Власть и собственник

Еще одна проблема, хотя и уходящая корнями в глубокую древность, но заслуживающая внимания в свете всего того, что характерно для средневекового Востока, — это вопрос о собственности. Процесс приватизации, знаменовавший собой определенный этап политогенеза и формирования развитого государства, расставлял акценты достаточно резко. Государство как институт противостояло частному собственнику, видя в чрезмерном его усилении угрозу для своего существования, для доходов казны и стабильности структуры в целом. Повсюду предпринимались соответствующие меры, от законов Хаммурапи до реформ типа шанъяновских, результатом которых становились достаточно четко отрегулированные взаимоотношения между властью и частником, причем даже в тех нередких случаях, когда высшие носители власти сами как индивиды были одновременно и собственниками, подчас достаточно крупными. Суть этих взаимоотношений везде была однозначна, а смысл их сводился к тому, что все государственное первично, а частное вторично, к тому же опосредовано тем же государством.

Такой стандарт стал своего рода нормативом и воспроизводился везде, где процесс политогенеза достигал соответствующей ступени эволюции. Короче, для тех политических структур и протогосударств, которые формировались в период средних веков, проблем с приватизацией и вообще с частным собственником практически не было. Все текло по уже хорошо освоенному руслу. Это не означает, что ничего не менялось. Конечно, частный собственник, освоившийся с вторичностью своего статуса, постепенно не только свыкался с ним, но и обретал ту социальную нишу, которая соответствовала и его статусу, и его запросам, возможностям и потребностям. Соответственно сложился и рынок, пусть оскопленный, лишенный потенций для саморазвития, но зато достаточно процветающий и богатый, не в последнюю очередь за счет той самой транзитном торговли, о которой только что шла речь.

Этот рынок тоже вписался в предназначенное ему властями место, обрел свои формы и успешно реализовал свои возможности. Сформировавшиеся и созревшие таким образом рынок и собственник на средневековом Востоке стали играть заметную роль, и, что особенно важно, эта роль никоим образом теперь уже не вела к ослаблению государства, во всяком случае до тех пор, пока все оставалось в норме. Если ситуация выходила из-под контроля, что наиболее рельефно видно на примере китайской империи с ее династийными циклами, то в ход пускался механизм реформ, подвергавших экспроприации зарвавшихся собственников. Если же не помогало и это, то наступавший кризис делал свое дело. В огне социальных катаклизмов собственники гибли в числе первых, так что после преодоления кризиса норма восстанавливалась.

Итак, в пределах нормы рынок и собственник занимали ту нишу, которая соответствовала их месту и роли в жизни общества и не представляла угрозы государству. Соответственно складывался и менталитет собственника. Вообще говоря, этот менталитет исконно был сродни обычному менталитету подданного восточного государства. Никто из восточных собственников никогда и не мыслил себя иначе, как покорным власти подданным, даже если он ворочал миллионами и был, выражаясь словами китайских источников, «богаче князей». Известно, что любой выходец из простолюдинов, став богатым (разумеется, это не относится к тем, кто шел наверх по административной лестнице, обретая с каждой ее ступенью законную новую порцию престижа и прилагавшегося к нему в строгом соответствии с рангом богатства), больше всего заботился о престиже.

Пример

Далеко не случайно с легкой руки Шан Яна китайское государство, например, всегда в случае нужды запускало привычный механизм продажи рангов, должностей, чаще всего синекур, и даже ученых степеней, тоже с явственным знаком «проданная», «купленная». Богатство возвращалось в казну, а богатый приобретал столь желанный и так высоко ценимый в обществе рангов и привилегий престиж.

Механизм, сводивший богатство собственника к престижу власть имущего или причастного к власти, так или иначе работал на Востоке везде и всегда, что сыграло свою роль. Стремление к постоянному росту дохода, увеличению богатства во что бы то ни стало и любой ценой, гасилось в зародыше, не говоря уже о том, что сами по себе стоявшие за этим стремлением инициатива, предприимчивость, энергия новатора не имели почвы для своего расцвета и потому не расцветали. Понятие «время — деньги», столь имманентное, характерное для любого связанного со свободным рынком предпринимателя, на Востоке не существовало, да и не могло там появиться. Зато желание уподобиться тому, кто имеет престиж, было постоянно действующим импульсом. Собственники всегда стремились вложить свое богатство в землю, даже если земля не приносила заметного дохода, по той простой причине, что владение землей дает землевладельцу престиж. Собственники вкладывали деньги в дом, в богатый выезд, в слуг и рабов. Все это не приносило дохода, чаще было связано с солидными расходами, но зато гарантировало престиж, т. е. ставило владельца в ряд с теми, кто достиг административных высот и был причастен к власти. Что уж говорить о желании собственников породниться с власть имущими со все той же целью обрести престиж!

Есть и еще один важный фактор, способствовавший изменениям во взаимоотношениях собственника и государства, — изменения в аграрных отношениях, вызванные либо медленной трансформацией самих этих отношений, как-то было в индийской общине, либо реформами, как-то было в Китае. Результатом в любом случае было сосредоточение в руках собственников контроля над большим клином земель, и юридически считавшихся частными (мульк в исламском мире и аналогичные категории земли в других регионах), и фактически оказавшихся под контролем собственников. В условиях отсутствия свободного рынка сделки с землей всегда были как-то завуалированы, открытых торгов земельных участков на Востоке в принципе никогда не бывало. Поэтому формально-юридически, т. е. для государства, вопрос земельной собственности обычно сводился к вопросу фактического владения землей, а раз так, то и ренту-налог государство брало с владевшего землей, вне зависимости от того, был это крестьянин-общинник или частный собственник, который небольшими наделами сдавал принадлежавшую ему землю тому же крестьянину, выступавшему в данном случае по отношению к владельцу земли в функции арендатора.

Таким образом, землевладелец-собственник мог в ряде случаев становиться чуть ли не основным налогоплательщиком, или его взнос в казну был достаточно весом, даже учитывая все ухищрения, о которых упоминалось в связи со стремлением богатых землевладельцев правдами и неправдами платить уменьшенный налог, например в Китае. А коль скоро так, то и государство начинало смотреть на стремление собственника обрести побольше земли как бы сквозь пальцы: не все ли равно, кто платит налог?! И только явный выход за пределы нормы, который мог повлечь за собой социальную нестабильность, заставлял государство, прежде всего китайское, вмешиваться и восстанавливать статус-кво, возвращая землю крестьянам. В Индии, где все аграрные отношения регулировались внутри общины и не вызывали угрозы социальных катаклизмов, не было и этого. Государству было абсолютно безразлично, кто владел землей, богатый или бедный, общинник или собственник. Важно было лишь, чтобы положенную норму налогов община вносила в казну.

Обращает на себя внимание хорошо известное, но недостаточно осмысленное обстоятельство. Со времен третьей династии Ура или Древнего Египта Восток не знал ни системы плантаций, ни больших имений, ни барской запашки в поместьях, ни вообще чего-либо похожего, во всяком случае в скольконибудь экономически и социально значимых масштабах (небольшие хозяйства типа дворцовых, предназначенные для внутреннего обслуживания, можно в этой связи не учитывать). Все крупные земельные владения их владельцы обычно дробили и раздавали в аренду небольшими клочками. Почему? Да потому, что условий для существования крупного товарного хозяйства не было — и опять-таки потому, что не было развитого свободного рынка, а с потребностями малого местного рынка отлично справлялись мелкие земледельцы и те же арендаторы. За снабжение городов и вообще всех слоев населения, не связанных с производством пищи, отвечало государство, имевшее для этого развитую систему централизованной редистрибуции. Крупнотоварного же рынка не было, как не было и крупных товарных хозяйств. Ведь дело это в конце концов хлопотное, способное принести не только доход, но и убытки.

И коль скоро это никому не нужно, а сам факт владения землей дает богатому владельцу желанный престиж, который ценится выше, чем доход, то зачем, во имя чего стремиться к погоне за сомнительной прибылью?

Так было институционализировано то, что вначале вызывало беспокойство у государства. Частная собственность превратилась в слугу государства, перестав быть его опасным соперником. Тем самым был внесен едва ли не решающий вклад в основную проблему традиционного Востока, проблему взаимоотношений восточного государства и восточного общества. Специалисты подчас пытаются найти причину того, почему частные собственники на Востоке до проникновения в неевропейские страны колониализма не превращались и не могли превратиться в буржуа. Причина очевидна, достаточно лишь понять, что сама структура власти-собственности, которая всегда господствовала на Востоке, пока он не начал вступать в интенсивный контакт с европейской предбуржуазией и колониальным капиталом, отторгала такую возможность, о чем уже упоминалось. Частная собственность, сознательно оскопленная властью, была лишена возможности превращать доходы в капитал, а без этого капитализма не бывает.