывалось: I день, 26 октября — утреннее заседание (12.00—14.00)… — вечернее заседание (15.00-18.00), — то с «западной точки зрения» казалось странным как-то, что «утреннее» заседание начиналось только в полдень (а реально оно началось только в час дня), так и то, что сразу после обеда, в три часа пополудни началось «вечернее» заседание.

Не случайным оказывается и обилие в русском языке наречий и наречных выражений с общим значением 'утром' (утром, утречком, под утро, сутра, с утречка, с утречка, поутру, наутро и т. д.). Выбор наиболее подходящего из них осуществляется говорящим в зависимости от того, чем субъект описываемой ситуации занимался до и собирается заниматься после наступления периода времени, который говорящий концептуализует как 'утро' (см. [Зализняк, Шмелев 1997]).

Различия в концептуализации времени суток в западных языках и в русском языке проявляются и в употреблении этикетных формул. Исследователи отмечали некоторую неуместность (с точки зрения русского речевого стандарта) приветствия Доброе утро, с которым западные слависты, даже хорошо знающие русский язык, обращаются к своим русским коллегам, встречая их на работе в первую половину дня (до обеденного перерыва). В русском узусе приветствие Доброе утро уместно только непосредственно после пробуждения, пока участники коммуникации еще не приступили к своей дневной деятельности. Можно упомянуть также пожелание Хорошего вам дня, которое некоторые продавцы магазинов стали в последнее время использовать в качестве формулы прощания с покупателем. Чувствуется, что эта формула звучит по-русски не вполне естественно. Выступая на конференции «Русский язык на рубеже тысячелетий», С. Г. Тер-Минасова справедливо связала распространение этой формулы с влиянием западных языков. Действительно, она звучит как калька, напр., французского Bonne journee, произносимого в том случае, когда прощание с клиентом происходит в течение первой половины дня (во второй половине дня скорее будет сказано Bonne soiree! 'Хорошего вечера'. Но возникает вопрос: а как же следует сказать по-русски, какая формула была бы приемлема? Совсем нелепо звучала бы формула: Имейте хороший день или Имейте приятный день — буквальная калька английских формул Have a good day и Have a nice day. Но даже, казалось бы, вполне идиоматичный перевод — Желаю вам приятно провести день, с точки зрения русских речевых навыков представляется именно переводом иноязычной формулы, отклоняющимся от русского речевого стандарта. По-русски гораздо более естественно звучала бы формула прощания, в которой добрые пожелания высказываются без конкретизации времени суток, напр. Всего хорошего или Всего доброго. И, как кажется, дело здесь также в различиях в концептуализации времени суток. Для того чтобы выбрать подходящую формулу, носитель западного языка должен просто прикинуть, который час. Если дело происходит в течение; первой половины дня, уместно пожелать 'хорошего дня'; если в течение второй половины — 'хорошего вечера' (пожелание дается на будущее). Для носителя русского языка дело обстоит несколько иначе. Включение в формулу указания на время суток может восприниматься как неуместное вторжение в частную жизнь адресата, поскольку подразумевает гипотезу о том, чем адресат собирается заниматься в ближайшее время. Формула Хорошего дня воспринимается как пожелание успехов в дневной деятельности, а Желаю вам приятно провести вечер неявно включает предположение, что адресат речи предполагает идти развлекаться (и уж совсем неуместной в устах продавца была бы обращенная к клиенту формула Желаю вам приятно провести ночь, являющаяся всего-навсего переводом английской формулы Have a good night, используемой при прощании с клиентом в конце рабочего дня).

Такого рода наблюдения могут рассматриваться как свидетельство того, что особенности концептуализации времени суток в разных языках влияют на употребление соответствующих слов в результате чего их эквивалентность оказывается неполной. Но можно подойти к делу и с другой стороны, рассматривая наблюдения над употреблением слов со значением времени суток как данные, свидетельствующие о различиях в восприятии разными народами членения суток на периоды. В последнем случае и оказывается возможным говорить о том, что языковые данные: могут служить ключом к пониманию каких-то культурно значимых аспектов восприятия мира [там же: 48−50].

При этом особенно показательны нетривиальные семантические конфигурации, достаточно частотные в бытовом дискурсе (возможно, повторяющиеся в значении ряда слов) и относящиеся к неассертивным компонентам высказывания. Важно не то, что утверждают носители языка, а то, что они считают само собою разумеющимся, не видя необходимости специально останавливать на этом внимание. Так, часто цитируемая строка Тютчева Умом Россию не понять свидетельствует не столько о том, что в самооценке русских Россия является страной, которую трудно постичь, пользуясь лишь средствами рационального понимания (эта точка зрения неоднократно оспаривалась другими русскими авторами), сколько о том, что для русской языковой картины мира инструментом понимания является именно ум, а не, скажем, сердце, как для древнееврейской и арамейской картины мира (эта картина мира, в соответствии с которой «органом понимания» является именно сердце, представлена и в текстах на русском языке — а именно в переводах Св. Писания, напр.: да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем — Ис. 6, 10; Еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце? — Мк. 17). Точно так же мы не можем делать вывод, что для русской языковой картины мира характерно представление, согласно которому чувство любви неподвластно воле человека и рациональным соображениям, на основании таких пословиц, как Любовь зла, полюбишь и козла, или ходячего изречения Сердцу не прикажешь; то, что прямо утверждается, всегда может быть оспорено (правда, эти высказывания дают основание для определенных выводов относительно некоторых других представлений, принимаемых в русской языковой картине мира как данность, напр. 'козел менее всего достоин любви' или 'орган любви-сердце").

Анализ русской лексики с указанной точки зрения позволяет выявить целый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значении многих лингвоспецифичных и плохо поддающихся переводу русских лексических единиц и фразеологизмов, которые при этом, как правило, не попадают в ассертивный компонент высказывания. Сюда относятся, напр., следующие представления: 'в жизни могут случаться, непредвиденные вещи' (если что, в случае чего, вдруг), но при этом 'всего, все равно не предусмотришь' (авось); 'чтобы сделать что-то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда; легко' (неохота, собираться / собраться, выбраться), но зато 'человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое' (заодно); 'человеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо' (простор, даль, ширь, приволье, раздолье), но 'необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту' (неприкаянный, маяться, не находить себе места); 'плохо, когда человек стремится к выгоде по каждому поводу; хорошо, когда он бескорыстен и даже нерасчетлив' (мелочность, широта, размах). Как кажется, многие из указанных представлений помогают понять некоторые важные черты русского видения мира и русской культуры.