Первая. 
Первоначальная религия Аравии

АллаЬ-Тааля и джинны. — Мекка и Ка‘ба; Черный камень. — Отсутствие или недостаточность почтения к языческим богам. — Христианство и иудейство. — Религиозное безразличие арабов. — Ханйфы.

MV первой половине VII столетия как дела империи ВиI зантийской, так и дела царства Персидского шли сво;

им обычным чередом. Оба государства по-прежнему спорили постоянно друг с другом за господство над западной частью Азии; по-прежнему на первый взгляд они были в цветущем состоянии: подати, стекавшиеся в казну византийского и сасанидского государя, достигали очень значительных су, им, а великолепие и роскошь столиц вошли в пословицу. Но этот блеск был не более как внешним, потому что силы обеих держав подтачивал скрытый недуг; они гнулись под бременем подавляющего деспотизма. История династий одного и другого государства представляла собой беспрерывную цепь гнусных злодеяний, а история государственная — целый ряд преследований, рождавшихся на почве разногласий из-за вопросов веры. И вот в это время вдруг из малоизвестных пустынь вышел какой-то новый народ и появился на мировой сцене; прежде он был разбит на бесчисленные кочевые племена, которые большую часть времени воевали между собой, а теперь он впервые объединился. Этот вольнолюбивый народ, отличавшийся простотой в одежде и пище, народ благородный и гостеприимный, умный и веселый, но в то же время гордый, вспыльчивый, а раз его страсти разбужены, то мстительный, непримиримый и жестокий, — в одно мгновение ниспроверг вековую, хотя, правда, и истощенную Персидскую империю, вырвал у преемников Константина их самые лучшие провинции, растоптал одно германское государство, недавно основанное, и стал угрожать остальной Европе, а в это время на другом конце мира победоносное его войско прошло вплоть до Гималаев. Но это не был обыкновенный народ-завоеватель, как многие другие народы: в своем движении он проповедовал еще и новую веру. Вера эта возвещалась как чистый монотеизм, противоположный дуализму персов и извращенному христианству. И ее восприняли миллионы людей; и еще до наших дней она составляет религию десятой части человечества.

Мы намерены набросать в популярной форме историю этою вероучения.

Как оно возникло и посредством каких стадий развития оно вышло из предыдущей религии? Таков первый вопрос, который предстояло бы разрешить. Но с первого же шага, быть может, наиболее важного, я чувствую себя в особом затруднении, и мне приходится считаться с тем, чего я далеко не мог предвидеть, предпринимая этот труд. Вот в чем дело. Новейшие работы относительно древней религии арабов и происхождения ислама меня совсем не удовлетворяли (принужден это высказать, хотя охотно отдаю честь усердию, учености и проницательности их авторов), потому что вопрос, в сущности, не многим стал яснее прежнего. Я счел себя обязанным взяться за новое исследование; но, избрав иную точку отправления и следуя не по тому пути, какой обыкновенно избирали до сих пор, я пришел к выводу, который и для меня самого оказался неожиданным. Он, однако, не поддается изложению на нескольких страницах, настолько тесно он связан с большим числом других выводов, конечно, еще более важных. Мои заключения, диаметрально противоположные общепринятым мнениям, покажутся, пожалуй, странными; а так как в науке никто не смеет требовать для себя веры на слово, то для сообщения моих выводов следовало бы прибегнуть к аргументации, обстоятельной, ученой, с ссылками на восточных языках; и те читатели, для которых предназначается эта книга, наверное, не справились бы с ними. Я должен, значит, оставить до другого раза подробное изложение моей точки зрения. Но в.

таком случае что же сделать теперь, в предлагаемой главе? Немного смягчить общепринятые мнения и исправить их согласно с собственным представлением? Это невозможно, потому что двух разнородных систем нельзя согласовать, да вдобавок, к чему послужит обладание истиной неполной? Поразмыслив, я вижу только один исход — придерживаться покамест общепринятого мнения и ограничиться сообщением тех результатов, какие достигнуты другими, и в особенности Шпренгером¹, новейшим и полнейшим из биографов. Но вместе с этим я должен прямо заявить, что если за очерк религиозного состояния Аравии уже в VI веке я брать на себя ответственность могу, то за остальное в этой главе не могу, оттогото по причинам, легко понятным, я ограничусь изложением периода, предшествующего VI веку, насколько возможно кратко.

Сделав такую оговорку, сообщу, как обыкновенно представляют себе первоначальную религию Аравии.

Арабы признавали высшее существо иод именем «АллаЬта‘аля», т. е. Всевышний Бог. Аллах есть существо личное, как и мы; он находится вне сферы созданных тварей, которые ему более или менее подвластны. В Аллахе арабы видели творца неба и земли, существо возвышенное и мудрое по преимуществу, верили, что он ниспосылает дождь и управляет миром. Но священников у нею не было и храпов ему не воздвигали¹. Кроме Аллаха почитали джиннов, или гениев^[1][2]. Горы и пустыни, где иногда приходится блуждать по целым неделям, полны существ этого рода. Голод, жажда, чистый, светлый и свежий воздух пустыни настолько возбуждают деятельность ума, испарения и преломление света в атмосфере там настолько странны, что человеку кажется, будто он слышит крик джиннов и видит их самих в разнообразнейших, причудливых и удивительных очертаниях. Они составляют породу, подобную нашей, плодятся и размножаются так же, как и мы; но тело у них не такое, как у человека; оно состоит из огня и воздуха и может быть видимо простым глазом только в исключительных случаях. Джинны могут причинить много добра и много зла, поэтому их надо умилостивлять, почитать, обожать и служить им. Дело упрощается тем, что каждый джинн имеет определенное жительство. Они живут в камнях, деревьях или идолах^[3]. У каждого племени, а иногда у нескольких племен вместе был свой собственный идол, перед которым известная, особая семья выполняла обязанности жрецов. В большинстве случаев эти предметы могли издавать кое-какие звуки (само собою разумеется, жрецы хорошо знали свое дело) — звуки, которые их отличали от других существ того же рода и в то же время были средством прорицаний. Каждое племя крепко держалось своего идола, потому что он для него составлял, так сказать, своего рода собственность, и жрецы, нередко в ущерб Аллаху-Тааля, охраняли интересы своего бога, или, вернее, свои собственные. Это можно заключить из одного наивного обычая, который в Коране и его комментариях отмечен как общий, а у одного старинного составителя жития Пророка приписан одному племени Хаулан, занимавшему в Йемене область того же имени. Этот обычай состоял в том, что жертвы, приносимые богам и состоявшие из зернового хлеба и молодых верблюдов, делились на две части. Одна из них, предназначенная для Аллаха, должна была достаться беднякам и чужим путникам, прибывавшим к данному племени; другая часть жертв принадлежала идолу и являлась столько же жертвой, сколько и пропитанием для жрецов. Но если по разделу Аллах получал случайно часть лучше той, какая доставалась идолу, то ее от Аллаха отбирали и отдавали идолу, а Аллах взамен получал худшую.

Что касается отношений, существовавших между низшими божествами^[4] и Аллахом, то их считали дочерьми Аллаха; они, впрочем, были вполне ему подчинены; они владычествовали, но так, как владычествует правитель вверенной ему области, и являлись посредниками между людьми и Аллахом.

Центром богопочитания в Средней Аравии была Мекка. Этот город был построен корейшитами в середине V века христианской эры в песчаной долине, настолько узкой, что наиболее широкое ее место не превосходит семисот шагов.

(наиболее узкая ее часть равняется только ста шагам); она окружена совсем голыми горами, высотой от двух до пяти сот футов. Но гораздо древнее самой Мекки было ее святилище, гордость города — всеми чтимый храм Ка‘ба хотя, правда, оно много раз возобновлялось или перестраивалось. Оно представляло собой четыре стены, составленные из нетесаных камней, которые были положены один на другой без извести, но покрыты сукном или полотном; стены эти — вышиной с человека, а ограда, образуемая ими, составляет площадь в двести футов^[5][6].

Главнейшим идолом с половины III века был Хобаль: агатовый истукан, привезенный из чужих краев одним из старейшин. Он был богом племени Корейш, но сама-то Ка‘ба не составляла собственности корейшитской, она имела характер всеобщий и оказывалась пантеоном огромною числа племен, связанных общими политическими интересами. Каждое из этих племен поставило в храме своего бога, так что всего в нем находилось до трехсот шестидесяти идолов; терпимость оказывалась настолько большой, что на столбах стояли также изображения Авраама, ангелов и Пречистой Девы с младенцем Иисусом. Но главной святыней был так называемый «Черный камень»; прежде-то, по уверениям мусульман, он был белым, а потом, вследствие неоднократных пожаров, почернел. Впоследствии он играл важную роль в истории ислама, и мусульмане до наших дней считают его святым. То, что рассказывают о Черном камне мусульманские богословы, будет изложено в одной из последующих глав. А путешественники европейские, которым удалось его видеть, говорят, что это — кусок базальта, красновато-коричневою, почти черного цвета, вулканическою происхождения; он усеян маленькими остроконечными кристаллами и небольшими кусочками красного полевого шпата, которые там и сям виднеются на темном фоне. Он подвергался разным случайностям, и несколько раз его разбивали, так что в настоящее время он состоит из дюжины кусков, собранных вместе. Многие принимают его за аэролит.

Из уважения к Ка‘бе на область Мекки, простиравшуюся на несколько миль, смотрели как на священную и неприкосновенную. Никто, находясь на этой земле, не мог подвергнуться нападению, ни одно животное там не умерщвлялось, и ежегодно к последнему месяцу туда стекались из разных местностей огромные толпы для совершения священных обрядов.

В VI веке, однако, богопочитание потеряло свой первоначальный смысл. У людей суеверных оно выродилось в грубый фетишизм. «Когда мы находили красивый камень, — рассказывает один современник Мохаммеда^[7], — мы ему и поклонялись; если же такого камня не находили, то наваливали кучу песка, ставили над ней верблюдицу с обильным выменем, выдаивали над этим песком и поклонялись ему все время, пока стояли в этой местности». Зато большая часть народа достигла уже слишком высокой степени цивилизации, чтобы верить в богов из камня или дерева. С внешней стороны боги еще оставались предметом поклонения; по-прежнему совершались паломничества к их святилищам, по-прежнему совершались вокруг святилищ торжественные процессии, в храмах происходили жертвоприношения, каменных или деревянных богов смазывали кровью жертв; в затруднительных обстоятельствах или с целью узнать судьбу арабы обращались к оракулу. Но веры не было. Гадателей избивали, если предсказания их не сбывались или если они осмеливались раскрыть совершенное злодеяние. Бывали случаи, что в тяжелую минуту человек давал обет перед тем или другим богом принести в жертву овцу; а когда опасность миновала — он вместо овцы, имевшей известную ценность, закалывал серну, которую стоило только поймать: «Каменный чурбан, — думалось, — не станет чересчур вглядываться». Уважение к прорицателю существовало только до тех пор, пока предсказания давались желательные. Как-то один араб¹, желая отомстить за смерть отца, зашел в храм Ха ласы^[8][9] посоветоваться с оракулом. Гадание производилось посредством вынимания трех стрел, из которых одна повелевала, другая запрещала, третья приказывала подождать. Вынув ту, которая давала запрещение, он повторил гадание. Три раза получился тот же результат. Тогда он сломал стрелы, швырнул ими в истукана и воскликнул: «Презренный!^[10] Если б твоего отца убили, ты не запрещал бы мне за него отомстить». При малейшем случае на богов сердились; им, не обинуясь, высказывали всю правду; их оскорбляли. Так, однажды бедуин из племени Бени-Милькан привел к Са’ду, своему племенному идолу (это был большой обломок скалы в пустыне), несколько верблюдов, которых он желал принести ему в дар, чтобы за то снискать себе его расположение. Но когда он стал совершать обряды и, по обычаю, поливать бога кровью, верблюды испугались и убежали; их хозяин пришел от этого в такую ярость, что поднял камень и бросил его в идола, крикнувши: «Ах, чтоб тебя Аллах не благословил! Ты испугал моих верблюдов». Пустившись их отыскивать и опять их собравши, он произнес следующую стихотворную импровизацию:

«Мы пришли к Са‘ду, чтобы он уладил наши дела; а он, наоборот, только их расстроил; поэтому нам нечего делать с Са’дом.

Да и что другое Са‘д, как не обломок скалы в пустыне, не побуждающий ни к чему дурному, ни к хорошему?".

Бени-Ханйфа так уж мало проявили уважения к своему идолу, что съели его. В их оправдание надо сказать, что бог у них был сделан из какого-то финикового теста, молока и масла и что в их стране свирепствовал тогда большой голод.

Итак, в богов уже не верили серьезно^[11]. Над ними, правда, признавали еще Аллаха-тааля, но Аллах не был в тесных отношениях с арабами. О нем знали немногое; жрецов ведь у него не было, а потому никто и не озаботился о том, чтобы он открыл арабам свою волю и разрешил вопрос о судьбах человеческих. Оттого по этому предмету существовали очень разные мнения. Иные веровали в другую жизнь после этой жизни, в воскресение не только людей, но и животных. Последнее водно из того, что арабы приказывали хоронить возле себя верблюда или оставляли его умереть с голоду на могиле, чтобы в день воскресения покойник не был принужден идти пешком. Но преобладающее большинство находило такое верование смешным и везде известны были слова поэта:

Прожить, умереть и затем опять ожить…

Что за невероятные россказни, матушка!

И в этом ничего удивительного нет, потому что идея о воскресении, дорогая для расы индоевропейской, совершенно чужда семитам. Евреи усвоили ее от персов только в конце вавилонского плена, и даже в начале нашей эры она еще не допускалась многочисленной сектой староверов (саддукеев). Так и Мохахлмед никогда не встречал более горячего сопротивления, как с тех пор, когда он стал проповедовать этот догмат. И даже до наших дней бедуины слишком к нему равнодушны.

Ввиду того что религия арабов держалась на таких непрочных основаниях, можно было бы, пожалуй, предположить, что легко было бы склонить их к принятию иной веры, например христианской или моисеевой¹. До известной степени оно в действительности так и было. Христианство, проникавшее в Аравию, так сказать, двумя токами: с юга (из Абиссинии) и с севера (из Сирии), находило себе в Аравии некоторый прием. В Йемене город Наджран был уже давно христианским; Синайский полуостров, обратившийся почти весь, был просто усеян монастырями и церквами; арабы Сирии тоже исповедовали христианство. Но почти везде это была скорее внешность, чем действительность; внутренняя Аравия, местожительство самого ядра народа, или очень мало подверглась, или совсем не подверглась влиянию христианства. Вообще, тогдашнее христианство с его чудесами, с его учением о Троице и распятии Божества мало было привлекательным для рассудочного и насмешливого араба. Это должны были испытать епископы, пожелавшие около 513 года обратить в христианство Монзира III, царя Хирского^[12][13]. Царь слушал их со вниманием, как вдруг подошел к нему один из его приближенных и шепнул несколько слов на ухо; эти слова, по-видимому, внезапно повергли царя в глубокое горе. Священники почтительно осведомились, в чем дело, и Монзир ответил: «Ах, какое печальное известие! Мне сейчас сообщили, что умер архангел Михаил». — «Не может этого быть, государь! Тебя обманывают: ангелы бессмертны». — «Право? А вы хотите меня уверить, будто сам Бог умер!»¹

Еврейская вера была для арабов привлекательнее. После неудачного восстания против императора Адриана значительное количество иудеев нашло себе приют в Аравии, и их веру приняли некоторые племена этой страны; пожалуй, они одни только между арабами и были искренно привязаны к вере. Некоторое время моисеева вера была даже государственной религией Йемена^[14][15], но при всем том она не могла надолго удовлетворить арабов. Иудейство предназначено ведь для избранного народа, а для целого человечества оно как религия не подходит; состоя со времени разрушения Иерусалима преимущественно из жалоб и мистических надежд, она не может нравиться бодрому, жаждущему идти вперед народу.

Было бы неточностью говорить, что в общей массе арабов чувствовалась потребность переменить веру. Араб, этот свободный бедуин, как нам еще не раз придется замечать, нерелигиозен по природе, потому никогда никому и не удавалось сделать его таким. Араб — это человек практический, положительный, реалист даже в своей поэзии; так как у него почти нет воображения, то он мало восприимчив к религиозным таинственным вопросам, которые ведь действуют скорее на воображение, чем на рассудок^[16]. Установившееся богопочитание было, пожалуй, не очень высокого полета, но большинство удовлетворялось им. Конечно, люди рассудительные в богов не верили, но это не могло быть достаточным поводом для того, говорит он, — воображение очень слабо. У них кровь горячее нашей, страсти их более кипучи, и вместе с тем это народ менее всех изобретательный. Чтобы в этом убедиться, следует всмотреться, например, в их религию и литературу.

Прежде чем арабы сделались мусульманами, у них были свои боги, которых они представляли себе в виде небесных светил, но никогда у них не было мифологии, как у индийцев, греков, скандинавов. Их боги не имели ни прошлого, ни истории, и никому в голову не приходило создавать это для них. Что касается религии, проповеданной Мохаммедом, то это простри монотеизм, к которому прибавлено несколько обрядов иудейских и староязыческих, и, без сомнения, ислам среди всех положительных религий — религия наиболее простая, наиболее лишенная всяких тайн, «наиболее разумная и очищенная», как сказали бы люди, отрицающие насколько возможно сверхъестественность, внешнее богоночитание и пластические искусства.

В литературе то же отсутствие выдумки, то же пристрастие к реальному и положительному. Другие народы создали эпопеи, в которых сверхъестественное играет большую роль. В арабской литературе нет эпопеи, у нее даже нет повествовательной поэзии. Исключительно лирическая и описательная, эта поэзия никогда ничего другого не выражала, как только поэтические стороны действительности подлинной. Арабские поэты описывают то, что они видят и испытывают — они ничего не выдумывают, и если иногда они позволят себе сделать нечто подобное, то их соотечественники вместо одобрения грубо считают их за лгунов. Стремление к бесконечному, к идеалу им непонятно, то, что даже в самые отдаленные времена имело в их глазах главную важность, — это правильность и изящество выражения, техническая сторона поэзии. Выдумка в литературе так редка, что когда нам встречается фантастическая поэма или сказка, то можно безошибочно утверждать, что она не арабского происхождения, а перевод. Так, в «Тысяче и одной ночи» все те волшебные сказки, все те изящные произведения свежей и смеющейся фантазии, которые так очаровывают нашу молодежь, все они индийского и персидского происхождения. В этом огромном сборнике настоящими арабскими рассказами являются картины нравов и анекдоты, заимствованные из подлинной жизни. Отметим, наконец, что, когда арабы утвердились в многочисленных областях, завоеванных оружием, и занялись начтобы богов совсем упразднить. Ведь веровать никому не вменялось в обязанность, напротив, в кочевом быту возможно было даже издеваться над своими идолами или от всей души ругать их. Уничтожить же богопочитание, которого держались предки, нельзя было уже просто в силу племенной гордости, в силу личною почтения араба к своим предкам. Сказать правду, религия для древнего араба, точь-в-точь как и для современного бедуина, есть дело совсем безразличное. Поэты времен язычества о ней почти совсем не говорят; в их песнях, если исключить имена богов да упоминание о различных обрядах, с трудом можно найти какие-либо подробности о древнем богопочитании; доисламские поэты жили для жизни настоящей, нисколько не заботясь о вопросах метафизики; в этом отношении, как и в других, они являются верными истолкователями национальных чувств.

Впрочем, как всегда, бывали исключения из этого общего правила. Не совсем же бесследной осталась религиозная пропаганда бесчисленных монотеистических исповеданий, различающихся одно от другого по тем заимствованиям, которые каждое из них в большей или меньшей степени делало у иудейства или у христианства. Оттого-то у некоторых поэтов конца VI века можно найти следы глубокой веры, что Бог один, и живое сознание, что за наши дела и проступки нас ждет воздаяние. Тех, кто разделял такие воззрения, называли ханифами. Однако они не представляли из себя особой секучными предметами, они обнаружили то же отсутствие творческого духа. Они переводили и комментировали произведения древних; они обогатили некоторые специальные отрасли новыми, усидчивыми, точными, подробными наблюдениями, но сами ничего не измыслили, человечество не обязано им никакой великой и плодотворной идеей". Эта характеристика, сделанная Дози, приложима больше всего к арабам чистым, о которых в этой главе и идет речь. К арабам более поздним и арабам современным, в частности к жителям Сирии, Египта и других стран, говорящим по-арабски, но имеющим кровь не бедуинско-арабскую, прилагать эту же характеристику надо, разумеется, с осторожностью.

ты, не были соединены между собой никакой связью и не имели общего богопочитания, как авраамовы сабейцы («крестильники»), носившие тоже имя ханифов¹. Эти два рода ханифов имели, впрочем, ту общую черту, что отвергали как иудейство, так в равной мере и христианство; они исповедовали «веру Авраама», того Авраама, который (арабы это знали от иудеев и христиан) был родоначальником их племени через своего сына Исмаила^[17][18] и построил мекканскую Ка‘бу. Их учение было простым, рассудочным и как раз подходящим для этого практического народа^[19]. По своей сути ханифизм мог бы сделаться религией всей Аравии; но для этого нужна была бы какая-нибудь установленная догматика, иерархия, прочная организация, известные религиозные обряды и прежде всего освящение божественное или то, что считается за освящение божественное. Великая задача, уготованная для Мохаммеда^[20], в том и заключалась, чтобы наделить ханифство вышеназванными данными. Однако эта задача, трудная сама уж по себе, делалась вдвое труднее по той причине, что арабы не только не имели потребности в религии, но чувствовали прямое-таки отчуждение по отношению ко всяким обрядам богопочитания и метафизическим умозрениям; чтобы названную задачу исполнить, нужны были, значит, и твердое убеждение и непоколебимая вера.

• [1] Однако его именем клялись и злых людей называли «враг Аллаха».
• [2] 1 Не все низшие божества — джинны, т. е. демоны. Солнце, троицалунных богинь (в их числе ‘Озза и Аллат). звезды — это не джинны.
• [3] Такое верование анимистической религии называется фетишизмом.
• [4] Не простыми демонами-джиннами, а такими божествами, как, например, лунная троица.
• [5] Имя это обозначает «куб», так как издали храм представляется в видеправильного куба.
• [6] Точнее можно сказать, что куб, который Ка’ба приблизительно представляет собой, имеет около 40 футов в длину, около 30 в ширину и от 35 до40 футов в высоту. Крыши этот куб не имеет, и покров, окутывающий Ка‘бу, закутывает собой лишь ее стены, спускаясь по ним в виде занавеса.
• [7] Абу-Раджа аль-Отариди; об этой личности говорится у Ибн-Котейбына с. 219 Вюстенфельдовского издания, Гёттинген, 1850) — см. МоснадАарими, манускр. 364, лист 2 на обороте.
• [8] Это был известный поэт первой половины VI века Имрооль-Кайс. См."Китаб-аль-ауаш", Булакское изд., т. VIII, с. 70.
• [9] Произношение Холоса или Халса также основывается на хорошихданных. (Прим. Р. Лози.) — Более полное имя этого божества — Зуль-Ха-ласа.
• [10] В арабском оригинале euje неуважительнее: sugas clitoridem matristuae!
• [11] О различии в этом отношении арабов южных от северных см. ниже —первую статью Гольдциэра.
• [12] И нарсийской (через Хиру и Йемен).
• [13] Об этом варварском, но замечательном царе вассального персамарабского царства Хирского на Евфрате см. мои Лекции по истории Персии, с. 75—77 и прил. к с. 92.
• [14] Случай этот сообщен у Феофана; его, цитируя с. 136, приводит Lcbeaiiв Histoire du Bas-Empire (т. VII, с. 419), а за ним — Коссен де Персеваль вEssai sur Г histoire des Arabes, II, 78. Впрочем, по преданию (довольно, правда, невероятному), неукротимый, яростный язычник Монзир III передсмертью (554) принял христианство, послушавшись настояний своейжены Хинды, ревностной христианки (дочери киндийского царя Хариса, тетки поэта Имрооль-Кайса).
• [15] В четверти VI века Царь Хымъярский Зу-Новас воздвиг тогда, в 524 году жестокое гонение на наджранских христиан. См. мои Лекции, но истории Персии, с. 92.
• [16] * В другом своем сочинении Histoire des musulmans d’Espagne (Лейден, 1861, т. I, с. 12—14) Дози развивает свою мысль подробнее. «У арабов, —
• [17] Слово «ханиф» означает собственно «отступник», «нечестивец», чтопрекрасно заметил Шпренгер (см. Das Leb. u. die L. d. M., I, 68; кореньЬнф — отвратиться. — A. Kp.); впрочем, я должен был здесь сильно смягчить ею точку зрения, имевшую мало успеха. Но я лишь впоследствии будув состоянии показать, что такое ханифы на самом деле. Сошлюсь на то, чтосказано мною выше, с. 3. (Прим. Р. Дози.) — По Велльхаузену, «ханиф"можно переводить «аскет». В последнее время вопрос о ханифах подвергся новому обсуждению.См. особенно недавнюю статью Ч. Ляйелля (sir Charles J. Lyall) The Words"Hanif» and «Muslim» в октябрьской книге лондонского The Journal of theRoyal Asiatic Society, 1903, c. 771—784. Cp. также по этому вопросу тоболее старое, что высказано у Г. Гримме в I томе его Mohammed (Мюнстер, 1892).
• [18] Потомки Исмаила, сына Авраамова от Агари, совершенно слились иассимилировались с арабами пограничной пустыни; термин «исмаильтя-нин» стал у евреев равносилен термину «араб», а отсюда сложилось библейское представление, будто и все арабы происходят от Исмаила. См. поэтому поводу мои исторические заметки в печатающемся V выпуске «Трудов по востоковедению», с. 55—56, и мои Лекции по истории семитскихязыков, с. 21.
• [19] Едва ли есть сомнение, что ханифы называли свою веру исламом. См. Шпренгера, I, 69.
• [20] Он сделался ханифом и очень часто так называет себя в Коране.