Образ положительного героя в творчестве И.С. Тургенева

Полемика вокруг образа Базарова

положительный герой тургенев достоевский Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» любил А. П. Чехов. «Боже мой! Что за роскошь „Отцы и дети“! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что существует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и выбор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.

«Положительный, трезвый, здоровый, — пишет И. Е. Репин, — он мне напоминал тургеневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества"[6,90].

«Первое мое чувство или, вернее, впечатление, — вспоминает о своем знакомстве с писателем А. И. Суворин, — было, что он должен походить на одного из любимых моих героев — на Базарова"[13,187].

Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А. В. Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности приятеля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов — «сын Базарова» он «обладал умом исследователя»; «сентиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно примыкает к Базарову"[8,90].

Сегодня Базарова не жалуют, от него открещиваются, его разоблачают.

В 1985 году, еще до начала перестройки, дух которой уже витал в воздухе, О. Чайковская предупреждала на страницах «Учительской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «…в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг разрушения…», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма… и кто знает, может быть, какой-нибудь неистовый левак, взрывая памятники древнего искусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушительную доктрину?"[7,89].

В 1991 году на страницах «Комсомольской правды» И. Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей дает Б. Сарнов в своей книге «Опрокинутая купель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый человек — с топором или скальпелем. Он пришел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье поручили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее"[7,125].

Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К. Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечасно злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как ненавидит"[17,168].

Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого контекста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек — загадка». «Как будто все постигшему Базарову, — пишет исследователь, — ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменяется тревожной рефлексией"[5,127].

Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Конструирование из цитат, вырванных из образной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.

Вот, скажем, некий мыслитель ополчился на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристофан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Рафаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус — для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шекспира. «Шекспира и Гете я три раза проштудировал в жизни от начала до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть. Чайковский, Рубинштейн — так себе, из средних. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного"[7,90].

Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к своим хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, трагичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть трагичной.

Нам досталась в наследие от долгих десятилетий нетерпимость к иной точке зрения, другим взглядам, вкусам, непривычным позициям. Эта нетерпимость особо опасна в наше время, когда многоголосие мнений стало объективной реальностью нашей жизни, а умение слушать и слышать — необходимым условием нашего бытия.

Этому нелегкому искусству толерантности и учит литература. Ведь художественный текст, по словам Ю. Лотмана, «заставляет нас переживать любое пространство как пространство собственных имен. Мы колеблемся между субъективным, лично знакомым нам миром, и его антитезой. В художественном мире «чужое» всегда «свое», но и, одновременно, «свое» всегда «чужое"[8,99].

Но откуда же такие горькие мысли у самоуверенного Базарова? Конечно, и от горькой любви к Одинцовой. Именно здесь он говорил: «Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает». И от одиночества (во всяком случае в пространстве и времени романа). Но есть тут и более глобальные причины.

И толстовский Константин Левин думает о том, что «без знания того, что я такое и зачем я здесь, жить нельзя»: «В бесконечном времени, в бесконечной материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот продержится и лопнет и пузырек этот — я». Этот «пузырек» заставляет вспомнить базаровский «атом», «математическую точку» не только потому, что и в «Отцах и детях», и в «Анне Карениной» размышление о себе — «пузырьке», «атоме» сопряжено с бесконечностью пространства и времени, но и потому, прежде всего, что и там, и тут исходное сомнение в том, зачем я здесь.

Константин Левин найдет опору и ответ в Христе, вере. Для Базарова же здесь ответов нет. «А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие!» «Безобразие — потому что слишком неизмеримы величины: крохотное мыслящее существо и бесконечное пространство. Человек затерян в мире, лишенном Бога — отвергнутого, сказал бы Павел Петрович; несуществующего и несуществовавшего, по представлениям Базарова. Нет высшей силы, нет провидения, нет предопределенности; человек — наедине со Вселенной, и он противостоит ей и должен сам организовать и упорядочить все окружающее, и груз безмерной тяжести ложится на его плечи. Не к кому обратиться за поддержкой, за новыми силами; все он обязан вынести и решить сам"[9,263].

Трудно обо всем этом говорить сегодня, когда, по словам Базарова, «дело идет о насущном хлебе», когда миллионы людей лишены самого необходимого, когда, уж если речь идет о том, миллионы людей и тысячи школ лишены нормальной канализации. Но ведь и Базаров обо всем этом говорит не в современной сытой Швеции, или благополучной Германии, или благоустроенной Швейцарии, И тем не менее. И разве не звучит в подтексте этих его слов библейское: «Не хлебом единым жив человек»?

«Когда вы голодны», «когда дело идет о насущном хлебе» — такова исходная позиция Базарова. Но не в хлебе насущном видит он конечную цель. Он хорошо понимает, что решение проблемы хлеба насущного (очень важной самой по себе) не есть цель жизни человека. И белая изба (дом, квартира, как бы мы сегодня сказали) не его идеал. Значит, у него есть другой идеал? И этого, другого идеала у него нет.

«Исправьте общество, и болезней не будет», — говорит Базаров. Но что значит «исправить общество»? И как его изменить? На эти вопросы Базаров ответа не знает. Вспомним его предсмертные слова: «Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен?» Кто нужен России и что делать, Базаров не знает.

Базаров говорит о том, что нет ни одного постановления «в современном нашем быту, в семейном и общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания». Трагедия Базарова в том, что полное и беспощадное отрицание распространяется у него не только, воспользуемся словами Павла Петровича, на все принсипы, защищающие существующий порядок вещей и установления между людьми, но и на все принсипы, им противостоящие. Ничто не отвечает его безграничным требованиям и стремлениям.

Теперь, когда переизданы литературно-критические работы Д.Н.Овсянико-Куликовского, можно прочесть его размышления на эту тему из написанной сто лет назад статьи о Базарове. Тем более что размышления эти построены на анализе той же самой сцены под стогом, о которой мы говорим и сейчас.

«Но что особенно характерно для Базарова и в то же время является признаком резкого отличия его внутреннего мира от натур и умов заправски революционных, это та вечная неудовлетворенность и невозможность найти удовлетворение, то отсутствие равновесия духа, которые с особенной наглядностью сказались в следующей тираде.

Революционер преисполнен сознания своей миссии, иллюзией великого исторического дела, которому он призван служить, и скорее склонен преувеличивать свою значительность, свою ценность — общественную, национальную, международную, — чем чувствовать свое ничтожество. В смысле психологическом нет людей более занятых, как именно революционеры; и нет людей более уравновешенных, чуждых скептицизма, колебания, сомнений. Те мысли о бесконечности, вечности, о ничтожестве человека, которым так доступен Базаров, им и в голову не приходят. Это люди жизни текущего исторического момента, интересами и иллюзиями которого переполнена их душа, — им некогда философствовать о суете сует, и человеческое ничтожество «им не смердит». Одного этого уже достаточно для заключения, что Базаров не есть представитель революционного типа"[5,89]. (Мы потом вспомним эти слова и когда пойдет речь о Рахметове, и когда будем читать стихотворения Некрасова «Памяти Добролюбова» и «Пророк», у героев которых ясно осознанная цель и которые лишены сомнений и колебаний, душевной смятенности, в отличие, заметим попутно, от самого Некрасова.).

Постараемся подойти ко всему сказанному под другим углом зрения.

Прочитав роман, Достоевский тут же написал Тургеневу обстоятельное письмо. Отвечая, Тургенев благодарит: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумления — и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить». Однако через год Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» упомянул и Тургенева, и его роман. Очевидно, что высказывание его не расходилось с тем, что было сказано в письме автору и так восторженно воспринято им.

«Ну и досталось ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм».

Но почему беспокойство и тоска — признак великого сердца? И как это понять — несмотря на весь его нигилизм?

Потом Достоевский вложит в уста Раскольникова вот эти слова: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца». И в последнем романе писателя старец Зосима скажет Ивану Карамазову: «В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения… Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такой мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати"[4,89].

Вот что значит «несмотря на весь нигилизм». Ведь, если воспользоваться только что процитированными словами из «Братьев Карамазовых», для нигилизма нет нерешенных вопросов, ибо все вопросы уже разрешены ясно и определенно.

Обратим теперь внимание еще на одно важное обстоятельство. Слова беспокойство и тоска Достоевский взял из самого романа. Но там они звучат, казалось бы, в совершенно ином, чем в отзыве Достоевского, контексте.

Из предпоследней главы романа: «…лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливой скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась». Опять же тоска и беспокойство — результат изменения. Это другой, иной Базаров. А между тем эти, казалось бы, характерные лишь для определенных моментов состояния становятся для Достоевского исходными для определения самого главного. Слова тоска и беспокойство, связанные в романе, вроде бы, с конкретными состояниями, берутся как ключевые, сущностные. как бы сказали в философии, субстанциональные.

Базаров был близок автору «Преступления и наказания». Вспомним, что в этом романе говорит Порфирий Петрович о статье Раскольникова: «…Мрачная статья-с, да это хорошо-с». Почему же «хорошо-с»? Да потому, что «в бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным». Да и последние слова, сказанные в «Отцах и детях» о Базарове — «страстное, грешное, бунтующее сердце», — могли бы быть применены и к Раскольникову.

«За исключением Николая Ставрогина, все центральные герои его романов-трагедий, начиная с Раскольникова и кончая Иваном Карамазовым, оказываются в той или иной степени в сфере воздействия этой «священной тоски» — следствия неутоленной жажды осуществления высокого идеала"[15,89].

Обстоятельно Базаров и Раскольников сопоставляются Г. А. Бялым в его статье «Две школы психологического реализма (Тургенев и Достоевский)»: «Не могло не быть значительного сходства у писателей, подходивших к человеку прежде всего со стороны его идейного мира, ставивших своей целью изучение форм сознания современного человека, недовольного жизнью и измученного ею. Сюда входил и интерес к тем болезненным изломам сознания, которые сопутствуют напряженной работе мысли и совести». При этом «у обоих романистов герой создан идеей, теорией, она господствует над ним, подчиняет его себе, становится его страстью, его второй натурой, но именно второй, натура первая, первичная ей не подчиняется, вступает с ней в борьбу, и ареной этой борьбы становится психология человека». Приведу еще одну выписку, тем более что на эту тему мы уже говорили и еще будем говорить. Раскольников «конечно еще, по Достоевскому», неверующий человек, но его сознание как бы трепещет возможностью веры. Это очень далеко от базаровского полного и бесповоротного отрицания. Близко только одно: безрелигиозное сознание тревожно и беспокойно не только у Раскольникова, но и у Базарова.

О противоречии между взглядами и, как бы сказал Достоевский, натурой писал и Писарев в статье «Базаров». Сам Тургенев писал; «Статья Писарева в „Русском слове“ мне показалась очень замечательна». Так что свидетельства Достоевского и Писарева, можно сказать, авторизованы самим Тургеневым. Так вот что писал Писарев: «Рассудочность Базарова была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собой и ломать себя, исчезла бы от действия времени и жизни; она исчезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком вместо того, чтобы быть воплощением теории нигилизма"[12,45].

Характерно, что и Н. Страхов, говоря о Базарове, обращается к несмотря: «Несмотря на все свои взгляды, Базаров жаждет любви к людям"[15,186].

В письме Достоевскому Тургенев писал: «Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо — а все толкуют: — зачем он так дурен? или — зачем он так хорош?» Исследователи считают, что эта фраза — «я попытался в нем представить трагическое лицо» — подсказана непосредственно письмом Достоевского или во всяком случае созвучна его духу[14,89].

На фоне этого высокого и истинного трагизма особенно понимаешь, сколь поверхностны и конъюнктурны поползновения изобразить Базарова неким мелким бесом.