Историография. 
Норманнская теория происхождения государства у славян и ее роль в российской истории

Таким началом своего исторического бытия мы, как известно, обязаны немцам Фридриху Миллеру, Готлибу Байеру и Августу Шлецеру, которые, через прорубленное Петром Первым «окно в Европу», попали в Петербургскую Академию Наук и ревностно занялись «родной» русской историей.

Она еще не была написана, — предварительно нужно было собрать, изучить и систематизировать подсобные материалы: русские летописи, хроники соседних народов, свидетельства древних авторов, писавших о Руси, и множество иных документов. За это взялся в первой половине 18 столетия русский историк В. Н. Татищев. Человек чрезвычайно добросовестный, он много лет потратил на поиски и исследованье первоисточников, — в особенности летописей, хранившихся во всевозможных монастырях, — и потому труд его подвигался медленно.

Немецкие академики утруждать себя подобной работой не стали. Они сразу взяли быка за рога, и вскоре «русская история» была у них готова. На основании совершенно недостаточных, сомнительных и непроверенных данных, пополненных натяжками и домыслами, игнорируя одни русские летописи и неправильно истолковав другие, — они объявили князя Рюрика скандинавским немцем и основоположником русской государственности, хотя имелось немало своих и иностранных исторических источников, которые явно противоречили этому утверждению и проливали свет на более древние периоды и события русской истории.

Так, например, древнейшая новгородская летопись епископа Иоакима. найденная Татищевым, говорит совершенно определенно, что Рюрик был внуком новгородского князя Гостомысла, а в киевской летописи Нестора, — на которой базировались академики, — по поводу призвания варягов сказано: «звахуся те варязи русью, како другие зовуться свей, нормане, англяне и геты». Иными словами, Нестор с предельной ясностью говорит, что скандинавами они не были и что варягами в то время назывались на Руси многие народы самого разнообразного происхождения. Однако, вопреки этому, Рюрика сделали норманном, а Иоакимовскую летопись, — убийственную для норманнской доктрины, — объявили фальшивой.

История этой летописи такова: ее список, — по-видимому единственный сохранившийся и неполный, — Татищев получил в 1748 году от Мельхиседека Борщева, игумена Бизюкинского монастыря. Сняв с летописи копию, он возвратил ее в монастырь, где она несколько позже сгорела при общем пожаре. Это дало академикам повод объявить Иоакимовскую летопись подделкой игумена Мельхиседека или самого Татищева. Но игумен совершенно историей не интересовался и, судя по запискам Татищева, вообще был человеком необразованным, а Татищев не имел ни малейшей надобности прибегать к подобным подделкам, ибо в его время никаких споров не было, — полемика началась через двадцать лет после его смерти, с появлением «трудов» Шлецера и Миллера.

Таким образом, норманисты обеспечили себе и своим последователям возможность игнорировать самое важное свидетельство существования древненовгородского государства. Сказками и вымыслом были объявлены и все сведенья о древне-Киевской Руси, невзирая на то, что и Нестор и целый ряд польских хронистов, труды которых были академикам известны, — утверждают, что в Киеве задолго до призвания Рюрика уже вполне сложилась своя собственная государственность и в течение трех веков правила династия чисто русских князей, потомков Кия.

Благодаря тому же «окну», зерно норманизма упало на благодатную почву: теорию «русских» академиков подхватили и разработали историки Готфильд Шриттер, Эрих Тунман, Иоганн Круг, Фридрих Крузе, Христиан Шлецер, Мартин фон Френ, Штрубе и т. п. Разумеется, она получила полное одобрение и поддержку президентов и вице-президентов Академии Наук, гг. Блюмеитроста, Кайзерлинга, Корфа. Таубарта и Шумахера. Надо полагать, что очень довольны ею остались, сменяющие друг друга временщики — Бирон, Миних и Остерман, да и сама матушка Екатерина, — урожденная принцесса Ангальт фон Цербст, — при таких «исторических» предпосылках чувствовала себя на русском престоле более уютно.

Однако, русские академики (в небольшом количестве были и таковые в русской Академии Наук) — Ломоносов, Тредьяковский, Крашенинников и Попов, — горячо протестовали против этих оскорбительных для России измышлений. Когда Миллер на торжественном заседании Академии прочел свой труд «О происхождении народа и имени российского», они с возмущением заявили, что автор «ни одного случая не показал к славе российского народа, а только упоминал о том, что к его бесчестию служить может». Ломоносов после этого писал:

" Сие есть так чудно, что если бы господин Миллер лучше изобразить умел, он бы россиян сделал столь убогим народом, каким еще ни один самый подлый народ ни от какого историка представлен" .

Основываясь на древних источниках, Ломоносов доказывал, что к моменту правления Рюрика Русь уже насчитывала много веков своей собственной, славянской государственности и культуры.

Еще большего внимания заслуживает выступление Тредьяковского: в изданном им труде «Рассуждение о первоначалии россов и о варягах-русах славянского звания, рода и языка» — он обнаружил большую эрудицию и в частности утверждал, что Рюрик и его братья были прибалтийскими славянами, выходцами с острова Рюгена, что позже нашло некоторые подтверждения в трудах других исследователей-антинорманистов.

Эти выступления русских ученых имели временный успех: Миллер был лишен звания академика, а уже напечатанный труд его уничтожили. Но его измышления оказались слишком выгодными для многих сильных мира сего: очень скоро он был прощен и восстановлен в звании. Его «труд» несколько лет спустя был издан на немецком языке в Германии, а позже снова просунут в официальную русскую историю.

Норманнская доктрина восторжествовала: она была признана правильной и научно вполне обоснованной. С той поры все работы историков, которые ей противоречили, рассматривались как проявление назойлив 0ого невежества в науке и встречали со стороны Академии пренебрежительное отношение, а иногда и нечто похожее на окрики, — этим особенно отличался Шлецер. Замечательный труд С. Гедеонова «Варяги и Русь», совершенно разбивающий норманнскую гипотезу, испортил ему служебную карьеру.

Богатые и материально независимые люди у нас историей, к сожалению, не занимались, а те, кто избрал ее своей служебной профессией, не могли, конечно, вступать в идеологический конфликт с министерством просвещения и с Академией Наук. До самой революции каждый русский историк, если он хотел преуспевать и получить профессорскую кафедру, должен был придерживаться доктрины норманизма, что бы он в душе ни думал. Наглядным примером такой вынужденной двойственности может служить Д. И. Иловайский: в своих «частных» трудах он был ярым антинорманистом, а в написанных им казенных учебниках проводил взгляды Байера, Шлецера и иже с ними.