Ноэса и ноэма

Путеводителем по тому «лабиринту ложных дорог» [Гуссерль 1999, с. 195], в который попадает всякий, предпринимающий первые попытки рефлексии, может стать различение ноэтическим и ноэматических структур. «Предположим, что мы с удовольствием смотрим в саду на цветущую яблоню, на свежую зелень травы и т. д. Очевидно, что восприятие и сопровождающее его удовольствие не то же самое, что воспринимается и доставляет удовольствие» [Там же, с. 198]. В единстве восприятия и воспринимаемого присутствует, с одной стороны, способность «скрывать в себе нечто, подобное „смыслу“, скрывать в себе даже и многогранный смысл и затем, на основе такого наделения смыслом и воедино с этим, осуществлять иные свершения, которые именно благодаря такому наделению смыслом и делаются „осмысленными“» [Там же, с. 1971. Таково поэтическое переживание, или ноэса (noesis). С другой стороны, в том же единстве возможно отыскать и «нереальные» компоненты переживаний, которые называются ноэматическими

переживаниями, или поэмой (поёша). Это переживание, которое весьма приблизительно можно назвать «смыслом», «следует брать точно так, как „имманентно“ заключен он в переживании восприятия, суждения, удовольствия и т. д., то есть точно так, как он предлагается нам переживанием, когда мы вопрошаем об этом само переживание» [Гуссерль 1999, с. 1971. Гуссерль выбирает для обозначения укрытия смысла и самого смысла, как он дан в этом укрытии, два столь сходно звучащих слова, поскольку «не бывает поэтического момента без специфически принадлежащего ему ноэматического — гласит сущностный закон, находящий подтверждение на каждом шагу» [Там же, с. 208]. Актуальное ныне сопровождается аурой неактуальных смыслов, еще не забытых или уже предвосхищаемых, «прежнее cogito „замирает“, оно опускается во „тьму“, однако сто существование здесь все еще продолжается, пусть и модифицировано» [Там же, с. 2491. Приходится отличать «акты совершаемые и не совершаемые; последние — это либо „выпавшие из совершения“ акты, либо же копошения актов» [Там же, с. 250], причем последнее выражение используется для описания того, как существуют акты никогда не совершавшиеся и даже не планирующиеся, появившиеся в неисполнимых планах, в зряшной фантазии, в галлюцинации или в сновидении. В соответствии с законом сущности возможно существование сложных поэтических и ноэматических структур, представляющих собой актуализации и реактуализации во второй, третьей и т. д. степени, например, воспоминания в воспоминаниях и т. п. «Произносят какое-то имя, и оно напоминает нам о Дрезденской галерее и нашем последнем посещении се, — мы бродим по залам и останавливаемся перед картиной Тенирса, изображающей картинную галерею. Если бы — прибавим к этому — картины, изображенные на картине, в свою очередь, изображали картины, да еще так, чтобы можно было прочитать подписи под ними, то без труда можно измерить, какой же строй вложенностей и какие опосредованности действительно можно создавать, что касается схватываемых предметностей» [Там же, с. 225−2261. Несмотря на все ступенчатые построения такого рода, внутри ноэмы луч взгляда, странствуя по галереям отражений, в соответствии с принципами синтеза, обнаруживает «смысл в модусе его полноты»

[Гуссерль 1999, с. 285], или относительно твердое смысловое ядро. Такого рода обнаружение позволяет говорить о приближении к адекватному постижению вещи. Адекватная данность вещи остается пределом стремления, или идеей в кантовском смысле слова. Стремление к адекватному постижению вещи хотя бы в одном из регионов бытия приводит нас к оценке способов видеть и очевидностей разного рода, на почве того, что Гуссерль назвал «феноменологией разума»; «сам же характер разума и есть характер правоты» [Там же, с. 300]. Разум предполагает стремление к адекватному постижению вещи и уже в силу этого не является попросту познавательной способностью. В пределах любой сферы постижения «вещь» остается путеводной нитью в лабиринте перекрестных ссылок. Вещь становится центром нашего мира, местом сбора всех и внутренней собранности каждого из нас. Посмотрим вместе с Хайдеггером на чашу, предназначенную для того, чтобы наполнять ее вином. Пусть сейчас чаша пуста, но для того чтобы появилось вино, которое ее наполнит, нужен труд людей, нужна плодородная земля, нужно благословение богов, нужна воля небес. Эти четыре начала — боги и смертные, небо и земля — образуют поэтическую структуру нашего мира. Будучи вещыо, чаша существует, оставаясь неизменной в потоке изменений, как и подобает вещи. «Чаша есть вещь, поскольку она веществует. Из веществования чаши сбывается и впервые определяется присутствие такого присутствующего, чаши» [Хайдеггер, с. 323]. Будучи вещыо, чаша становится центром мира. «Мы именуем событие зеркальной игры едино-сложенности земли и неба, божеств и смертных миром» [Там же, с. 324].

Главным вкладом феноменологии Гуссерля в теорию сознания становится описание соотношения интенции и интендируемого предмета. Определение интенционалъности включает в себя не только указание на то, что наше сознание всегда есть сознание о чем-то (что мы всегда что-то имеем на уме), но и теорию интенционального предмета, в единстве гилстического и интенционального слоя переживания которого заявляет о себе противостояние интенциональной материи и интенционального качества, а равно и теорию интенциональной структуры, представляющую собой описание того, как корреляция ноэс и ноэм позволяет приблизиться к постижению сущности вещи в миру и к сущности мира.