Роман «Медея и ее дети»

В романе Людмилы Улицкой «Медея и ее дети» культурный архетип, который писательница вынесла в название, наполняется высоким духовным смыслом, совершенно противоположным тому, что заложено в нем мифом. Героиня трогательно нежно, по-матерински относится ко всем своим многочисленным родственникам, хотя собственных детей у нее нет. Она — тот центр, вокруг которого вращаются сестры, братья, их супруги, их дети, внуки. Медея щедро и открыто принимает каждое лето в своем доме родственников из Москвы и Ленинграда, Тбилиси и Вильнюса, Ташкента и еще каких-то известных и не очень известных мест. Рядом с ней тепло, надежно и — самое главное — свободно. Медея сама по себе свободный и независимый человек. Она прощает чужие слабости и недостатки. Она никогда никого не осуждает и первой готова помочь. Медея — тип праведницы, так называют ее и муж, и ее сестра Сандра. Но главное отличие ее от праведниц Солженицына и Распутина в том, что она счастлива, а не измучена непосильными трудами; она вызывает не жалость, а восхищение.

Корнями Медея связана не с русской почвой. Она происходит из греческой феодосийской семьи, довольно богатой до революции. «Медея Мендес, урожденная Синопли, если не считать ее младшей сестры Александры, перебравшейся в Москву в конце двадцатых годов, осталась последней чистопородной гречанкой в семье, поселившейся в незапамятные времена на родственных Элладе Таврических берегах. Была она также в семье последней, сохранившей приблизительно греческий язык, отстоявший от новогреческого на то же тысячелетнее расстояние, что и древнегреческий отстоял от этого средневекового понтийского, только в Таврических колониях сохранившегося наречия».

Ей давно уже не с кем было говорить на этом изношенном полнозвучном языке, родившем большинство философских и религиозных терминов и сохранившем изумительную буквальность и первоначальный смысл слов: и поныне на этом языке прачечная зовется катаризма, перевозка — метафорисис и стол — трапеза.

Таврические греки — ровесники Медеи либо вымерли, либо были выселены, а сама она осталась в Крыму, как сама считала, по Божьей милости, но отчасти благодаря своей вдовьей фамилии, которую оставил ей покойный муж, веселый еврей-дантист, человек с мелкими, но заметными недостатками, и большими, но глубоко скрытыми достоинствами".

Медея была ровесницей века. Первая мировая война лишила ее родителей, определив шестнадцатилетней девочке роль матери двенадцати оставшихся после смерти родителей сестер и братьев. Позже кого-то из них разобрали родственники — кто-то оказался в Тбилиси, кто-то в Вильнюсе, кто-то в Марселе, где «родил двух французов с веселой фамилией Синопли». Но Медея так и осталась для них и их наследников душой огромного семейства. Не обошла их семью революция и трагедия войны, и сталинская борьба с космополитами. Один из братьев принял послушание в православном монастыре в Болгарии, откуда перебрался в Грецию, и его следы на долгие годы затерялись. Двоих братьев убьют во время гражданской войны — одного красные, другого белые, еще двоих в Отечественную — одного фашисты, другого коммунисты. «С ранней юности она привыкла к политическим переменам относиться как к погоде — с готовностью все перетерпеть: зимой мерзнуть, летом потеть». Все идеологические, политические события были «для нее отдаленным гулом чуждой жизни.

В представлении Медеи ничто не связывает семью крепче общих черт. В эту копилку «родовых особенностей», составляющую основу семейной мифологии, по возможности «вкладываются» все: дед Харлампий — укороченным мизинцем, бабушка Антонина приросшей мочкой уха и способностью ночного зрения, мать Медеи Матильда рыжим цветом волос и так далее. По укороченному мизинцу Медея, находясь в гостях в Ташкенте, узнает внебрачного сына своего брата Федора, взятого в семью на правах приемного ребенка и сразу определяет его вслед за Федором как «нашу кровь», пусть и разведенную в мальчике с чьей-то «чужой кровью».

В Медее сохранилось мудрое, доверчивое и благодарное отношение к жизни. Она — тонкий и интеллигентный человек. Она всю жизнь проработала в поселковой больничке. С годами Медея становится сильнее, красивее, приобретает что-то неуловимо величественное. Она человек необыкновенной духовной силы и стойкости. Не утеряв привитой с детства культуры, она приобрела понимание природы, даже стала ее естественной частью. Героине одинаково легко дается и переписка на французском языке, и чтение Священного писания, и шитье простеньких платьев, и сбор полевых и горных трав. Как и героини-праведницы, она не боится никакой работы, потому что любое ее занятие воспринимается как свободный выбор. Даже тяжелую работу она делает спокойно и внешне легко. Кажется, совсем не в тягость Медее изо дня в день ухаживать за больным, полупарализованным мужем, обстирывать чужих детей, готовить обед на десяток человек. «Пока вода согревалась на керогазе, Медея застилала свою постель, складывая подушки и одеяла в сундучок у изножия кровати, и бормотала коротенькое утреннее правило из совершенно стершихся молитвенных слов, которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о чем она просила: принять новый день с его трудами, огорчениями, чужими пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить до вечера радостно, ни на кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства знала за собой это неприятное качество — обидчивость и, так давно с ней борясь, не заметила, что уже многие годы ни на кого не обижается. Только одна давняя, многолетняя обида сидела в ней глухой тенью… „Неужели и в могилу унесу?“ — мимолетно подумала она».

Медея узнает о неверности мужа, предательстве сестры. Когда рушится ее вера в мудрое устройство мира, она не отчаивается. «Мужем она была оскорблена, сестрой предана, поругана даже судьбой, лишившей ее детей, а того, мужнего, ей предназначенного ребенка, вложившей в сестринское веселое и легкое тело…». Медея чувствует боль и обиду, но она способна простить близких и любимых ею людей. Сентиментально трогательно отношение Медеи к мужу, в котором мало кто находил достоинства, а она смогла разглядеть невидимое миру.

Муж Медеи, Самуил, когда-то в молодости попал в партию, участвовал в революции, был определен в подразделение ЧОНа, а потом случился казус: его послали изымать хлеб у крестьян, а он не выдержал картины расстрела крестьянской семьи и грохнулся в обморок. После Самуил долго болел, медкомиссией был признан нервно слабым; с партийной работой было покончено. Однако последствия этого случая спустя годы оказались довольно странными: «как надо партийную позицию проявить, я бы всей душой, а организм мой впадает в слабость и в страх — как бы мне не сорваться в припадок, в нервную горячку…». Именно этот «изъян» и растопил сердце Медеи. Волна сочувствия к этому внешне благополучному, любящему посмеяться и, похоже, дающему вполне богатый повод для будущих ревностей человеку обернулась двумя десятилетиями счастливого брака, в котором вечно подавляемый страх Самуила перед жизнью покрывался мужеством Медеи.

Самуил умирает. Картину его ухода из жизни — в Крыму, на фоне вечных гор и начинающейся весны, после долгой и унизительной болезни, с которой Медея самоотверженно боролась до последнего, можно назвать одной из самых трогательных в повествовании. Похоронив мужа, Медея снова остается одна.

Впрочем, понятие одиночества в применении к героине Улицкой весьма и весьма относительно. Спустя время дом Медеи становится не только местом весенне-летнего пребывания бесчисленных потомков ее сестер и братьев, но и своего рода «семейной Меккой».

Медея становится не просто центром семьи, а центром особой вселенной. «До сих пор в Поселок приезжают Медеины потомки — русские, литовские, грузинские, корейские». Казалось бы, это обычная высохшая старушонка, неизменная в своих привычках, в вылинявшей добела вдовьей траурной косынке. Что она и кому может дать со своей немногословностью и полным нежеланием вмешиваться в чужие дела? Чем она может помочь в современной жизни, в которой семейные узы столь непрочны и браки рассыпаются на глазах, где тетка и ее любимая племянница делят одного мужчину? А между тем к ней едут и едут — уже и не только прямые потомки, но и дети от первого брака второго мужа дочери какой-нибудь из ее сестер. Едут, потому что общение с ней действует на них как лекарство, оно лечит, как лечит общение с морем, горами, как действует крымский воздух. Может быть, весь секрет как раз в этом мудром и молчаливом понимании, какого мы ждем от гор и моря?

Улицкая не идеализирует свою героиню, она ее любит. А любя, можно и поиронизировать: то над некоторой скуповатостью в распределении пищи между гостями, то над странным обычаем не носить воду из колодца после захода солнца, то даже над ее вдовством .

Смерть Медеи не означает конца этой Вселенной. В Поселке строит дом Григорий — духовно близкий Медее человек. По-прежнему туда приезжают люди, и это, наверное, главный итог такой долгой и полноценной жизни.

Медея в романе Улицкой совершенно неотделима от Крыма. Место обитания Медеи становится как бы еще одним из героев романа. Особое символическое значение в романе приобретает дом Медеи. Начать с того, что он располагается в «центре мироздания». Находясь в самом высоком месте поселка, он является тем «неподвижным центром, вокруг которого происходит движение миров, звезд, облаков и овечьих отар» — своеобразный аналог пупа земли. Ее дом — это храм, священная земля. Даже представители власти не решаются переступать его порог, чтобы арестовать Рашида — участника движения за возвращение татар в Крым, которому Медея дала приют и защиту. Они арестовывают его только когда он выходит за калитку, покидая остров священной земли. Никто из близких Медеи не помышляет вносить коррективы в однажды установленный ею домашний миропорядок. Каждый переступающий порог дома Медеи соблюдал его строгие, хотя и «необъяснимые» законы, как то: не ходить за водой после наступления темноты, не входить в комнату Медеи, вредная с медицинской точки зрения полуночная семейная вечеря на кухне, и др. «Впрочем, — как объясняет автор, — чем закон необъяснимей, тем и убедительней». «Замкнутая и бездетная» Медея, «хоть и привыкла к этой летней толчее, все-таки недоумевала, почему ее прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество — из Литвы, из Грузии, из Сибири и Средней Азии».

В чем же сила этого дома? В чем его красота, притягательность? Почему бездетную Медею судьба наградила таким огромным количеством детей по всему свету? Дело не только в страдании, но и в облике Медеи, в котором есть то, что мы называем светом и покоем. Неслучайно многочисленные родственники Медеи приезжают к ней в дом с самого раннего детства. А вот с этого возраста и начинается становление человеческой души. В самом деле, зачем даже сейчас, когда нет уже в живых Медеи, приезжают в Поселок ее потомки? Что тянет сюда, в Крым, русских, литовских, грузинских, еврейских потомков Медеи? Может сила притяжения в крымской земле? Действительно, земля удивительная, «приходящая в упадок», но в то же время «удивительно щедрая и благосклонная». Но тайна кроется еще и в том доме, который собирал всю семью, давал силы, питал душу. Автор говорит о Медее: «Родом она была из Феодосии, вернее, из огромного, некогда стройного дома в греческой колонии, давно слившейся с феодосийской окраиной. Ко времени ее рождения дом потерял изначальную стройность, разнесся пристройками, террасами и верандами…». Улицкая не дает нам подробного описания дома Медеи. Мы узнаем, что он «стоял в самой верхней части Поселка, его усадьба была ступенчатая, с террасами, с колодцем в самом низу». В доме была «умная печурка, которая брала мало топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков. Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол…». Все просто: умная печурка, керогаз, белоснежные занавески на окнах, легкая постель… Но тепло и светло в этом доме, потому что есть в нем хозяйка, на которой и держалось все.

В укладе Медеиной жизни есть свой особый смысл. Кажется, жизнь героини течет однообразно, монотонно, завтра будет похоже на вчера. Но это не бесцельное и бездумное однообразие, а то, что можно назвать традицией дома. Ее зимнее одиночество — не тоска, не брошенность. Оно похоже на неосознанное самой героиней накопление чувств и сил, которые Медея отдаст летом, когда все приедут. И в летней жизни тоже есть свои традиции: время приезда, количество гостей, даже свой график, по которому будут приезжать родственники. Здесь, в этом доме, все лучшее, счастливое, известное до боли, но от этого делающееся еще дороже. Вот дорога на кладбище, а маленький Артем почему-то становится вдруг счастливым: «Но теперь настроение у Артема стало прекрасным, как если бы он уговорил отца пойти на море. Он и сам не вполне понимал, что важно не море, а выйти вдвоем с отцом на дорогу, еще не пыльную, а свежую и молодую, и идти с ним куда угодно, пусть и на кладбище». И мы понимаем, что между отцом и сыном возникает духовная близость, которая бывает не в каждой семье: «Георгий благодарно положил руку ему на плечо» — и сын понял.

Традиции Медеиного дома и в замечательных походах к морю, в которых и рождались близость, единение. «С этого самого места обычно стартовали семейные морские экспедиции, к которым часто присоединялись живущие в поселке приятельницы с детьми и местные ребятишки. В эти походы к бухтам собирались заранее, с едой, палатками для тентов — словом со всем туристическим снаряжением. Проводили на берегу редко день, чаще два-три, снимались перед закатом, чтобы засветло пройти по трудной карнизной тропе. Домой приходили поздно, младших детей, уже сонных, несли на плечах. Иногда на распадке удавалось взять попутку, но это была удача». Здесь удивительная Медеина находка — «потемневшее кольцо с небольшим розовым кораллом». Здесь море — оно «в этом труднодоступном месте было чистейшим, драгоценным, как будто каждый раз заново завоеванным.

И бухточки, и морские камни пережили множество имен, но в последние десятилетия их все чаще называли Медеиными". Традиции соблюдаются и здесь: «Все спустились к морю, бросили вещи и разом замолчали. Это была всегдашняя минута почтительного молчания перед лицом относительной вечности, которая мягко плескалась у самых ног». Здесь и обед у костра, и отдельный каменный стол для малышей. Все это традиции, без которых нет дома, нет семьи. И жизнь в Медеином доме воспринимается как милое, радостное, золотое, счастливое время. Духовным наследником Медеи является в романе ее племянник Георгий. «Как хорошо бы он жил здесь, в Крыму, если бы решился плюнуть на потерянные десять лет, на несостоявшееся открытие, недописанную диссертацию, которая всасывала его в себя, как злая трясина, как только он к ней приближался, но зато когда он уезжал из Академгородка, от этой трухлявой кучи бумаги, она почти переставала его занимать и сжималась в маленький темный комочек, про который он забывал… Построил бы дом здесь…

Медея думала о том же. Ей хотелось, чтобы именно он, Георгий, вернулся сюда, чтобы опять Синопли жили в здешних местах…". Как никто другой Георгий привержен «семейной мифологии» и Медеиному внутреннему закону. Он добровольно берет на себя выполнение основных ритуальных действий. Так, приезжая к Медее, в первую очередь он идет не на море и базар, а на кладбище. То, что там похоронено всего лишь два члена семьи, один из которых муж Медеи, говорит о выполнении им определенного обряда, имеющего в его глазах свою значимость. Но Медея не завещает ему дом. Она словно оставляет за ним свободу выбора. И это не случайно, с образом Георгия в романе можно связать мотив странничества. Геолог по профессии он исходил много земель, тоскуя по той родине, которую он не может обрести в своем собственном доме. В глазах Норы, еще ничего не знающей о нем, он предстает Одиссеем. Свою Итаку Георгий нашел в Крыму и там же встретил свою новую будущую жену. После смерти Медеи он построит в поселке новый дом и переберется в него с Норой.

Ника и Маша любят одного мужчину, а как по-разному! Но язык не поворачивается назвать пошлостью то, что происходит с ними — с Машей, с Никой, с Бутоновым, с Аликом… Это жизнь, она бывает всякая, как и любовь. История Медеи и ее сестры Александры, соблазнившей мужа Медеи и родившей от него дочку Нику, повторяется в следующем поколении. Только конец этой истории намного трагичнее — Маша решает покончить жизнь самоубийством. На вопрос, ответственны ли дети за грехи отцов, Людмила Улицкая говорит: «Любовь, измена, ревность, самоубийство на любовной почве — все это вещи такие же древние, как сам человек. Они-то и есть истинно человеческие поступки.

А почему здесь возникает вопрос об ответственности детей за грехи родителей, даже не понимаю. Каждому из нас хорошо бы со своими собственными грехами разобраться. Куда уж там родители? Мне кажется, что скорее родители ответственны за грехи детей, — эта точка зрения рациональная, но здесь я вижу большой смысл.

Персонажей в романе много и все они получились довольно живые, хотя и описание их довольно поверхностно: например, в произведении с таким объемом об Алике хотелось бы узнать больше, что у него отличная память и он человек науки; о Нике — больше, что она крутит любовь; о Георгии — больше того, что он любит природу и хочет переехать в Медеины края. К концу книги автор не дает ясности. Вместо того чтобы получить букет распустившихся характеров, под конец книги мы остаемся в большой оранжерее бутонов. Похоже, что в произведении не события служат для раскрытия характеров, а характеры — как опора для событий.

В подзаголовке своего произведения Людмила Улицкая подчеркивает, что это «Семейная хроника». Хотя хроника — во-первых, это когда события описываются подряд, по порядку, а здесь времена постоянно меняются, тасуются, во-вторых, автор слишком залезает «внутрь» персонажей. По жанру это самый настоящий роман. Это действительно эпическое произведение, в котором повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности в процессе ее становления и развития. Перед нами судьба героини, ее история, описание ее быта, нравов и обычаев ее семьи. Конечно, здесь нет характерного для жанра романа резко выраженного разлада между героем и обществом, борьбы личности и общества, личности и природы. Медея принимает мир таким, каков он есть. Она ценит то, что у нее есть. Она благодарна, она счастлива, хотя и не показывает это окружающим ее людям.

Улицкая определила жанр «Сонечки» — повесть. И мы с ней согласимся. Улицкая не ставила перед собой задачи познакомить читателя со своим субъективным рассуждением о жизни, она хотела представить эту жизнь перед нами. И жизнь Сонечки предстает перед нами верно и глубоко, в ярких и живых образах. Можно подумать, что писательнице просто не хватило терпения или времени, а может быть желания развернуть повесть до романа. Мы внезапно погружаемся в мир героини и также неожиданно из него выходим. Действительно, возникает ощущение, что перед нами не целое произведение, а лишь одна его глава.

Улицкая не дает нам никаких оценок, не комментирует происходящее, пытаясь создать у читателя определенное настроение и отношение к описываемому. Нет сложного, напряженного и законченного сюжетного узла. Сюжет не обременен бурным развитием событий; нет никаких тайн, которые надо раскрыть, нет захватывающих путешествий, нет поиска. Перед нами не предстает героический характер, нет бурных страстей, рассказа о путешествиях. Улицкая не пытается запутать или осложнить сюжет побочными деталями и подробностями. Она просто неторопливо и спокойно изображает ряд событий из жизни героини. И мы проживаем эту жизнь вместе с Сонечкой.

По тематике «Медея и ее дети» — это роман социально-психологический, но психологизм здесь имеет свою особенность: внутренний мир — чувства, переживания, мысли, желания, описания которых мы встречаем на страницах романа — принадлежат не столько Медее — представительнице старшего поколения, сколько представительницам молодого поколения: Маше, Нике, Норе.

Но этот роман можно отнести и к социально-историческим, ведь перед нами описание нескольких поколений рода Мендес. Несомненным достоинством романа можно назвать то, что у автора получилось передать живыми картины местного крымского ландшафта, подробное перечисление разновидностей местной флоры. Весь роман пронизан теплом, нежностью человеческого участия, взаимосвязанности.

Гораздо менее подробно автор описывает внешность и характеры персонажей. Как и в других произведениях они не возникают целостно, а собираются, как мозаика, из отдельных элементов, разбросанных по всей книге.

Свойственная жанру любовная интрига представлена в романе не одним, а даже двумя треугольниками: Медея — Самуил — Александра и Маша — Бутонов — Ника.

Важно заметить, что Улицкая обращается к образам из классической литературы. Медея ассоциируется у нас с мифической Медеей Еврипида и даже с Матреной В.Распутина. Но у мифической Медеи были страсть и дети, и страсть оказалась сильнее любви к детям. Медея Улицкой не стоит перед тяжким выбором, частью которого являются дети. Страсть её не задела, и даже любовь она не особо испытала. Собственных детей у неё не было, а к чужим она скорее испытывала чувство лёгкого недоумения, чем любовь. Так что по сравнению с обеими героинями, наша Медея значительно более анемичная .

Людмила Улицкая в рассмотренных произведениях в очередной раз откровенно демонстрирует свой интерес к проблемам женского существования, описывает женские характеры и судьбы.

Вот что говорит по этому поводу Л. Куклин в статье «Казус Улицкой»: «Творчество Л. Улицкой притягательно уже хотя бы тем, что она не играет на любимых струнах дешевой массовой литературы последнего „вольного“ десятилетия, а на самом-то деле как раз — рыночно-подневольного! У нее нет разгула бандитизма, криминального беспредела, государственной коррупции или массовой проституции — этих любимых мотивов романов и повестей в мягких обложках с золотыми тиснеными заглавиями…»; «В чем же еще секрет читательского успеха Людмилы Улицкой? Да в том же самом, в чем заключается на Западе массовость признания теории Зигмунда Фрейда: несчастных, ущербных, не удовлетворенных жизнью людей гораздо больше, нежели нормальных, оптимистичных, довольных работой и жизнью».