Советская национальная политика: творческий анализ и новая мифология

Национальная политика Советского государства — большая и сложная тема, которая и в советский период занимала важное место в отечественной историографии. Как известно, было создано немало разнообразных работ, призванных подтвердить, теоретически и фактически обосновать верность той модели решения национальных проблем, которую проводила в жизнь Коммунистическая партия. Среди них имеется немало трудов, и поныне имеющих определенную ценность. Однако в целом концепция изучения проблемы, сложившаяся в советское время, оказалась не способной ответить на самые животрепещущие вопросы, вышедшие на поверхность с началом перестройки и особенно в процессе распада СССР и трансформации постсоветского пространства. Возникла острая потребность в качественно обновленном осмыслении, казалось, уже давно и полно изученных тем и сюжетов, объективное знание которых могло послужить серьезным подспорьем для политиков, государственных и общественных деятелей, для обретения всем обществом адекватного вызовам времени исторического самосознания.

В этих условиях российская историография проявила объективно обусловленные черты. С одной стороны, на волне политической конъюнктуры родилось немало новых мифологических построений и интерпретаций, направленных на решение узкопрагматических и корыстных целей групп элит. С другой стороны, трудно и постепенно накапливались новые источниковые основания, вырабатывались глубокие, методологически и методически выверенные, творческие подходы, обеспечившие существенный прирост научного знания и его более высокий уровень.

Особое внимание при этом было уделено тому периоду, когда формировалась национальная политика Советского государства — сложнейшим условиям революции и Гражданской войны. Этот процесс, как известно, протекал под воздействием быстро менявшихся военнополитических обстоятельств, однако с сохранением стержня — равноправие наций, решительный отказ от политики привилегий или ограничений по этническому признаку, право наций на самоопределение и придание того или иного государственного статуса народам бывшей империи, в случае признания ими Советской власти, власти большевиков. В целом же развитие, складывание и реализация государственной национальной политики правящей партии коммунистов в целостном виде как составной части курса на построение бесклассового общества осуществлялись после 1920 г. Исследование этого этапа, продолжавшегося вплоть до распада СССР, велось российскими учеными конца XX в. в тесной связи с общей проблематикой исследуемого периода.

Особенно большое внимание они закономерно уделяют истории образования и развития СССР и РСФСР как формы государства, направленной на реализацию национальной политики коммунистической партии. Как известно, в советской историографии эта тема, особенно процесс образования СССР, занимала большое место. Однако радикальные изменения во всех сферах государственной и общественной жизни Отечества, а также в развитии исторической науки за последние 15 лет создают условия для переосмысления этой, казалось бы, традиционной темы с концептуальной и фактологической стороны.

Так, в 1987 г. Г. П. Макарова опубликовала исторический очерк о деятельности Наркомата по делам национальностей РСФСР. В нем отражена и роль этого органа власти в национально-государственном строительстве в 1921—1923 гг. В частности, автор подсчитала, что в 1921 г. из 464 вопросов, которые обсуждались на коллегии Наркомата, 24 были посвящены образованию новых автономий; 7 — разграничению территорий между ними; 33 — обсуждению проектов декретов и постановлений, затрагивающих интересы республик, областей или отдельных национальностей; 11 — взаимоотношений автономий с РСФСР; 34 — удовлетворению просьб отдельных национальностей; 56 — другим вопросам, касающимся нерусских народов (1).

Макарова обратила также внимание на роль комиссариата в определении границ автономий, выяснила, что только в 1921 г. 16 комиссий ВЦИК рассматривали вопросы национально-государственного устройства. В общем же вопросы федерации занимали второе место по числу обсуждавшихся в Президиуме ВЦИК. При этом Наркомнац только в 1921 г. участвовал в работе комиссий о 6 вопросах строительства федерации и автономных республик, а также в комиссиях по уточнению и урегулированию границ, выполнял функции общефедеративного органа, в том числе через Совет национальностей и представительства автономий при нем, отделы при Советах. В работе дан также обзор основных этапов образований автономий в рамках РСФСР (2). Очерк дает конкретноисторический срез процесса формирования РСФСР, однако не содержит каких-либо концептуальных выкладок или новаций.

Аналогичный подход содержится и в монографии К. В. Калининой, хотя здесь больше внимания уделено разработке вопросов национальной политики и самоопределения народов в программах социалистических партий и особенно в доктрине и политике большевиков. Автор противопоставляет позиции Ленина и Сталина по проблеме федерализма, характеризует процесс образования СССР и деятельность партийно-государственных органов, комиссий и других структур в связи с этим, доказывает ответственность Сталина за формирование унитарного государства в 30-е гг. (3).

В. А. Тишков, анализирует большевистский эксперимент в национальной сфере, не вдаваясь в исторические детали, обращая внимание на его политический смысл и значение. Он выделил два постулата доктрины этнического национализма большевиков — признание в качестве основы нации этнической группы с набором обязательных характеристик и признание условием существования и развития нации наличие собственной государственности. Подчеркивая утопичность этой доктрины и ее последствия — ближайшие и отдаленные, он, как и другие ученые, отметил создание особой политической теории о разных по уровню своего развития типах этнических общностей, которая должна была обосновывать построение СССР как своеобразной иерархии этнонациональных образований «по типу русской матрешки». Далее, не менее важным считает Тишков и то, что осуществление подобного эксперимента было возможно только по причине победы тоталитарного режима. И самой главной особенностью советской национальной политики он назвал двойственность и противоречивость, огромный разрыв между идеей и ее реальным воплощением, что проявилось уже в первые годы правления большевиков.

Репрессии и привилегии позволяли много десятилетий сохранять эффективный контроль над периферией, но, как считает Тишков, нельзя анализировать национальную политику в отрыве от общего контекста борьбы за власть в Кремле. Кроме того, также справедливо его замечание о подчиненности национальной политики всего советского периода главной идеологической доктрине — созданию однородных по своей социалистической природе «социалистических наций» трудящихся, между которыми не могло быть противоречий, а должно было развиваться сближение. Обеспечению этой однородности служили, в частности, репрессии власти против народов. Другой инструмент — обоснование декларации о «полном решении национального вопроса» — выражался в поощрении развития образования, культуры, атрибутов национальной государственности и т. д. (4). Эти выводы вполне подтверждаются конкретно-историческими исследованиями и обобщающими трудами других современных авторов.

Во многом на основе новых источников, с позиций творческого и объективного анализа истории и историографии рассматриваются проблемы национальной политики России от дореволюционных периодов до современности в коллективной монографии «Национальная политика России: история и современность» (М., 1997). Ее авторы, в частности, считают, что не следует переоценивать «судьбоносность» споров накануне подготовки образования СССР и в процессе его конституционного оформления, всерьез говорить о нереализованных альтернативах и жестко противопоставлять ленинский и сталинский варианты устройства многонационального государства.

Наиболее важной в связи с этим представляется идея ученых о наличии определенных противоречий и неполноте проработки Лениным самих терминов и понятий «новый союз» и «новая федерация», об иллюзорности веры многих участников процесса в договорный характер отношений государств, питавшейся официальными штампами, применявшимися к республикам («независимая», «суверенная»). В работе замечено: поскольку сам акт образования Союза ССР оформлялся Союзным Договором, то ленинские слова о «федерации равноправных республик» вполне вписывались в конфедеративную модель государственного устройства. Тем более, добавляют ученые, по Конституции СССР 1924 г. каждая союзная республика сохраняла право свободного выхода из Союза. Важно и следующее заключение историков: предельно внимательное рассмотрение различных подходов к форме и видам взаимоотношений целого и частей в союзном государстве имело бы смысл при наличии правового пространства, механизмов разделения властей, учета действительного волеизъявления. На деле же государственная власть принадлежала Компартии, обеспечивающей всеобъемлющий контроль над всеми сферами общественной жизни (5).

Практически одновременно или с небольшим опережением уже упомянутой Т. Ю. Красовицкой авторы монографии установили наличие в реальной жизни элементов национально-культурной автономии, отвергавшейся большевиками в теории. На этот счет приводятся разнообразные и красноречивые факты, аргументы и данные. Кроме того, они обратили внимание на взаимосвязь официального идеологического тезиса о социалистических нациях и народностях с коллизиями и противоречиями практики «республиканско-государственного» строительства по принципу «одна нация — одно государство». Выявлены мотивы и последствия этой политики — на примере территориального размежевания, «коренизации» аппарата на местах, борьбы против великодержавного шовинизма и т. д. Как считают исследователи, отмечая некоторые итоги федеративного строительства в СССР в довоенный период, именно «война выявила и видимую прочность и потенциальную шаткость государственно-политической конструкции, называемой СССР» (6).

К вопросу о теоретических представлениях и практике федеративного строительства обращается и С. И. Каспэ. Как уточняет автор, в первое время большевики не включали самоопределение наций в содержание понятия «федерация», поскольку в первом варианте Конституции 1918 г. предусматривалось образование республики Советов как 5 профессиональных федераций — земледельцев, промышленных рабочих, торговцев, государственных служащих, прислуги. Но под влиянием Сталина возобладал территориальный подход, и федерация стала «политическим понятием», важным в интересах сохранения и укрепления власти. Отсюда — «псевдофедеративный» характер СССР и РСФСР (7).

Среди наиболее примечательных исследований истории национального вопроса в 20-е гг. следует отметить также работы А. П. Ненарокова. В частности, он детально проанализировал обсуждение национального вопроса на XII съезде РКП (б) и пришел к выводу, что данный форум продемонстрировал окончательный крах большевизма как течения политической мысли именно на решении проблемы определения сути и форм взаимоотношений советских независимых республик. Восторжествовал национал-коммунизм, что фактически означало рождение новой партии, торжество жесткого курса на строительство «светлого будущего» методами военного коммунизма, нейтралистских устремлений партийного и хозяйственного аппарата, его великодержавных амбиций. Их аккумулировал, как считает ученый, И. В. Сталин.

Действия и установки нового лидера партии были победоносны, считает Ненароков, так как опирались на две традиционно господствовавшие в российском общественном сознании идеи: великая и неделимая Россия и подчиненность национального вопроса интересам централизованной государственной власти. Реализация обеих идей и вела к победе национал-коммунизма в обличье великодержавного шовинизма, наиболее ярым проводником которого был Сталин. Историк подробно осветил обстановку подготовки XII съезда партии и выявил сталинские рычаги борьбы с противниками унитаризма и защитниками подлинного федерализма (8).

Заслугой Ненарокова является также освещение дискуссии на съезде и анализ тех положений и предложений оппонентов Сталина, которые были направлены на реализацию принципов федерализма в строительстве СССР. К ним он относит четкое разграничение сфер ведения Союза и местного самоуправления на всех уровнях, обеспечение возможности самостоятельного определения основ экономического и культурного развития при эффективном ограничении уже достаточно проявившегося жесткого централизма и диктата ведомств и т. д. Как резюмирует эту часть своих рассуждений Ненароков, все упиралось в различное понимание идеи государственного единства и нэп. Сталин видел единую государственность в федеральной автономии, обеспечивающей нерушимость унитарного государства, а его противники — в федерализме, свободном и самостоятельном развитии субъектов федерации.

Кроме того, исследователь связал проблемы становления советского федеративного государства с искажением Сталиным динамичного и подвижного развития ленинских идей о национальном самоопределении и федерации, о федерации и конфедерации и др. В итоге вскоре после съезда, состоялось известное 4-е совещание ЦК партии с работниками национальных республик и фактически первый политический процесс над одним из самых серьезных оппонентов Сталина по национальному вопросу — М. Султан-Галиевым. Интересно и то, что Ненароков обратил внимание на органичную связь сталинизма с процессами, происходившими в это время в Европе, где пробовали силы и приходили к власти фашисты (9).

Сами материалы Совещания между тем представляют немаловажный интерес для исследователей национальных проблем в России в XX в. Опубликованные полностью под названием «Тайны национальной политики РКП… 4-е совещание ЦК РКП с ответственными работниками национальных республик и областей в Москве 9—12 июня 1923 г.» (М., 1994) они свидетельствуют о важности как самой проблемы всестороннего этнического развития народов и определения взаимоотношений между составляющими РСФСР автономиями разного уровня, так и о необходимости всемерного использования опыта прошлого в настоящее время. В решениях Совещания, как известно, содержалось немало ценных предложений, хотя и носивших главным образом частный характер. Однако они, как и единственное принципиальное предложение о создании палаты национальностей во ВЦИК РСФСР, были отклонены на Политбюро ЦК РКП (б).

Историю Совещания и его роль в трансформациях советской национальной политики конкретизируют статьи Р. Г. Ланды о судьбе Мирсаида Султан-Галиева (1892—1940). Он воплощал, пожалуй, наиболее ярко оппозицию сталинизму в вопросе о способах решения национальных проблем и о существе РСФСР и СССР как федерациях. Для мусульманских народов России он был связан, впрочем, как и для других, с требованием учитывать национально-культурную, религиозную специфику автономий, а потому Султан-Галиев одним из первых резко критиковал проект «автономизации». Как считает Р. Ланда, его позиция была близкой ленинской. Определенный интерес представляют рассуждения автора о значении первого опыта социалистической автономии — Татаро-Башкирской Советской Республики марта 1918 г., однако он не заметил несостоятельности этого варианта, выделив среди причин его неудачи только политического плана — классовый подход, боязнь уступить панисламизму со стороны Центра и др. (10).

В. А. Тишков же констатировал, что борьба с «султан-галиевщиной» на самом деле была направлена не столько против тюркских народов, сколько против нарастающей напряженности между представителями Москвы и Киева, а также против своих противников в центральном руководстве. Укрепление безоговорочной власти в партии и стране сопровождалось ослаблением позиции представителей более крупных этнических групп, способных составить серьезное соперничество Сталину. Не случайно в 1923 г. он высказал аналогию между меньшевиками и «национализмом окраин» (11).

Общий ход федеративного строительства в России в советский период рассматривают Р. Г. Абдулатипов, Л. Ф. Болтенкова и Ю. Ф. Яров. В коллективной монографии этих авторов значительное место отведено освещению формирования правовой базы РСФСР и СССР, воспроизводится фактический процесс образования союзных и автономных национально-государственных единиц в составе РСФСР и СССР в советское время. Они отмечают наличие двух тенденций в национально-государственном строительстве — создание независимых республик и создание автономий внутри Российской Федерации. Отмечено также, что только одно этническое меньшинство — немцы Поволжья — обрели автономную республику в эти годы.

Вообще, как отмечается в монографии, создание автономий происходило по-разному. К примеру, у мордовского народа она возникла из национальных сельсоветов, в волостях и районах. Но в целом практика государственного строительства в СССР выявила противоречия уже в период его складывания. С одной стороны, республики были независимыми и как равноправные заключали договоры с РСФСР, а с другой стороны, попытки централизации превышали предусмотренные договорами полномочия Федерации. Позитивной стороной работы является анализ Конституции 1936 г. с точки зрения воплощения принципов федерализма, обзор динамики национально-государственного строительства и национальной политики на протяжении большого периода — за всю советскую историю — в том числе и в отношении малочисленных народов (12).

В рамках ставшей популярной трактовки прошлого как модернизационного процесса и Т. Ю. Красовицкая исследовала национальнокультурную политику в России 20-х гг. XX в. Власть пошла в 1920 г.

на создание автономий, считает автор, в силу реальных политических обстоятельств, а сами автономии, хотя и сыграли роль в привлечении населения на сторону советской власти, объективно содействовали центробежным силам (13).

Красовицкая также полагает, что в различных этноконфессиональных зонах создавалась почва для несовпадения содержательных представлений о направленности цивилизационных процессов определенным преобразовательным программам, особенно относительно путей и средств их реализации при «наложении» на традиционную культурную матрицу. Именно отделение и воссоздание государственности Финляндии, Польши, позднее прибалтийских государств, создание независимых Украины, Армении и Грузии в процессе федеративного строительства она рассматривает как косвенное свидетельство этого (14).

В связи с этим Красовицкая рассматривает также содержание текстов конституционных актов, которыми объявлялись автономии и показывает, что в соответствии с особенностями логики момента объем прав автономных республик в РСФСР был ограничен сферой культуры, а также здравоохранением и возможностью использования местных правовых традиций (обычного права) для исповедовавших ислам. Вместе с тем, считает она, использование и этих прав перекрывалось обязательностью исполнения декретов центральной власти. Однако наличие специального аппарата автономий, который напрямую не подчинялся Центру, создавало почву для дискуссий, интерпретации декретов с учетом национальной специфики. Как и другие исследователи, Красовицкая подтверждает на примере национально-культурной политики растущую тенденцию к централизации властных функций и концентрации их содержательной базы в 20-е гг. Более того, именно в сфере культуры это проявлялось более быстро и ярко в силу самого ее идеологического значения (15).

Таким образом, Красовицкая вслед за другими авторами на основе собственного исследования национально-культурной политики приходит к выводу: несмотря на отрицание культурно-национальной автономии в дореволюционный период, «большевики спокойно легализовали и имплантировали ее формы, причем не только в школьную практику», но и в библиотеки, театры и пр. Однако, замечает историк, из легализации национально-культурной автономии была извлечена лишь внешняя сторона ее бытования. Суть же — развитие автономной деятельности культурных структур разных народов в полиэтничном государстве как база развития гражданского общества — была отброшена. Изначально поставив под контроль власти формы культурной самодеятельности народов, власть поставила с ног на голову механизм взаимодействия — «не общество диктовало свою волю государственной власти, а она сама получала широкие возможности навязывать свою всему этническому спектру страны через культурные структуры и средства народов» (16).

Автор также затронула весьма важный вопрос о деятельности комиссии ВЦИК по федеративному устройству РСФСР, созданной в феврале 1921 г. Опираясь на ее указание подходить к проблеме преимущественно на основе экономического тяготения, Красовицкая на примере образования Дагестанской и Горской АССР показывает, что реальная этноязыковая структура в них потенциально содержала этническое соперничество, которое сразу же развернулось в ГАССР после подписания декрета ВЦИК об автономии. Автор замечает также, что Сталин весьма туманно объяснял тип этой автономии, не считая нужным «честно сказать, что национальная пестрота и малочисленность многих горских народов позволяют пока осуществить их автономию в форме двух на территориальной основе и с психологической точки зрения даже в таком виде это чрезвычайно важно. Жизнь далее подскажет и откорректирует принятое решение. Однако такие ответы не были присущи Сталину» (17).

Напоминая известные факты из истории распада ГАССР, Красовицкая делает вывод: такой принцип автономизации выражал намерения сузить возможности использования той сферы, которая как раз и выделялась в автономную, препятствовать консолидационным процессам, столь полезным для модернизации умножением сил и возможностей народов. Создание двунациональных автономий, соглашается Красовицкая с М. Беджановым, реализовало принцип «разделяй, чтобы властвовать», а также показывает византийское коварство Сталина.

Сравнивая его с позицией В. И. Ленина, Красовицкая утверждает, что последний в определении задач и средств национальной политики был склонен к опоре на реальные процессы в развитии общества, а не на их преодоление, и проявлял стремление понять объективные трудности вовлечения народов и их интересы в те революционные преобразования, автором большинства которых был он сам. Ленинская мысль, считает Красовицкая, продвигалась в направлении сбалансированности национальных потенций в перспективе в форме существования внутренне однородных, но внешне отличающихся государственных единиц, которые одновременно являются культурными и политическими.

При этом не самым сложным она называет определение их автономной юрисдикции. Куда более важно и сложно наладить взаимоотношения и взаимодействие этих структур с народами. В целом же, резюмирует Красовицкая, противоречия между централизмом и автономизмом свидетельствовали о крайне упрощенном подходе большевиков к способам и методам управляемого перевода этносоциальных общностей в новое историческое состояние. В результате формировалось обедненное восприятие этнокультурного мира России, складывались упрощенная структура сознания, стандартизованные, но вульгарные модели управленческого и общественного поведения, неадекватные вызову времени (18).

Таким образом, исследователь на конкретно-историческом материале, ранее мало изучавшемся в подобном ключе, показала реальные проблемы, противоречия и динамику становления национальной политики в 20-е гг. XX в., обратив внимание на особо чувствительную для этносов сторону их жизни — культурную — во всем многообразии ее проявлений.

Одной из последних работ, обобщающих опыт национальной политики СССР в 20-е гг., является глава II («Исторические судьбы „национального нэпа“»), написанная Д. А. Аманжоловой и С. В. Кулешовым в монографии «Россия нэповская» (М., 2002). Книга является частью проекта «Россия. XX век. Исследования», осуществляемого Международным фондом «Демократия» под редакцией академика А. Н. Яковлева. Авторы построили свой анализ на освещении своеобразного преломления реалий новой экономической политики в этнополитической и этнокультурной сфере. Особое внимание обращено на использование «интернациональной партократией» национальной элиты, что в результате привело к формированию самой этнической федерацией собственного социокультурного и субполитического пространства.

Достаточно подробно рассматривается история совещаний и конференций по национальному вопросу в 20-е гг. и борьба против так называемых «национал-уклонистов», а также связанные с этим проблемы поиска разумного баланса прав, полномочий и статуса автономий и республик. В монографии делается также акцент на противоречиях и «ловушках» национальной государственности, которые, как известно, имели отдаленные политические и иные последствия. Не менее актуально звучит и материал о решении проблем национальных меньшинств (19). Таким образом, новая работа служит солидным обобщающим исследованием достаточно сложного и важного периода в истории национальной политики России в XX в. В то же время оно было бы более полным, если бы авторы дали историографическую оценку процесса образования СССР.

Безусловно, 20-е гг. являются в советской истории наиболее показательными и насыщенными с точки зрения содержания и решения национального вопроса, дают поучительные уроки для современной политической практики. В то же время следует учитывать, что и в последующие годы происходили трансформации в национальной политике полиэтничного государственного организма, каковыми являлись СССР и РСФСР.

Так, С. В. Лоскутов в своей диссертации подробно осветил процесс создания социально-экономических и культурных основ функционирования марийской советской автономии, итогом которого стали фактическое создание промышленности, изменение социально-классового состава населения, достижение грамотности среди большинства населения, а также негативные последствия необоснованной политики национального районирования и коренизации управленческого аппарата, ряда мероприятий в сфере образования и языка.

В связи с развитием автономии автор рассматривает и реорганизацию системы исполнительных и законодательных органов власти в 60-е гг., вводит фактический материал о реформе государственного устройства Республики и введении поста Президента в контекст проблем развития государственности народа мари и трансформации политической системы СССР накануне его распада (20). Не менее интересные и полезные сведения содержат кандидатские диссертации на вполне конкретные темы — Зуйкиной Е. А. «Русские в системе межнациональных отношений автономных регионов Поволжья, 20-е гг. Социально-экономические и культурные аспекты» (М., 1995) и Левкоева А. А. «Национальная политика в Советской Карелии (1920—1928)» (СПб., 1995).

Как видно из вышеприведенного примера, не менее активно в рамках изучения советской национальной политики проявилась уже выделенная нами черта новейшей историографии — рост числа работ на региональном материале, что существенно конкретизирует наши фактические знания о предмете. Так, А. Ю. Коркмазов в своей монографии большое место отвел реализации национальной политики большевиков на примере Северного Кавказа. По его мнению, ленинский проект федерации был регионально и этнически неограниченным, являясь глобальной формулой тоталитарного решения национального вопроса. Расхождение же со Сталиным заключалось лишь в тактике и методах осуществления имперской политики, в темпах осуществления советизации национальных окраин (21).

Вместе с тем, Коркмазов отметил гибкость ленинской тактики в систематической советизации мусульманских народов, ссылаясь при этом на принятые в первые годы Советской власти декларации и акты. Он также определил как декларативный характер образования многонациональной Горской АССР в 1921 г., признавая и положительное значение этого события: вследствие него происходил рост национального самосознания и политической активности горских народов, развивалось их участие в национально-государственном строительстве. Сами автономные области были, как указывается далее, формами, способствовавшими экономическому, культурному и политическому развитию горцев, несмотря на их установление Центром. Проследив хронологию образования горских автономий, Коркмазов не анализирует существо советской модели многонационального государства, ограничиваясь общими и популярными в национальных республиках России и странах СНГ в первой половине 90-х гг. рассуждениями о тоталитарной сути советского строя вообще и национальной политики, в частности (22).

При этом в своих представлениях о причинах обострения этнополитических процессов в регионе в 90-е гг. автор делает акцент на национальных процессах и межнациональных отношениях, а также внутренней политике государства в связи с ними. «Засилье прежней коммунистической номенклатуры», как считает Коркмазов, в 1991 г. в лице руководителей Ставропольского крайкома КПСС обусловило противодействие преобразованию Карачаево-Черкесии в Республику, ее отделению от казачьих станиц и их присоединение к краю. Номенклатуру автор обвиняет в том, что она разыгрывала казачью карту, юз добиваясь провозглашения Баталпашинской и Зеленчукско-Урупской казачьих республик с вхождением их в Ставропольский и Краснодарский края (23). Подобные пассажи мало что давали для продвижения вперед научного знания, но их появление в историографическом пространстве символизировало настроения и смысл эпохи ломки прежней идеологии и методологии исследований, болезненного поиска новой идентичности, в том числе в среде ученых.

На примере истории адыгских народов Северного Кавказа изучаемую проблему рассматривает и К. К. Хутыз. Он справедливо отметил, что к 1993 г., когда вышла в свет его работа, проблемы становления и развития автономных национально-государственных образований были мало освещены в нашей историографии. Стремясь придерживаться объективного, взвешенного подхода к этой сложной и важной теме, автор не только освещает конкретно-историческую картину формирования автономий адыгских народов региона, но и стремится сделать выводы, способствующие решению главного, как он считает, для историка вопроса: «Как совместить сугубо негативную оценку национальной политики в бывшем СССР в условиях тоталитаризма с позитивной оценкой социально-экономических и культурных преобразований в некогда отсталых национальных регионах России» (24).

Хутыз соглашается с мнением большинства ученых начала 90-х гг., что в деформациях ленинской национальной политики повинен культ личности Сталина и административно-командная система. Хутыз считает, что в вопросе о суверенитете автономных народов сталкивались право их на самоопределение и суверенитет республик, единство и целостность их территорий. При этом отмечается, что высокая культура межнационального общения вполне способна разрешить такие противоречия путем четкого урегулирования и фактического обеспечения равенства граждан любой национальности в каждой республике, соблюдения приоритета прав человека. Придерживаясь типичного для историографии национальной политики акцента на проблему федерализма, автор делает вывод, что «создание национальной автономии в 20-е гг. рассматривалось как политическая основа консолидации народов» (25).

Хутыз явно симпатизирует ленинской модели советского федерализма. «Без самостоятельности каждого не может быть их полноценного и равноправного сотрудничества; добровольный союз — это союз суверенных народов. Такова суть ленинской национальной политики», — подчеркивает Хутыз. Это в определенной степени противоречит заявленному ранее тезису об условности политики большевиков, но делает упор на деформации ленинизма с конца 20-х гг. Именно в этот период, считает Хутыз, стали отождествляться понятия «Центр» и «Россия», декларируемый классовый подход все чаще оборачивался игнорированием специфики национальных интересов разных народов страны, степени интернационализации в разных регионах и т. д. По заключению автора, выхолащивались также идеи и принципы гарантий прав меньшинств.

В частности, уже в Конституции 1924 г. не содержится понятие «национальное меньшинство» (26). Одной из важных позитивных сторон монографии является достаточно подробное освещение социально-экономического и культурного развития адыгских народов в 1917—1940 гг., что дает фактическую основу для дальнейшего анализа существа и процесса эволюции национальной политики в Советской России.

Дополнением к изложенным названными историками материалам служит монография Н. Ф. Бугая и Д. X. Мекулова «Народы и власть: „социалистический эксперимент“ (20-е гг.)», (Майкоп, 1994). Авторы поставили цель «показать развитие принципа федерализма, предусматривавшего сохранение традиционных укладов, образа жизни, действенности управленческих структур и обычаев». По их мнению, отправным моментом является тезис об устойчивости, жизненности федерации как исторически сложившегося сообщества славянских, тюркских, угро-финских, северокавказских этносов, ее основное значение для возрождения России. В то же время историки утверждают, что именно советы являлись специфической российской формой правления, и отказ от них означает пренебрежение к национальным и историческим корням органов власти (27).

В монографии основное место отведено национальным аспектам деятельности советов, ревкомов, исполкомов, горских секций и мусульманских комитетов и других органов власти на Северном Кавказе — принципам и формам их работы, структуре аппарата и т. д. Кроме того, авторы осветили процесс осуществления национально-государственного обустройства народов региона, а также борьбу с контрреволюцией, решение экономических и социальных проблем народов Северного Кавказа в 20-е гг. При этом особое внимание было обращено на роль и место Горской республики в консолидации народов края. Как считают исследователи, она, а также впоследствии Крымская АССР создавались не на национальной основе, а как административно-территориальные единицы.

Следует отметить аналитический подход авторов к интерпретации известных и вновь привлеченных данных о национальной политике большевиков в 20-е гг. в регионе. Констатируя неравномерность этапов советизации, когда форсирование процесса со стороны Центра сменялось военно-политическими методами правления, торможением, возвратом к ревкомам и т. д., ученые делают вывод, что советская система не была лишена частично и экспансивности в реализации своей концепции государственной национальной политики через насаждавшиеся структуры. К тому же была четко выражена и идеологическая направленность процессов — формирование нового национального сознания, привлечение на сторону новой власти населения, а потому создаваемая государственность рассматривалась как возможность расширения функций Советской власти и усиления полномочий Центра.

Такой подход предоставил возможность актуализировать конкретно-исторический опыт решения национального вопроса в РСФСР и утверждать, что складывающаяся государственность народов Северного Кавказа имела в своей сути вербальный характер, а это объясняется стремлением власти нейтрализовать на местах антисоветские тенденции засильем клерикалов, необходимостью объединения усилий в экономическом плане и другими факторами (28).

Как следует из многообразного фактического материала, приведенного в монографии, строительство субъектов федерации и органов власти на местах было поливариативным. Большое место в этом процессе занимало стремление власти внедрить в массовое горское сознание саму идею советов, обеспечить авторитет местных структур власти среди населения, установить прочные связи между Центром и национальными окраинами через институт финансово-экономического и идейно-политического обеспечения национальных районов и др. В работе приводятся примеры разрешения возникавших в ходе формирования северокавказских автономий противоречий и конфликтов в отношениях между титульными этносами, между Центром и органами власти в автономных образованиях.

Заслугой историков является акцент на социально-экономические аспекты национальной политики в 20-е гг., что нередко отступало на задний план в ее изучении. В частности, они подчеркнули важную роль казачье-горских противоречий, прежде всего в земельном вопросе, а также констатировали неоправданность механизма «национального сдерживания», который выразился в создании Юго-Восточного экономического объединения, затем Северокавказского края с включением уже образованных автономий. В итоге, считают Бугай и Мекулов, достижение территориальной целостности приводило к конфронтации между областными и краевыми объединениями, а последовавшее затем районирование края по национальному признаку не обеспечило стабильности (29).

Характерно, что в другом издании Бугай дополнил эти размышления и выводы: частую смену самой структуры национально-государственных образований в 20-е гг. на Северном Кавказе он рассматривал как одну из причин отступления от принципов советского строительства, но не касался причин самих этих перемен. По его мнению, упомянутые краевые объединения на экономической основе подчиняли себе уже сложившиеся и законодательно закрепленные национально-государственные образования вопреки здравому смыслу. В целом нестабильность и изменчивость системы управления национальными процессами играла негативную роль, справедливо считает автор (30).

Как пишут исследователи, в годы нэпа в регионе произошла определенная интернационализация способов производства, хозяйственное сближение народов автономий, однако гораздо более важными были острые проблемы, вызванные централизаторским характером управления социальными и экономическими вопросами. Вследствие этого зачастую организация социальной защиты населения Северного Кавказа происходила путем удовлетворения нужд представителей одного этноса за счет другого, к тому же ценностные установки органов власти не совпадали с социальными потребностями большей части населения. Сосредоточение в руках Центра ресурсов финансового и материального обеспечения приводило к реальному сужению поля самостоятельности автономий как субъектов РСФСР (31).

Таким образом, Н. Ф. Бугай и Д. X. Мекулов дали насыщенный большим числом разнообразных источников (прежде всего архивных) и материалов достаточно обстоятельный анализ процесса становления национальной политики и федеративных основ советской государственности на примере весьма сложного и важного региона России. В то же время они представляются полезными с точки зрения современных задач, стоящих здесь перед местной и центральной властью.

Определенное место в своих работах отвел этим вопросам и М. Б. Беджанов. В его монографии дан краткий очерк становления и изменений национально-государственных образований на Северном Кавказе в советское время и предпринят анализ причин противоречий в национальной сфере, проявившихся здесь в 90-е гг. К ним, в частности, автор относит и искусственно созданные двунациональные автономии с искусственными и запутанными границами: именно из-за этого произошли ингушско-осетинский и чечено-дагестанский конфликты (32).

Здесь полезно обратиться к одной из последних работ, посвященных национальным проблемам на Кавказе. В. П. Макаренко, стремясь провести их концептологический анализ, в качестве исходного тезиса утверждает: народы и страны Кавказа последние 300 лет принуждались заимствовать опыт Турции и России, все более отстававших от Европы. Заслуга ученого — философа и политолога — состоит в акценте на взаимодействии конфессиональных факторов в социокультурной и политической жизни народов региона. Он считает, что распространение православия и ислама на Кавказе есть корреспондирование, т. е. если в каноне религиозной и светской идеологии содержатся представления о доброй природе человека и творческой природе власти, то их используют для легитимации деспотизма.

По мнению Макаренко, применять «фундаментализм» только к мусульманским движениям ошибочно, и исламский фундаментализм следует оценивать в контексте универсальности фундаментализма как формы религиозности, крайней политизации и трайбализма. Кроме того, Макаренко обращает внимание на то, что на Кавказе каждая цивилизация формирует концепции идеального правительства и личности. Если в русском праве нет концепции юридического лица и представительных учреждений, то исламское право, замечает он, признает сообщество купцов и ремесленников, исповедующих Коран. Но эти сообщества никогда не достигают статуса юридического лица в предпринимательстве, религии, политике. По Корану, исламское государство не обладает законодательной функцией, нет представительства и коллективного принятия решений, не институирована социальная критика верхов и властно-управленческого аппарата. В этом он усматривает сходство стран ислама и России (33).

Еще более актуальными в научном и политическом плане являются выводы группы авторов, подготовивших независимый экспертный доклад «Пути мира на Северном Кавказе» (М., 1999) под руководством В. А. Тишкова. В нем констатируется, в частности, что уровень культурных заимствований и взаимовлияний в регионе остается высоким, во многом вследствие политики Советского государства. Именно присутствие российской (русской) культуры определяет общие культурные черты, а не некая «уникальная северокавказская цивилизация». С одной стороны, коренные основы быта и мировоззрения народов сохранились даже в условиях социалистической и постсоветской вестернизации. С другой стороны, за годы советской власти в общественно-политическом устройстве, правовой системе, профессиональной культуре, науке, информации общероссийские культурные ценности присутствуют достаточно мощно. В то же время нельзя не учитывать, что именно в сфере исторической науки рост этнического национализма и кризисные явления могут подкрепляться созданием этноцентристских исторических схем, которые провоцируют разъединение и напряжение между народами (34).

Национальную политику советского периода на Северном Кавказе анализируют и авторы ряда других работ: 3. Шахбиев в книге «Судьба чечено-ингушского народа» (М., 1996); Д. Гакаева в «Очерках политической истории Чечни (XX в.)» (М., 1997); Б. Б. Богатырев в книге «Россия и ингушский вопрос» (М., 2000); Д. С. Кокорхоева в диссертации «Становление и развитие советской национальной государственности ингушского народа (1917—1944)» (Волгоград, 2001) и др. К примеру, уже упоминавшийся А. Ю. Коркмазов констатирует не только антигуманную сущность национальной политики партии большевиков, он признает и ее положительное значение в обеспечении роста национального самосознания, политической активности, экономическом и культурном развитии горцев (35).

В целом можно утверждать, что при изучении тех или иных аспектов, периодов и проблем истории национальной политики в советское время современные ученые прямо или опосредованно стремятся ответить на вопросы о причинах распада СССР, о сущности и значении исторического опыта национальной политики в России, последствиях советской политической практики национально-государственного обустройства народов для решения актуальных проблем укрепления государственности и гармонизации отношений между Центром и субъектами Федерации на современном этапе.

Так, Д. 3. Мутагиров, рассуждая в 1993 г. о роли русской нации в судьбе малых народов России и СССР, заметил, что до 40-х гг. народы СССР развивались по восходящей линии, когда происходили активная интернационализация всех сторон жизни и сближение наций. В то же время, считает он, ускорение социально-экономического развития народов шло за счет России и замедления ее развития. Если бы СССР, делал вывод автор, оставался наиболее динамичным и стабильным центром мирового социализма, а Россия — таким же центром Союза, то не было бы современных разрушительных процессов (36).

Полезным с точки зрения документального обоснования и источникового обеспечения исследовательского процесса является также издание «Судьбы национальных меньшинств на Смоленщине 1918—1938 гг. Документы и материалы» (Смоленск, 1994). Опираясь на извлеченные из архивов Смоленской области данные, составители сборника показали, прежде всего на основе официальных документов, как решались насущные проблемы жизнедеятельности представителей национальных меньшинств края — латышей, евреев и др., не имевших государственных образований. По существу, речь шла о реализации на практике отвергнутого правящей партией доктринального принципа культурнонациональной автономии.

С проблемой самоопределения наций и национальной политикой СССР тесно связаны вопросы административного и особенно территориального переустройства, изменения границ союзных республик и автономных образований на протяжении почти 70-летней истории Советского Союза, да и РСФСР. Как справедливо считают А. И. Доронченков и М. Т. Мещеряков, скрупулезное национально-территориальное размежевание, соответствующее этническим реальностям, не удалось завершить в советский период. Причину они видят в волюнтаристской ликвидации Наркомата по делам национальностей и некорректных попытках решения национальных вопросов. Они обратили внимание на историко-политические основания возникших в 90-е гг. XX в. межнациональных территориальных конфликтов. Фактор централизации государственного управления в СССР, указывают ученые, сдерживал их до времени искусственное подталкивание интернационализации общественных отношений, глушило теплившуюся идею мононациональной государственности. Государственная национальная политика в советском государстве, указывают авторы, исходила из несущественности для Союза внутренних национально-республиканских границ, причину же такого подхода усматривают либо в «злом умысле» ради возможности политического вмешательства Центра в любой национальный конфликт, либо в уверенности его в невозможности межнациональных противоречий (37).

Представляется спорным сам авторский подход, напрямую связывающий федеративное устройство с точным воспроизведением границ этнического расселения в границах национально-государственных образований. В то же время нельзя не согласиться с выводом ученых о чрезвычайной важности этой проблемы для России в силу многочисленных и не всегда оправданных административно-территориальных преобразований, которые обусловили многие конфликты межнационального характера, противоречия становления и функционирования федеративных структур в Центре и на местах как в советский, так и в последующий период. Тем более что, как правильно подчеркивают авторы, ареал жизнедеятельности нации объективно входит в систему ее коренных ценностей, а «любая попытка принудительного изменения территории проживания нации в ущерб другой или ее части закладывает под факт искусственно проведенного разграничения мину замедленного действия» (38).

М. Б. Беджанов также считает ошибочными и отрицательными для последующей истории страны частые изменения административнотерриториального деления, в частности, на Северном Кавказе без учета реального расселения народов, а также массовые депортации народов и последующее их возвращение, что породило запутанность и произвольность административных границ при их повсеместном несовпадении с этническими (39).

Стоит только отметить, что имеющиеся на сегодня исследования по истории изменения границ внутри СССР и РСФСР, к сожалению, далеко не полны, многие страдают субъективизмом, ограничены в плане источников и т. д. Задача скрупулезного и объективного изучения не столько схемы и географии территориальных изменений и границ субъектов федерации в СССР и РСФСР, сколько механизмов взаимодействия и деятельности властных структур в Центре и регионах, протекания социально-экономических, политических и культурных процессов применительно к этническим общностям вследствие таких трансформаций, влияния их на состояние государственности в целом является весьма актуальной.

Это относится и к вопросам об истории образований, оказавшихся в новейшее время за пределами России. К примеру, О. В. Волобуев, проанализировав историю Крымской автономии, выделил двоякие корни идеи крымской автономной государственности в XX в. — чаяния крымских татар и самоопределение народов и регионов в условиях распада унитарной Российской державы. Создание автономии диктовалось наличием коренного местного населения, имевшего ранее свою государственность (Крымское ханство) и испытавшего на себе опыт кратковременных псевдогосударственных образований 1918—1920 гг. Волобуев считает дуалистической природу крымской автономии начала XX в., так как наряду с эфемерными государствами создавались собственно институты власти крымских татар, и это противоречие временно разрешилось созданием автономии в составе РСФСР. Осветив ход образования Крымской АССР, ученый сосредоточил внимание на анализе существа проблемы. Он считает, что созданная для обеспечения свободного развития крымско-татарского народа автономия всегда рассматривалась как многонациональное образование, что подтверждается фактами из истории кадровой политики, развития сферы культуры, национальных районов, сельсоветов и т. д. (40).

Представляют интерес и выводы историка о причинах и последствиях преобразования Крымской АССР в Крымскую область в 1944 г., а также передачи ее в состав УССР. По мнению Волобуева, здесь по сочетались разные мотивы: экономические (запущенность местного хозяйства), политические (борьба Н. С. Хрущева с В. М. Молотовым и Г. М. Маленковым, в которой была необходима поддержка руководства Украины), образ мышления партийно-государственной элиты, для которой весь СССР «был ее вотчиной, а национально-государственная принадлежность того или иного куска не играла большой роли». Отсюда — игнорирование союзной и республиканских Конституций, путаница в документальном оформлении решения, его директивный и закулисный характер, упущение вопроса об особом статусе Севастополя и т. д.

Волобуев указал и на важные отдаленные последствия непродуктивной политики федеративного переустройства СССР: с 50-х гг. в Крыму стали развиваться две тенденции, давшие о себе знать в конце 80-х гг. — врастание Крыма в украинскую республиканскую государственность с точки зрения экономической, административной и этнической при сохранении доминирующего влияния русской культуры и развитие крымско-татарского движения за возвращение на историческую родину (41).

В начале 90-х гг., когда центральная власть в СССР стала стремительно терять силу и быстро развивались центробежные тенденции, исследователи попытались более объективно проанализировать значение и последствия социально-экономической составляющей национальной политики Союза для составляющих его народов. Р. Нарзикулов, к примеру, рассмотрел некоторые итоги 70-летнего развития среднеазиатских республик в составе Советского Союза. Он подчеркивал, что ко времени образования СССР этот регион был весьма пестрым в этническом отношении, и даже внутри одного народа были группы, различающиеся по уровню экономической организации общества и культуры.

За прошедшие десятилетия эта дифференциация изменилась, но не исчезла. Нации региона не прошли «через нивелирующий этносы механизм рыночного хозяйства, так и не приобрели этнической однородности и внутреннего единства». Поэтому, доказывал автор, Средняя Азия в результате развития в составе СССР превратилась в причудливый конгломерат современных форм экономической, социальной и политической организации, с одной стороны, и патриархальных форм этнической конкуренции, с другой. Ускоренные темпы экономического и культурного роста в первые десятилетия советской власти при этом не отрицались, но обращалось внимание на сложность проблем, обусловленных периферийным положением региона в Союзе. Чтобы уровень и качество жизни соответствовали экономическому потенциалу республик, автор считал необходимым «переход к самоподдерживающему экономическому росту региона и отказ от всеохватывающего патернализма Центра» (42).

Характерно, что вывод Нарзикулова о Средней Азии как причудливом конгломерате чуть позже буквально воспроизвел А. И. Яковлев, ш сравнивший преобразования в Туркестане и Советской Средней Азии. Для нас представляет интерес мысль этого автора о причинах основных противоречий в политике Советской власти в регионе — естественном сопротивлении традиционного общества в восприятии новаций и материальной слабости реформаторов, а также пренебрежении последних национально-культурной и религиозной спецификой. В итоге, считал Яковлев, культурно-историческая отчужденность новой власти была очевидной, и развитие в регионе государственных структур не стало частью органичного процесса эволюции общества (43). Этот вывод, по существу, продолжает и дополняет идеи Нарзикулова.

К. Кулматов основательно проследил взаимосвязи между становлением системы Советов и национально-государственным строительством. Им вскрыты существенные недостатки советской историографии вопроса, показано, что новый строй в Средней Азии утверждался при сохранении незыблемости устоев традиционного общества восточного типа, обрекавшего массы на пассивность и подчинение феодально-родовой верхушке. Поэтому проникновение в советы классово чуждых элементов было результатом не их силы и изворотливости, а следствием безразличия основной части населения и слабости работы самих советов.

Такое же положение складывалось и в отношении автономизма. Как верно заметил Кулматов, в прежней историографии не обращалось внимание на противоречивость политического положения Туркестанской АССР. С одной стороны, был высок авторитет центральных государственных органов, Красной Армии и Советской власти в целом, с другой — на прежнем уровне или даже ниже становилось влияние местных представительных и исполнительных учреждений Республики. Оккупационный характер власти, линия на унификацию и упрощение аппарата управления, особенно с 1926 г., нивелировали демократическое содержание и значение автономии (44). Подобного рода пассажи, хотя они касаются территории, не входящей ныне в Российскую Федерацию, отражают противоречивое и болезненное состояние историографии периода распада СССР и становления новых организационных и концептуальных подходов в новых центральноазиатских странах.

История национальной политики советского периода на примере ныне суверенных постсоветских государств остается в поле зрения и российских историков. К примеру, Е. Ю. Борисенок справедливо подчеркивает, что современная украинская историография не всегда верно оценивает ряд важных событий и явлений, когда, в частности, говорит о приоритете русификаторских тенденций в 30-е гг. Автором аргументированно, на конкретных примерах из истории индустриализации, урбанизации и коллективизации на Украине, когда развернулась борьба против всех инакомыслящих, показано, что отнесение к числу первоочередных врагов народа национальной интеллигенции было лишь «первой ласточкой» в общем наступлении на «идеологическом фронте». Прослеживая перипетии проведения в жизнь курса на украинизацию, судьбу наркома просвещения Украины Н. А. Скрыпника, ситуацию в сфере школьного образования, исторической науке и языкознании, Борисенок делает правомерный вывод, что главными в национальной политике в 30-е гг. были централизаторские тенденции. Они были направлены на создание новой, социалистической культуры, одной из характерных черт которой был интернационализм. В конечном счете это и решило судьбу украинизации, как и аналогичные процессы в других советских республиках (45).

Более пристального внимания заслуживают работы российских авторов, освещающие историю национальной политики СССР на современном российском политическом пространстве. Противоречия между правом народов на самоопределение и суверенитетом республик, единством и целостностью их территории, итоги социально-экономического и культурного развития российских автономий на примере адыгских народов Северного Кавказа рассматривает К. К. Хутыз, к работе которого мы уже обращались. Проследив основные вехи становления государственности адыгов, он выделяет этапы и формы — от горских секций и исполкомов до национальных округов, автономных областей и республик. Большое место историк отводит выявлению позитивного содержания процесса развития экономики, социальной и культурной сферы народов региона в субъектах федерации, роли сотрудничества народов в ходе их модернизации (на примере развития образования, искусства, газетного и издательского дела, литературы и т. д.) (46).

В то же время Хутыз стремится выявить и противоречия в национальной политике. Он считает, что проводившиеся в 20-е гг. поиски оптимальной национально-государственной структуры декларировали создание условий для лучшего развития народов, а на деле оказались проявлением сталинских административно-командных методов управления народами с недоверием и подозрительностью к представителям разных национальностей, диким произволом в отношении целых народов.

Негативное влияние тоталитаризма на развитие национальной жизни Хутыз видит в ломке национального самосознания народов страны, проведении в жизнь принципа приоритета одних народов над другими, в становлении четырехступенчатой Федерации, процветании волюнтаризма в определении статуса и границ национально-государственных образований, отрицании культурно-национальной автономии, отождествлении свободы национального самовыражения с национализмом, в разрыве между теорией и практикой национального строительства. Анализируя исторические уроки, автор, в частности, считает необходимой специальную теоретическую проработку проблем повышения статуса национально-территориальных образований в РФ, разграничения полномочий Центра и субъектов Федерации, статуса наций за пределами их административно-территориальных единиц или создания «автономий низшего звена», хотя несколько ранее критиковал опыт прошлого именно за разноуровневый характер советской Федерации.

пз Автор делает вывод, что сложившаяся структура национально-государственного строительства в условиях выравнивания уровня социально-экономического развития бывших отсталых окраин и индустриальных центров находилась в противоречии с принципами построения федерации. Не был разработан, в частности, закон о правах национальных групп (меньшинств), о национальном равноправии, распространялись мифы о возможности решения всех национальных проблем путем создания автономии, об особых правах коренного населения. В работе обращается внимание и на проблему становления государственности русского народа, возрождения его культуры и гармонизации отношений других этносов с русским как основы крепости федерации.

Его дополняет уже упоминавшийся Коркмазов, который видит ряд причин обострения этнополитических процессов в истории. В частности, не рассматривались своевременно или решались силовым способом противоречия и конфликты в национальных отношениях, идеализировалось прошлое ряда народов и недооценивались духовные ценности других, с ростом национального самосознания и стремлением к возрождению нарушалась грань между национально особенным и националистическим, не решались многие социально-экономические проблемы (47).

К конкретным примерам реализации доктрины национального вопроса в советский период относится и судьба автономии советских немцев в Поволжье, которой, в частности, посвящена монография В. Г. Чеботаревой. Ее заслуга в привлечении большого числа архивных и других источников, воссоздании автобиографий многих активных участников формирования и развития Республики немцев Поволжья в 1918—1941 гг., последовательном освещении истории этой автономии. Автор отметила, что создание автономии немцев Поволжья не было, как утверждают некоторые исследователи, уступкой германскому империализму, а происходило в общем русле самоопределения народов России. При этом, однако, Трудовая Коммуна немцев Поволжья не была субъектом Федерации, что наряду со сложностями разработки концепции выделения территории автономии породило столкновения ее с саратовской губернской властью (48).

На основе анализа опыта немецкой автономии Чеботарева делает вывод о необходимости в деле определения национально-государственных границ в федеративном государстве учитывать не только национальную, но и хозяйственную целостность. Именно вследствие недостаточного учета этого обстоятельства, пишет она, в СССР так и не удалось осуществить в чистом виде национально-территориальный принцип, и одним из исключений она считает как раз Трудовую Коммуну, при создании которой не принималась в расчет интеграция немецких колоний в экономику Поволжского региона. Кроме того, не учитывалось и вклинивание в ее территорию поселений с русским, украинским и другим населением, что вызвало обострение земельных конфликтов.

Позитивной стороной труда является конкретно-исторический показ реальных противоречий в деятельности федеральных органов власти при проведении в жизнь принципа национального самоопределения. В то же время автор считает, что в 20-е гг. провозглашенный советской властью суверенитет народов реализовался, но формированию национальной государственности, судя по истории немцев Поволжья, препятствовали великодержавный шовинизм и местный национализм. Ликвидацию же немецкой автономии Чеботарева справедливо расценивает как акт национальной трагедии этноса, к тому же заостряя внимание на затянутом характере политики искусственного создания условий искоренения исторической памяти, духовной и бытовой культуры, ассимиляции немцев. Трудно однако согласиться с термином «геноцид», который историк употребляет для оценки все истории немцев России в XX в. (49).

Следует признать правильность предложений многих ученых по поводу необходимости теоретической и исторической проработки вопросов взаимоотношений субъектов Федерации и Центра в первой половине XX в. в СССР. В то же время надо заметить, что немаловажное значение имеет и исследование периода кануна, самой Великой Отечественной войны и послевоенного этапа, когда национальная политика реализовалась путем приращения территории и числа советских республик в составе Советского Союза, а также были ликвидирован, а затем в середине 50-х гг. XX в. был восстановлен ряд советских автономий.

Наряду с известными и ставшими традиционными рассуждениями и описаниями указанных событий, в которых большое место занимают показ трагедии репрессированных народов и публикация соответствующих документов, что, несомненно, крайне важно для историографии проблемы, этот этап в истории государственной национальной политики в России нуждается в более полном и беспристрастном анализе. К примеру, в названной выше монографии дается лишь фактическая канва событий, однако обстоятельное исследование их причин, хода и последствий не проводится. Можно назвать лишь статью М. Н. Потемкиной, наметившей некоторые подступы к теме на материалах Урала (50).

Много сделал для выявления и введения в научный оборот разнообразных источников по истории репрессий народов СССР Н. Ф. Бугай. Он также постарался установить причины роста межнациональных конфликтов в Советском Союзе в конце 30-х — начале 40-х гг., которые власть стремились разрешить путем депортации народов, без анализа самих истоков и оснований проблемы. Определяя последние, автор называет различные обстоятельства политического, экономического, социального и духовного свойства и, в частности, грубое искажение облика Федерации. По мнению исследователя, межнациональные конфликты были проявлением бифуркационного состояния общества и имели место со времени установления Советской власти, а в конце 30-х — начале 40-х гг. выросли с необыкновенной силой.

В военной обстановке появились условия для открытого выступления противоборствующих сил, и обозначились проявления бифуркации, когда случайное воздействие (война) влияло на общество. Накопленный в 20-е — 30-е гг. негатив (массовые принуждения, нарушение элементарных основ демократии, пренебрежение конституционными правами народов СССР, игнорирование факта наличия в обществе сопротивлявшихся политическому курсу и колеблющейся обывательской массы, недисциплинированных и опустившихся людей) проявился с особой силой в годы войны. Сама депортация, начавшаяся накануне войны, еще более обострила межнациональные отношения, хотя Сталиным и сложившейся административно-командной системой рассматривалась как одно из главнейших средств разгрузки этнической напряженности, урегулирования проявлений межнациональных конфликтов. Бугай достаточно подробно осветил в своих работах фактическую сторону ликвидации советских автономий, которая сопровождала депортации, дав документальное обоснование для дальнейшего изучения истории федерализма в советский период (51).

При анализе фактов преобразований внутри СССР и РСФСР в годы Великой Отечественной войны, истории депортации ряда народов и ликвидации их автономий, историки обращают внимание на политическую основу этих событий. Так, сталинский режим, подчеркивается в работе «Национальная политика России: история и современность» (М., 1997), исходил из собственных представлений о национальной безопасности и геостратегических интересах страны. Это замечание весьма важно для понимания существа национальной политики в советский период (52).

Не менее примечателен творческий и продуктивный анализ проблемы депортаций, проведенный П. М. Поляном в монографии «Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР» (М., 2001). Автор во взаимосвязи рассмотрел историю и географию принудительного переселения советских граждан в период с 1919—1920 гг. по 1952—1953 гг. При этом был использован большой массив уже опубликованных и архивных документов и источников, позволивший ученому сделать глубокие обобщения и выводы. Они, в частности, касаются экономических, социальных и демографических последствий миграций, участники которых не только продемонстрировали способность переселенцев акклиматизироваться в новых условиях, несмотря на катастрофический для них характер события.

В результате миграций в искусственно измененном направлении, как считает Полян, развивались демографические процессы внутри этнических групп, усиливалась доля смешанных браков, что вело к культурной гомогенизации советского общества. В то же время, рассматривая принудительные миграции в системном единстве с формированием ГУЛАГа и планово-добровольного переселения советских людей, он подчеркивает экономическую неэффективность и неоправданность этих крупномасштабных и весьма затратных государственных акций. Привлекательной стороной труда является наличие приложений, дающих выверенные и систематизированные статистические данные, карты, фотокопии документов и фотографии по столь важной исторической и политической проблеме.

Хорошим дополнением к данной работе служат материалы и выводы кандидатской диссертации Л. Я. Арапхановой «Депортация народов как специфический аспект национальной политики Советского государства (на примере ингушского народа)» (М., 2002). Она, в частности, обращает внимание на экономические аспекты антисоветских выступлений чеченцев и ингушей в 20-е — 30-е гг. XX в., на влияние тейповой организации данных этносов на психологию и поведение депортированных этнических групп и др.

Стоит обратить внимание на следующие выводы автора. Она считает, что сталинизм целенаправленно разрушал развитие северокавказских народов, пагубными для них оказались коллективизация и политические изменения, а в связи с депортацией межродовые устои стали основой мировоззрения ингушей. Сложилось убеждение в необходимости укрепить институт старейшин в тейпах. К тому же самобытность использовалась как механизм культурной адаптации в обществе. Среди причин депортации диссертант выделает экономические (стремление увеличить рост производства без привлечения местного населения), амбициозные — жажда военных наград со стороны руководства НКВД и стремление Сталина и его окружения переложить ответственность за поражения на фронтах на происки внутреннего врага. Еще одной причиной считается конфессиональный фактор.

Автор усматривает негативные последствия депортации в гибели неповинных людей, нанесении очевидного ущерба экономике региона и в ликвидации государственности ряда этносов (53). Безусловно, следует согласиться с теми исследователями, которые указывают, что репрессии против целого ряда народов нанесли им тяжелейшую травму, имели глубокие негативные последствия и явились прямым преступлением власти против общества и составляющих его этносов.

Во втором, переработанном и дополненном издании монографии П. М. Лоляна «Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижения и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине» (М., 2002) дается новый срез данной проблемы, вскрывающий системный характер репрессивной политики сталинской государственной машины. Автор в то же время обратился и к важной сегодня теме компенсаций за депортацию и принудительный труд советских граждан со стороны Германии.

Вторая половина XX в. в исследовании истории национальной политики в России занимает меньшее место в трудах современных ученых. Главным образом они рассматривают проблемы национальной политики государства на примере отдельных республик или регионов, характеризуют общие тенденции в развитии этой составляющей внутреннего курса КПСС в контексте социально-экономических, политических и культурных процессов в СССР и субъектах Федерации.

В частности, не отошла от трактовки этих вопросов в духе времен перестройки К. В. Калинина. Она указывала, что с начала 50-х гг. и вплоть до середины 80-х гг. фактически продолжался курс на укрепление централизованного государства, хотя Н. С. Хрущев и передал союзным республикам более 11 тыс. предприятий из союзного подчинения. В то же время Калинина — одна из немногих, кто рассмотрел относительно подробно попытки союзного руководства реформировать национальную политику и федеративный Союз во второй половине 80-х гг. XX в. Среди причин роста движения самоопределения в советских республиках Калинина называла такие, как деформации застойного времени, создание самой политикой перестройки условий для открытого заявления республик о своих правах, экономический и политический кризис в СССР в этот период и постепенное падение доверия к партийно-государственной власти. Ратуя за возврат к ленинизму, автор осветила события конца 80-х — начала 90-х гг. в советских республиках, констатировала сложность статуса автономий в составе СССР и предложила добиваться баланса усиления централизма при обеспечении свободы самоопределения, вариативности связей республик с центром как гаранта их суверенитета (54).

На более раннем по хронологии этапе (1949—1952), но уже с иных позиций рассмотрела политику Москвы в отношении прибалтийских республик на материалах так называемого «эстонского дела» Е. Ю. Зубкова. Являясь частью СССР (как субъекты федерации — об этом автор не упоминает), эти республики имели и тесные связи с европейскими странами, играли роль буфера и территории для отработки модели советизации, отличной от довоенного образца. Взаимоотношения между Центром и регионами рассматривается как процесс «закручивания гаек» в отношении вторых и приводит в качестве примера чистку в Эстонии, которая получила характер борьбы с «местным национализмом». При этом суть дела состояла, считает автор, в специфически понимаемых государственных интересах, поскольку «построенная на принципах жесткой централизации государственная система болезненно реагировала на любые попытки периферии ослабить свою зависимость от Центра, даже если эти попытки не выходили за границы культурной автономии» (55).

На базе не использованных ранее недоступных архивных материалов в статье прослеживается канва событий, составивших «эстонское дело». Зубкова замечает: в нем совпали интересы Центра, стремившегося полностью подчинить своему влиянию регионы, и представителей региональных элит, ведущих борьбу за власть и готовых ради победы в ней принять правила игры, предложенные Москвой. В Эстонии автор выделила несколько групп внутри республиканского руководства, отличавшихся по своей позиции и роли в освещаемых событиях. Детальное описание хода разбирательства, поведения «фигурантов» и их последующей судьбы поучительно с точки зрения расследования механизма работы партийно-государственной машины.

Что же касается эволюции государственной национальной политики, то Зубкова ограничивает свои выводы утвердившимися в последнее время рассуждениями о борьбе центральной и региональной элит и возможности использования Центром приобретенного опыта впоследствии, при «обнаружении» проявлений «местного национализма» в других республиках. К тому же непонятно, в чем же отличие послевоенной модели советизации от прежней, проводившейся в первой половине XX в. в СССР, — судя по приведенным материалам, механизм действий центра остался прежним, а своеобразный торг между ним и местными элитами происходил и в ранние периоды (56).

К этому же периоду обратился в своей статье известный исследователь проблем антисемитизма и истории еврейского вопроса в СССР Г. В. Костырченко. Он скрупулезно проанализировал историографию и фактический материал по поводу мифа сталинской эпохи о депортации евреев и пришел к выводу, что масштабы официального антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 г., находились на предельно допустимом в рамках существовавшей тогда политикоидеологической системы уровне. Дальнейшее следование данным курсом привело бы страну, считает автор, к неизбежности радикальных политических и идеологических преобразований, прежде всего легализации антисемитизма как государственной политики и, следовательно, введения национальной дискриминации (57).

Общий обзор советской истории Татарстана дал И. Р. Тагиров в уже упоминавшейся монографии. Он пришел к выводу, что ко второй половине 80-х гг. XX в. Республика «задыхалась в тисках политического и экономического бесправия». Выступая за сохранение СССР в годы перестройки, Республика в то же время нацеливалась на получение союзных прав в обновленном и демократическом Союзе. Она, указывается далее, оказалась в авангарде борьбы за свой суверенитет, первой начала готовиться к принятию декларации после принятия Россией 12 апреля 1990 г. декларации о суверенитете и приняла ее уже 30 августа 1990 г. «Идея суверенитета была неизбежной, как средство самозащиты от тоталитаризма», — считает автор. Он видит в стремлении к нему выстраданное проявление национального достоинства и обращает внимание на отношение автономий к проекту нового Союзного договора: они рассматривали его как сговор союзных республик и М. С. Горбачева против автономий, стремившихся к повышению своего статуса. В работе подробно освещается ход борьбы татарской этнополитической элиты за суверенитет в рамках СССР и после его распада, отстаивается ее правота в отношениях с федеральным Центром и в получении более широких, чем у других республик, полномочий, которые по существу нарушают принципы федерализма (58).

Общие рассуждения и идеи по поводу национальной политики с точки зрения прочности государства содержит статья О. Зотова. Он видит преимущества федерации в том, что она обеспечивает разумное историческое разделение труда, в сильном федеративном государстве при прочих равных предпосылках демократии гарантируется в большей мере примат права и народный суверенитет, суверенитет членов федерации юридически не умаляется, а лишь делегируется и перераспределяется.

По мнению Зотова, все эти соображения учитывались в развитии традиций России, когда создавался СССР. Конфедерация суверенных национальных государств была при этом преобразована в союзную федерацию, а ряд областей — в автономии или даже государства. Хуже то, пишет далее автор, что полноценная федерация по мере эволюции нового режима также трансформировалась в унитарно-автономную структуру. Причины сохранения меганациональной общности — СССР — даже в 1941 г. он видит в наличии шести интегрирующих факторов — ресурсы, экономика, военный потенциал, стратегическая доктрина, общественное сознание и политая (политические институты и процессы).

После Великой Отечественной войны легитимность унитарного СССР, как отмечает Зотов, стала медленно, но неуклонно слабеть и в конце 80-х гг. процесс вступил в фазу деконструкции. Подпитывался он возраставшей русификацией высшей руководящей элиты при явном снижении ее качества как института. Назревшая автономизация и федерализация политической системы безнадежно запаздывали. Центробежные тенденции усилились, считает автор, вследствие расхождения республиканских элит с Центром и РСФСР по вопросу стратегии преодоления кризиса и приоритетов развития, внутри самой России с автономиями и собственно русскими регионами. В целом же вывод автора сводится к констатации неполноценности сложившейся в советский период федеративной государственности — как российской, так и общесоюзной (59).

Не менее актуальны для изучения темы положения уже упоминавшейся монографии «Национальная политика России: история и современность» (М., 1997). В ней анализируются противоречия в отношении власти к национальным вопросам в 60-е — 80-е гг. XX в. К наиболее важным итогам исследования относятся выводы и фактические данные о растущих антирусских настроениях в национальных республиках и реакции высшего руководства на сигналы об этом, о предложениях и инициативах Отдела по национальным отношениями при Совете национальностей Верховного Совета СССР в 1988 г. по проблемам и перспективам развития федеративных начал в советской государственности, о попытке союзного руководства путем претворения «плана автономизации» ослабить и развалить «ельцинскую» РСФСР и неконструктивности в целом всей последней фазы «доживания» СССР (60). Взятые в совокупности, они не только дополняют фактическую сторону трансформации национальной политики в России в XX в., но и дают почву для дальнейших теоретических и конкретно-исторических изысканий в этом направлении.

Приметой новой историографии стало более активное сближение между социологическими и конкретно-историческими подходами к проблеме, когда непродуктивное разделение между этнографами и историками, бытовавшее в советское время, стало стираться. Так, Тишков дополняет рассуждения авторов монографии указанием на тот факт, что в 1960;е — 1980;е гг. фактически был ликвидирован разрыв в социальной структуре основных этнических групп в результате существенных преференций в области получения образования и процессов урбанизации. Это повысило социальные ожидания и реальную власть периферийных элит, что дополнялось в ряде случаев конфликтогенными демографическими факторами.

В целом драматические различия в культурных традициях, уровне индустриального развития, демографическом поведении и политической культуре сохранялись на протяжении всего советского периода. Терпимость и согласие со стороны ключевых социальных групп с идеей и реальностью существования единого многоэтничного государства удавалось сохранять, пока центральная власть оставалась достаточно сильной. Как только произошло ослабление ее и единой идеологии, «так сразу же были подорваны сами основы национальной политики», — резюмировал ученый (61). Хорошим фактологическим дополнением к выводам Тишкова служит монография В. И. Котова «Народы союзных республик СССР. 60-е — 80-е гг. Этнодемографические процессы» (М., 2001).

Характерно, что определенное развитие тема получила в работах С. Д. Валентея, изучающего процесс формирования и эволюцию единого экономического пространства в советский и современный периоды. Он, в частности, указывает на противоречие между стремлением советского руководства ускорить процесс обобществления посредством централизации власти и этнокультурной основой государственности и экономических отношений. К тому же организаторы СССР, особенно Сталин, вовсе не собирались создавать реально федеративные отношения. В 50-е гг., считает Валентей, по мере перехода от тоталитаризма к авторитаризму, стала ощущаться ошибочность избранного пути. В немалой степени этому способствовала физическая невозможность управления столь крупным государством из союзного Центра на основе единых, т. е. антифедеративных методов.

Ученый показывает снижение эффективности деятельности союзного Центра, достаточно явное с конца 60-х — начала 70-х гг. расхождение союзных республик по целому ряду социально-экономических показателей, различие этнокультурных традиций субъектов Союза и интересов лидеров республик, что ослабляло советский «федерализм». Автор делает вывод: судьбу СССР в конечном итоге решили владевшие реальной информацией республиканские и региональные партийно-хозяйственные элиты, а история развития и гибели СССР, несмотря на специфические черты, вписывается в общемировую практику и схему эволюции отношений в рамках формальных федераций и общего экономического пространства.

СССР как «федеративное» государство в значительной степени возник в результате соглашения политических элит, посчитавших, что реализация целей, которых они хотят достигнуть, невозможна вне союза новых руководителей губерний бывшей Российской империи. Советская государственность сформировалась на основе социально-политических мотивов, подчеркивает Валентей. К концу 80-х — началу 90-х гг. изменились цели и отношение к месту республиканско-региональной бюрократии в системе нормативных общественных отношений, однако разрушение формальной советской федерации не изменило прежние, сформировавшиеся в тот период экономические отношения и механизмы реализации властных полномочий (62). Высказанные ученым соображения подтверждают историческую преемственность и роль сложившихся в СССР и РСФСР основ национальной политики и функционирования государственного организма, подчеркивают значимость исследования причин и существа столь мощного воздействия его «формальных» федеративных принципов на последующее развитие России и других постсоветских стран.

Представляет интерес и предложение С. И. Каспэ о непродуктивности анализа послевоенного советского федерализма без учета его фиктивной сущности. «Пустая форма» федерализма, пишет Каспэ, была воспринята прежде всего элитами как готовый институциональный дизайн, способный обеспечить переход России в новое состояние, на нее был перенесен опыт СССР, хотя «Россия никогда, ни в один период своей истории не „работала“ как федерация». Автор отвергает как крайность прогноз о гибели нынешнего российского федерализма подобно Советской власти, СССР и КПСС. В то же время он утверждает, что федерация у нас так и не создана, объективно асимметричный конгломерат «вбит» в такой же асимметричный, но не соответствующий ему по форме и структуре институциональный каркас. Так витиевато объясняются последствия советского федерализма для России.

Более того, имперский характер отечественной политической системы, утверждает автор, во многом предрешает для нее выбор именно федеративного устройства, поскольку этнополитический дизайн должен конструироваться в федеративном духе (63). Эта противоречивая позиция, вероятно, правомерна, если учесть эволюцию современной политики власти в отношении перспектив федеративного устройства России, когда на первое место вышли вопросы укрепления вертикали исполнительной власти и формирования ее массовой социальной опоры независимо от административно-территориальных или национально-государственных элементов социума.

В недавно вышедшей монографии этот исследователь утверждает, что культивирование единства СССР в многообразии составляющих его национальных культур базировалось на том, что виртуальная природа «Советской Эстонии», «Советской Чувашии» и т. п. обеспечивала их абсолютную совместимость и беспрепятственную интеграцию в составе единого образа «Страны Советской». И эта степень единения «могла быть достигнута только в мире тотальной симуляции». Государственность в СССР была квазифедеративной, и все развитие Советского Союза шло как воплощение баланса двух тенденций — модернизаторской и имперской. Обе они стали ослабевать после Великой Отечественной войны и смерти И. В. Сталина.

Эрозия империи была неизбежна, что проявилось, в частности, в выравнивании центра и периферии, более радикальной, чем периферийные, трансформации русской традиции. Двойственная организация символического универсума, пишет Каспэ, превращала социализм во всеобщий маскарад, где господствовали соответствующие способы социальной коммуникации и формы реинтерпретации действительности. А посему, заключает автор, происшедшее в Беловежской Пуще в 1991 г. было виртуальным по природе действием — апелляция к Союзному договору, «фантомному тексту, никогда не описывавшему реальной структуры властных отношений и вообще не имевшему, как и все советское квазиправо, положительного юридического смысла», — было упразднено виртуальное имперское измерение Советского Союза (64).

С точки зрения проблем децентрализации, столь активно дебатируемых ныне, дает общую оценку исторического развития российской государственности А. И. Родионов. Для нас важно его замечание, что образование СССР было положительным шагом в развитии российской государственности, но национально-территориальные и управленческие структуры его страдали целым рядом изъянов, которые в дальнейшем привели к необратимым общественным противоречиям. В частности, РСФСР не имела вообще многих государственных органов и была лишена многих атрибутов суверенитета, что нередко использовалось для доказательства подчиненности ей всех союзных республик.

Национально-территориальный принцип формирования федеративного СССР помог выровнять уровни развития республик, но при этом не проводились необходимые политические перемены. Фактически политика советского руководства, пишется далее, была политическим и нравственным оправданием для принятия деклараций национальногосударственных образований о суверенитете в конце 80-х — начале 90-х гг. По мнению ученого, рассмотревшего также процесс развития и деятельности общественных движений, в том числе национальных и религиозных в эти годы, при создании правового механизма реализации права на самоопределение можно было предотвратить раздробление СССР (65).

Достаточно полезны и некоторые замечания В. Ф. Калиной, посвятившей несколько статей проблемам и особенностям российского и мирового опыта федерализма. В частности, она заметила, что федерализм большевики рассматривали не как принцип государственного устройства, а лишь как средство разрешения национального вопроса, и он не был системообразующим принципом СССР, который имел признаки унитарного, федеративного и конфедеративного государства. В РСФСР и СССР, по мнению автора, отсутствовал правовой механизм защиты целостности федеративной системы, его заменяла КПСС, что и делало систему уязвимой. Кроме того, искусственным было и старое административное деление России, что проявилось в самонедостаточности большинства ее субъектов (примерно 15 регионов она называет наиболее бедными, 35 — малообеспеченными и 24 — относительно благополучными).

Не менее важно и общее положение, которое подчеркивает Калина: там, где федеративное государство изначально выступает как целостная, динамичная, многофункциональная система, строго следующая принципам иерархичности и согласованности в деятельности всех составляющих ее частей (субъекты федерации могут иметь не столько прав, сколько могут взять, а сколько необходимо для устойчивого функционирования системы), федерализм становится фактором, мобилизующим объединенные усилия регионов для решения задач экономического и социального развития, обеспечивая политическую стабильность и национальное согласие (66).

Общую характеристику развития, главным образом, правовых основ советского федерализма в 70-е — 80-е гг. XX в. рассмотрели Р. Г. Абдулатипов, Л. Ф. Болтенкова и Л. Ю. Яров в вышеназванной монографии. Они обратили внимание на то, что нормы Конституции СССР 1977 г. были направлены на сохранение союзного государства и существующей системы, а в годы перестройки были предприняты усилия по приведению в соответствие законодательства союзных республик общегосударственному, решался вопрос о механизме реализации совместных полномочий, хотя правовой статус союзных и автономных образований и в 1990 г. не изменился, тогда как действительность давно отходила от конституционных канонов.

Авторы подробно цитируют принятые в конце 80-х — начале 90-х гг. документы СССР и РСФСР, высказывания и доклады известных государственных и политических деятелей при обсуждении различных аспектов реформирования государственности и межнациональных отношений в кризисный период истории СССР, его распада и суверенизации бывших советских республик и автономий. По их мнению, в конце 80-х гг. Центр проявлял инертность, противоречивость, половинчатость и страх потерять власть, нейтралистские подходы, например, на втором съезде народных депутатов СССР в декабре 1989 г. не менялись на федералистские, не учитывался суверенитет союзных республик, которые выступали против повышения до их статуса положения автономий.

Этот съезд и другие форумы того времени внесли вклад в процесс распада СССР и создание условий для дестабилизации положения в союзных республиках. «Попрание Союзом своих конституционных обязанностей оберегать суверенность учредителей и территориальную целостность было наказано», — пишут они. Впрочем, то, что Союзный Договор не был подписан, указывается далее, «явление не такое уж трагичное». А поскольку с 1922 г. республики по Договору об образовании СССР и Конституции СССР имели право свободного выхода, то предъявлять претензии по поводу выбора форм реализации данного права нужно осторожно. В то же время авторы считают, что основные положения концепции реформы национально-государственного устройства и федеративных отношений были определены КПСС правильно, но события развивались в ином направлении. Ратификация же известных решений, принятых в Беловежской Пуще в конце 1991 г., создала более прочную правовую базу для упразднения союзного государства, пишется в работе, без анализа политического значения и характера их (67).

К тому же достаточно подробно в монографии освещается ход суверенизации бывших республик СССР как закономерного явления, подчеркивается во многом субъективный характер причин недостаточно оперативных и эффективных изменений в сфере федеративных и межнациональных отношений. Авторы указывают, что законодательный орган России в 1990—1991 гг. не принимал принципиально неверных документов, но жизнь зачастую толкала в противоположном направлении. Видимо, этим объясняется и ситуация с Законом «О реабилитации репрессированных народов». Федеративный же договор, считают они, приостановил процесс развала Российской Федерации, хотя было немало проявлений скрытой борьбы против него. Вместе с тем подчеркивается, что Россия в лице Съезда народных депутатов РСФСР, Верховного Совета РСФСР стремилась к правовому обеспечению суверенитета, не шла дальше других республик, с точки зрения внутреннего устройства закладывала основы совершенствования федеративных отношений (68).

В целом работа служит хорошим пособием для детального изучения правовой базы российского федерализма и конкретной истории деятельности высших органов власти в условиях распада СССР.

Наиболее слабым местом в историографии последнего времени оставались: исследование теоретико-методологических основ проблемы, выработка адекватной запросам модернизирующегося российского общества доктрины этнополитики. В этом плане нужно отметить, что концептуальную и фактическую эволюцию национальной политики в России глубоко проанализировал один из ее разработчиков известный ученый В. А. Тишков. Он считает, что причины взрыва этнических проблем с началом перестройки кроются в многообразной роли этничности и национализма как наиболее доступных и понятных оснований для коллективной мобилизации и действий в условиях краха централизованной власти и коммунистической идеологии. Кроме того, это было следствием весьма противоречивой и волюнтаристской национальной политики в ответ на вызовы, оформленные в этнических понятиях. Исследователь осветил хронологию этих вызовов, начавшихся с националистических движений в Прибалтике, констатировал плохую подготовленность Центра к серьезным мерам, переговорам и уступкам, а также грандиозный провал этнической политики периода перестройки.

Уже в сентябре 1990 г., вскоре после XXVIII съезда КПСС, Тишков подверг сомнению сам принцип государственного строительства и его внутреннего устройства на этнической основе, высказав мысль, что в условиях развития демократии и стремления к суверенитету советские республики не могут категоризироваться как национальные (этнонациональные) государства. Однако, считает ученый, в Законе 1990 г. «О свободном национальном развитии граждан СССР, проживающих за пределами своих национально-государственных образований или не имеющих их на территории СССР» проявилась инерция прежнего мышления. Резолюция же XXVIII съезда КПСС по проблемам межнациональных отношений была первой попыткой в официальном документе утвердить мысль, что права гражданина выше прав нации.

В эпоху М. С. Горбачева, отмечает автор, основной водораздел лежал не между идеями гражданского нациестроительства и этнонациональной государственности, а между сторонниками «совершенствования» старой доктрины и энтузиастами радикального осуществления ленинско-вильсоновского принципа государственного самоопределения этнонаций. Именно под лозунгом упразднения империи произошел распад СССР и образование новых государств, в том числе РФ. В доктринальном плане В. А. Тишков расценивает это как последнюю месть именно ленинской национальной политики и 70-летней практики «национально-государственного строительства», важным компонентом которой был этнический национализм. В то же время он заметил, что события декабря 1991 г. были гигантской политической импровизацией, которой не предшествовал и за которой не последовал какойлибо серьезный анализ возникающей ситуации и ее возможных последствий. Б. Н. Ельцин и его ближайшие советники, считает ученый, были заложниками той же самой так называемой марксистско-ленинской теории национального вопроса, которая замыкается на самоопределении наций (69). Эти размышления и выводы ученого дают обобщенную оценку сложного и мало до сих пор изученного последнего периода истории советской национальной политики. Следует иметь в виду, что в последние годы вышло немало других работ по национальным проблемам и особенно по вопросам федерализма в России, однако большинство их авторов наиболее подробно останавливаются на современных аспектах трансформации государственного устройства России и перспективах федерализма в нашей стране (70).

Развитие научной мысли в анализе истории советской национальной политики неизбежно выходило на обсуждение тех тем, которые связывали прошлое с сегодняшним днем, позволяли нащупать ответы на злободневные вопросы реформирования этнокультурной действительности в современной России, или, по крайней мере, подсказать, чего не следует делать. В связи с этим особо актуальной стала задача всестороннего изучения судьбы русского народа, о чем, в частности, упоминал, как указывалось выше, К. К. Хутыз.

Т. Ю. Красовицкая также затронула эту проблему в своих работах. Она, к примеру, обратила внимание на недостаточную исследованность вопроса о восприятии русским народом декларирования прав народов на свободу, суверенитет, образование самостоятельных государств. Русский этнос, русская духовно-культурная сфера, считает она, раскололась на революционную и религиозную идеи и вводит в контекст своего исследования рассуждения о противоречивом положении русских в федеративной советской России начала 20-х гг. XX в. (71).

На примере отдельного периода отечественной истории в развитии высших и центральных государственных учреждений РСФСР в годы Великой Отечественной войны проблему исследовала Т. Г. Архипова. Экстремальные обстоятельства военного времени, как следует из приведенных в ее работе материалов, выводов и суждений, лишь усугубили основные недостатки сложившейся ранее системы. Она делает вывод, что самостоятельность РСФСР как государственного образования, и в предвоенные годы и в годы войны была весьма невелика, что прямо влияло на организацию и деятельность ее государственного аппарата.

Зависимость республиканских органов от союзных сложилась постепенно и была законодательно закреплена в Конституции СССР 1936 г., как уточняет историк. При этом, делает важный вывод Архипова, она оказалась даже большей, чем у других союзных республик, так как на ее территории находились самые крупные предприятия, научные и культурные центры общесоюзного значения, в ее правительстве отсутствовали некоторые органы союзно-республиканских систем, близость общесоюзных органов к республиканским была очень большой. Деятельность республиканских органов зачастую была вторичной по отношению к органам СССР. Аналогично развивались и взаимоотношения органов РСФСР и органов автономных республик, утверждает автор, а их государственность была низведена до уровня областных Советов.

Руководство и контроль партийного аппарата, усиление и без того жесткой централизации в управлении, дальнейшее повышение роли исполнительно-распорядительных органов и другие изменения в годы войны были оправданы, но эффективная в этот период административно-командная система, считает Архипова, не может быть неизменной в мирное время, так как парализует самостоятельность на местах, в том числе субъектов федерации. Сложившаяся практика политических, экономических и культурных связей между центральной, общесоюзной властью и союзными республиками, автономиями и центральной властью РСФСР стала одной из причин их кризиса в конце 80-х гг., отмечает Архипова. Кроме того, она осветила помощь РСФСР союзным республикам во время войны и после ее окончания, подчеркнув ее во многом общесоюзный характер (72).

А. Г. Кушнир рассмотрел в более широком плане проблему влияния административно-командной системы и политико-административного устройства на развитие страны. Он, как и другие исследователи, выделил тенденцию к усилению централизации власти и управления, которая проявилась уже в 20-е гг. Одним из источников борьбы с областными объединениями Советов как субъектами федерации, считает он, было опасение, что наличие мощных в правовом, хозяйственном и территориальном отношении политико-административных объединений может стать основой для многоцентрия в правящей партии. В итоге произошел поворот к созданию строго соподчиненной системы управления как проводника политических решений Центра сверху вниз (73).

Одновременно с борьбой Центра против территориальной автономии шел, указывает Кушнир, поощряемый также Центром процесс развертывания национально-государственного строительства, что в перспективе вело к превращению РСФСР в чисто национальную федерацию. Это противоречие отразилось в Конституции РСФСР 1918 г., которая не зафиксировала однозначно и четко структуру государственного устройства России. Как верно отмечает автор, это было отражением неотработанности теории и противоречивой практики госстроительства. Он проследил процесс превращения федерации коммун в централизованное государство со строго соподчиненными звеньями управления разных территориальных уровней в годы гражданской войны и считал, что увеличение числа административных единиц в 1919 г. позволило по вертикали контролировать и руководить крестьянством через партийно-государственный аппарат. К началу 1919 г. РСФСР, делает вывод автор, перестала быть собственно федерацией — союзом административно-территориальных и национальных коммун, поскольку областные объединения советов и национально-государственные образования перестали существовать (74).

Рассматривая развитие административно-территориального устройства России с 1920 г. до весны 1921 г., затем от весны 1921 г. до начала 1923 г., а также в 1923—1926 гг., Кушнир обращает основное внимание на проблемы реформирования советов, синтеза административного и хозяйственного районирования в деятельности центральных органов власти и ведомств, борьбу мнений и дискуссии в руководстве страны по этим вопросам, не включая в свой анализ строительство автономий как составных частей РСФСР. Центральное место в исследовании отведено реформе районирования и ее краху. Говоря далее о попытке проведения так называемой «окружной реформы», Кушнир также не касается вопроса о том, как она повлияла на статус или развитие национально-государственных образований в рамках РСФСР и собственно федеративную сущность российской государственности. По его мнению, политико-административное и хозяйственно-территориальное устройство России было тиражировано на всю территорию СССР, а впоследствии лишь «совершенствовалось» в направлении углубления влияния Центра на все области жизни страны (75).

В целом судьба русского народа, русской государственности и России как федерации в последние годы приобрела большое значение, но поначалу обсуждалась главным образом на публицистическом уровне. Ярким примером служит статья А. И. Солженицына, который в 1994 г. дал анализ состояния «русского вопроса» к концу XX в. на широком историческом фоне. Начав с новгородской демократии XV в. и особенно подробно осветив события XVIII—XIX вв., касавшиеся расширения границ России и ее внешней политики, известный писатель и публицист резко негативно оценил «историю 70-летнего коммунистического господства в СССР».

Солженицын считал, что новоизобретенный безнациональный советский патриотизм одурманивал людей, а советская система как федерация благодаря твердому наследству ленинской мысли была неравномерной. Главный гнет налагался на крупные и сильные республики, т. е. славянские, и особенно на великорусскую, главные поборы брались с нее при опоре на национальные меньшинства, союзные и автономные республики. Именно РСФСР несла на себе главную тяжесть советской экономики, так как подрубить и истощить русский народ было нескрываемой задачей Ленина, которой следовал и Сталин, которую продолжал в отношении Средней России и Брежнев (76).

Давая столь нелицеприятную и не во всем верную исторически оценку советской истории федерализма, Солженицын в то же время справедливо отмечал, что обреченность коммунистического СССР была объективной вследствие ослабления его внутренних основ, партийной диктатуры. Вывод писателя ориентируется на попытку доказать необходимость приоритета внутренних задач развития и возрождения русского народа, признание самостоятельности пути Закавказья, Молдавии, Прибалтики, Средней Азии. К тому же, считает Солженицын, Россия никогда не была и не создавалась как федерация. Исторические же уроки он видит в необходимости направить все усилия государства на сбережение русского народа. Вышедшие позже публикации писателя также обращают внимание на болевые точки русского вопроса, однако, опирающиеся на национальный патриотизм Солженицына, на его рассуждения об идеальном русском государстве как авторитарном, без партий, всеобщих выборов и многопартийного парламента, на принципиальное неприятие прочно вошедшего в литературный и политический язык понятия «россиянин», выступают как анахронизм (77).

Более предметно в связи с современными задачами обновления федерации рассматривали проблемы русского народа и российской государственности авторы монографии с примечательным названием «Разделит ли Россия участь Союза ССР?» (М., 1993). По их мнению, провозглашенная в январе 1918 г. РСФСР, когда на территории России не было создано ни одной автономии, была учреждена раньше, чем возникли субъекты федерации с учетом дальнейшего наполнения ее федеративным содержанием и необходимости сохранения целостности территории страны. Федерация к тому же рассматривалась не как закономерная наиболее целесообразная форма государственного устройства, а как временная уступка националам, что и привело к усилению централизма.

Кроме того, авторы подметили историческую особенность советского федерализма, который не предусматривал изначально договорный подход. Автономии РСФСР были результатом издания высшими органами власти законов об их образовании и являлись разноуровневыми по государственно-правовому статусу. РСФСР стала федерацией, сочетавшей элементы унитарного и федеративного устройства и в то же время была единым государством с автономными образованиями самоопределившихся народов. Реально, считают авторы работы, федерации не получилось, так как не было реализовано республиканское и местное самоуправление, не было разноплановой системы взаимокорреспондирующих горизонтальных и вертикальных связей, не учитывалась объективная необходимость реального осуществления и гарантирования всего спектра интересов народов федерации (78).

Что же касается собственно русского народа, то в монографии наряду с констатацией и аргументацией факта критического состояния русского этноса содержится попытка определить направление решения проблемы. И здесь авторы обращают внимание, в частности, именно на неясность государственно-правового статуса русских в Российской Федерации, сложившуюся исторически. Они также предлагают изучить специально вопрос о соотношении российской и чисто русской государственности, но эта тема не получает развития в работе (79). Очевидно, дальнейшее всестороннее исследование проблемы остается важной научной задачей.

Несколько иной подход к теме прослеживается в нашей монографии, написанной в соавторстве с А. И. Вдовиным и А. В. Никоновым «Русский народ в национальной политике. XX век» (М., 1998). В частности, применительно к периоду 20-х — 30-х гг. необходимо сконцентрировать внимание на проблемах борьбы официальной идеологии и власти с так называемым великорусским национализмом, на трансформации понятий «Россия», «Отечество» и «Родина» в агитационнопропагандистской деятельности правящей партии и государства. Псевдоинтернационализм был направлен на искоренение мифического великодержавного шовинизма великороссов. Что же касается СССР, то в работе отмечается, что он рассматривался Коминтерном и ВКП (б) как государство, в котором международный пролетариат впервые обретает отечество и борется за установление мировой диктатуры пролетариата (80). В целом в оценке истории формирования СССР наша позиция согласуется с мнением большинства ученых, показавших различия в позициях В. И. Ленина и И. В. Сталина, существо дискуссий по этому поводу в начале 20-х гг.

Подробнее проблемы русского этноса рассматриваются в монографии в связи с анализом исторического опыта выравнивания уровней развития регионов СССР и положения русских. Так, отмечено удачное решение вопроса о сочетании планомерного руководства хозяйством из союзного и республиканских центров в первой Конституции СССР. Принцип федерализма тогда не был пустым звуком, на практике реализовалось достаточно четкое разделение функций между общесоюзными и республиканскими наркоматами, республики имели довольно широкую самостоятельность в использовании предоставляемой им доли общесоюзного бюджета. В работе приводятся примеры обсуждения проблем взаимодействия Центра и субъектов федерации на съездах Советов, выделяется вопрос о роли хозяйственной и финансовой автономии последних, что небезынтересно с точки зрения современности (81).

Федеративный принцип государственного устройства СССР стал важным фактором установления фактического равенства республик, особенно в экономике, что подтверждается конкретно-историческим материалом о помощи РСФСР бывшим национальным окраинам империи. В итоге существенно изменялся хозяйственный облик союзных и автономных республик в 20-е гг., происходило укрепление централизаторских тенденций в ходе строительства нового общества, а также выявились негативные последствия политики «возвращения долгов» русских другим народам и регионам для собственно русских областей и самого русского народа (82).

А. И. Вдовин в последней своей работе возвратился к проблеме взаимосвязи русского вопроса и российского федерализма. Основной пафос его размышлений сводится к утверждению негативных последствий федерального фетишизма и советского федерализма для русского народа. «История образования и последующего развития Союза ССР показывает, что русские национально-государственные интересы были по сути дела принесены в жертву интересам призрачного Мирового СССР и национализму „угнетенных“ народов бывшей царской России», — пишет автор. К тому же новая архитектоника постсоветского федерализма в России почти целиком повторяет наследие 20-х — 30-х гг. XX в. Обращаясь к современным проблемам, он указывает, что совершенствование федерализма должно обязательно предусматривать решение русского национального вопроса и освобождение от своеобразной русофобии, перенятой от революционных годов. В книге дается краткий обзор истории русофобии в XX в. и высказывается мысль о предпочтительности для будущего страны системы культурнонациональной автономии как реальной альтернативы иерархической системе национально-территориальных образований (83).

В последние годы вышло также немало других работ по проблемам русского народа, его истории и культуры, сущности русской идеи и русской государственности (84). Они далеко неравноценны по научной и политической значимости. К примеру, О. А. Платонов в двухтомнике «Терновый венец России. История Русского народа в XX веке» (М., 1997) рассматривает проблему в духе новомодных и достаточно далеких от научной объективности тенденций — с точки зрения столкновения русской цивилизации — духовной, основанной на евангельских принципах добра, справедливости, правды, нестяжательства — с западной, как антихристианской, иудейско-масонской, потребительской и ориентированной на стяжательство за счет эксплуатации большей части человечества.

Автор обвиняет всю западную политику XX в. в русофобии, приводным ремнем которой считает международное масонство. В истории России он выделяет антирусскую революцию 1917 г., после которой утвердился, по мысли Платонова, космополитический режим во главе с еврейскими большевиками, организовавшими планомерный погром русского народа и Православной церкви. Лишь Сталин вернул русскому народу роль организующего и руководящего ядра, восстановил границы России, возродил национальное русское сознание, Церковь, многие традиции и обычаи. Но после его смерти вновь возродился космополитический режим (85). Подобные издания не способствуют выяснению научной истины, более того, унизительны для самого русского народа и наносят ущерб демократизации этнокультурной жизни российского общества.

Иной характер, более целенаправленно призывающий к организационной и идейной модификации современной политики, отличает работу Н. А. Павлова. Один из лидеров Российского общенародного союза в своих выступлениях и публикациях последовательно отстаивает тезис о трагическом положении современных русских во всех отношениях и предлагает понять, что в России нет еврейского, татарского или другого этнического вопроса, а есть один основополагающий вопрос — русский, поскольку все другие при его решении окажутся смехотворными.

За основу русского национального движения Павлов считает необходимым взять не классический имперский или либерально-демократический, а национально-реформистский подход. Он формулирует «краеугольные постулаты Русской Национальной Сверхидеологии», прежде всего первичность интересов нации по отношению к государству, признание России в своих исторических границах русским государством и т. д. Резко критикуя в 1999 г. современный политический режим в России, Павлов доказывает, что либерализм, как и марксизм, не рассматривает нацию как субъект исторического и политического процесса, а также выражает надежду на невозможность его насаждения в нашей стране (86). Такого рода суждения и проекты следует рассматривать, прежде всего, в контексте формирующегося идейного и политического плюрализма современной общественной атмосферы, в то же время учитывая их определенное влияние на фон научного исследования столь сложной и чувствительной проблемы.

Нельзя не обратить внимание и на известные публикации И. Р. Шафаревича. Очевидно, при этом следует учитывать не столько полемический запал автора и ряд весьма интересных суждений и выводов по разным вопросам российской истории, сколько те идеи и выводы, которые важны для лучшего понимания обсуждаемой темы. В частности, он замечает, что до сих пор (в начале 1999 г.) русские у всех авторов остаются виноватыми, народом-преступником, а широко обсуждаемая в публицистике проблема «исторической ответственности» очень глубока и важна, тогда как все сводится лишь к тому, чтобы назвать виновного — патриархальное крестьянство, масонов, национальные черты русских или евреев.

Для русского этноса, как и для других, подчеркивает Шафаревич, нормальная духовная жизнь требует, чтобы его проблемы свободно обсуждались, а также подчеркивает, какой «колоссальной силой являются национальные переживания — подчас сильнее экономических факторов и классовых отношений» (87). Он призывает рассматривать множество исторических ситуаций, и главное видит в осмыслении судьбы России, трагедии народа, «стоящего между бытием и небытием под тяжестью непрестанного давления на его национальное сознание». Ученый обратил внимание на противоречивость и явно недостаточно объективную историческую и политическую оценку многими современными авторами, особенно писателями и публицистами, формирующими массовое сознание, судьбы и роли русского народа в нашей истории.

Итак, в исследовании советской национальной политики в последние 15 лет проделана важная работа. Наряду с расширением Источниковой базы изучения национальных процессов, хода формирования СССР и РСФСР, преобразований в их составе и в отношениях между субъектами федерации и т. д. появился ряд трудов, свидетельствующих о качественных сдвигах в осмыслении проблемы. В частности, уточняются идейно-теоретические и конкретно-исторические представления о существе расхождений лидеров Советского государства и Коммунистической партии по вопросу о сущности и способах реализации национального равноправия, о принципах объединения советских республик в начале 20-х гг., а также о формах и способах взаимоотношений субъектов федерации в СССР и РСФСР.

На примере различных регионов и разноуровневых советских автономий — от республик до областей и округов — более объективно и полно прослеживается механизм социально-экономической, политической и культурной модернизации советских этносов, судьба и трансформации национально-государственных образований, причины и последствия происходивших изменений. Именно в изучаемый период вполне самостоятельной стала тема положения и проблем русского этноса, что позволило по-новому проанализировать или поставить ряд существенных вопросов истории национальной политики в советское время и на современном этапе. Позитивное значение имеет и более пристальное, чем прежде, внимание ученых-обществоведов к экономическим аспектам федеративного строительства и развития в СССР и РСФСР, а также использование теории модернизации для анализа социокультурных сторон жизнедеятельности российских народов.

Вместе с тем следует отметить, что изучение национальной политики в советский период отличается неравномерностью в распределении интересов исследователей. По существу крайне недостаточно трудов, глубоко и на широкой документальной основе рассматривающих сложное переплетение этнического и религиозного факторов. С. М. Червонная, в частности, правомерно отмечает, что «конфессиональная самоидентификация нередко становится не только самоцелью и подлинным критерием религиозности масс и элит, сколько средством подчеркнутой этнической идентификации» (88). Этот аспект в истории национальной политики должен учитываться и учеными, и политическими деятелями. По-прежнему недостаточно анализируется ее эволюция во второй половине XX в., при освещении негативных проявлений национально-государственной политики в годы Великой Отечественной войны, и после нее гораздо меньше обращается внимание на трансформацию межнациональных отношений, доктринальное и практическое развитие национальной политики, судьбу федеративных отношений в СССР и РСФСР. Все еще мало крупных обобщающих трудов по истории государственной национальной политики.

Особое место в литературе по национальной проблематике в 90-е гг. XX в. заняла проблема межэтнических конфликтов и конфликтных ситуаций, так или иначе связанных с межэтническими отношениями, национальной политикой России и стран СНГ. Острая политическая актуальность темы стимулировала научный поиск ответов на вопросы о средствах, формах и инструментах прогнозирования, предупреждения и урегулирования такого рода конфликтов. При этом ученые не только рассматривают и анализируют современные политические процессы, но и стремятся обнаружить исторические корни конфликтов, выявить их социологию и этнопсихологию, культурные и экономические составляющие этих, как правило, сложных по природе, формам проявления и способам разрешения ситуаций. В обширной литературе, связанной с данной проблематикой и требующей отдельного анализа, выделим работы, непосредственно имеющие отношение к нашему исследованию — А. Г. Здравомыслова, В. А. Тишкова, В. А. Михайлова и др. (89).

Следует отметить также важное позитивное значение исследований этнической конфликтности и различных связанных с ней аспектов современной социокультурной и этнополитической ситуации, а также исторического опыта, проводимых коллективом Института этнологии и антропологии РАН и Центра по изучению и предупреждению конфликтов данного Института (90).

В рамках проекта «Этничность и нациестроительство» Московский Центр Карнеги в лице российских и американских исследователей также проводит определенную работу в данном направлении. Им подготовлено несколько основательных публикаций по проблемам этничности, межконфессиональным и межэтническим отношениям в России (91). Они содержат интересную и творческую попытку внедрить традиционные для западной социологии и политологии теоретические конструкции и методический инструментарий в российское научноисследовательское поле. При этом необходимо учитывать настоятельную необходимость корректного использования новейших достижений мировой науки.

Подводя общие итоги анализа основных тенденций и достижений новейшей отечественной историографии национального вопроса и государственной национальной политики России в XX в., следует обратить внимание на следующие моменты. Совершенно очевидно существенное продвижение вперед в изучении и осмыслении идейнотеоретических подходов и исторической практики осуществления государственной национальной политики России в ушедшем столетии. Оно проявилось в расширении и обновлении Источниковой основы исследований, внедрении в российскую науку принципов методологического плюрализма, творческого подхода к синтезу наиболее плодотворных методов и способов получения гуманитарного знания. Заметно изменилась, разнообразилась и наполнилась новым содержанием тематика трудов по истории межнациональных отношений и государственной национальной политики, приобрела новое качество интерпретации как традиционных, так и ранее закрытых сюжетов, явлений и процессов.

В то же время объективные издержки, связанные с революционными условиями развития нашего общества и исторической науки в том числе, повлияли на темпы, направленность и итоги исследовательского процесса. В целом отечественная историография оставалась на прежних «марксистско-ленинских» позициях, представляя различные варианты их модернизации. Скоропалительный отказ от старых подходов также совсем не означал продвижения вперед, так как чаще всего сводился к бесплодному той же максимализму большевистской психологии. Теоретические наработки исследователей политической истории и этнологии постепенно, в трудностях объективного процесса качественных перемен в самой науке, накапливались, но все еще практически не пересекались, что в свою очередь негативно сказывалось на состоянии как концептуальных основ государственной национальной политики, так и ее практической реализации.

Можно отметить лишь некоторые вопросы, по-прежнему требующие, на наш взгляд, более полного и углубленного изучения и осмысления. К ним относятся: позитивный исторический опыт осуществления национально-культурной автономии в нашей стране, механизмы управления взаимоотношениями субъектов федерации во всех сферах жизнедеятельности государственного организма и общества, этноконфессиональные факторы социального, культурного, политического и экономического развития и международного положения государства. Кроме того, в сферу научного анализа должны быть включены вопросы о роли этнополитического компонента в формировании и совершенствовании системы управления и административно-территориального устройства страны, кадровой политики, способах решения злободневных проблем развития этнических меньшинств и др. Не менее актуальной остается сложная задача выработки концептуальных основ государственной национальной политики, адекватных исторической специфике, ментальным особенностям, социально-психологическим, экономическим и культурным параметрам современного российского социума.