Традиционная структура и колониализм

Проблема устойчивости традиционной структуры восточной власти-собственности и готовности ее к трансформации в сторону западной антично-буржуазной структуры и общества смешанного, а затем и западного типа, во многом связана с политикой колониальной власти. Англичане имели дело с традиционной структурой обоих регионов, Южной (Индия и Цейлон) и Юго-Восточной Азии (Бирма, Малайя и Сиам), причем в обоих они преобладали, предоставив остальным державам территориально и численно много меньшую их часть (Индонезия, Вьетнам, Филиппины, Лаос и Камбоджа). Едва ли все колониальные державы, особенно на раннем этапе колонизации, точно отдавали себе отчет в том, с какими именно структурами имеют дело и как следует строить свою политику в зависимости от этого. Скорее, корректировка, если она случалась, происходила на своего рода интуитивном уровне, уровне проб и ошибок. Но следует отдать англичанам как администраторам должное: они в общем умело делали свое дело и, как правило, обычно избирали оптимальные методы управления колониями. Гораздо меньше это удавалось голландцам и французам, не говоря уже об испанцах на Филиппинах.

Что имеется в виду в первую очередь? Англичане в Индии (о Цейлоне отдельно говорить не будем, хотя кое в чем там обстояло дело иначе) вели свою политику не только и даже совсем не столько по традиционному принципу «разделяй и властвуй», что с древности считалось своего рода неписаным правилом для всякого умелого администратора. Они действовали с учетом того, что имеют дело с крайне негибкой и внутренне сильной традиционной структурой. Задача их, учитывая нарастающее сопротивление общества, состояла в том, чтобы, идя время от времени на необходимые уступки, готовить почву для таких изменений, которые при господстве слабо изменяющейся структуры и тем более религиозной традиции все же сделали бы возможными перемены. Имеется в виду в первую очередь трансформация гигантской и во многом неоднородной Индии в ходе ее вестернизации и сближения с европейскими, прежде всего британскими, стандартами в образе жизни, политике, администрации, системе образования и т. п., не говоря уже о капитализме в экономике.

Конечно, традиционная индуистская цивилизация, пусть пассивно, но достаточно стойко сопротивлялась англичанам, так же, как она делала это прежде и по отношению к мусульманским правителям. Но, имея в виду и усилия самих англичан, она одновременно постепенно приспосабливалась к изменившимся обстоятельствам, причем таким образом, чтобы выйти из создавшегося положения с наименьшими для себя потерями. В процессе колонизации это была именно вестернизация брахманской верхушки, хотя и не только ее. Выходцы из социально-кастовых верхов, прежде всего брахманы, бегло и охотно говорили по-английски (язык колонизаторов стал объединяющим моментом в разноязыкой стране), получали европейское образование как в Индии, так и вне ее, в Англии, служили в многочисленных учреждениях Британской Индии и, главное, умножали ряды новой индийской интеллигенции, очевидно ориентировавшейся на европейский стандарт. Аналогичным образом вели себя и представители нарождавшейся индийской буржуазии.

Сопротивление структуры и ее приспособление шли бок о бок, причем характерно, что по мере все более очевидного приспособления возрастало, как ни покажется парадоксальным, и сопротивление. Между тем парадокса здесь нет. Приспосабливаясь и все очевиднее убеждаясь в том, что они и сами вполне способны управлять Индией, образованная часть социальных верхов все глубже проникалась сознанием необходимости бороться за национальное освобождение и политическую независимость своей родины. Отсюда и отмечавшаяся уже динамика отношений к англичанам: от вполне лояльного к ним Рам Мохан Рая с его обществом Брахмо самадж, сотрудничавшим с английской администрацией, до страстного радикализма свараджиста Б. Тилака или непримиримости Махатмы Ганди. Впрочем, несмотря на нарастание сопротивления, которое отчетливо видели и стремились погасить колониальные власти, уступка за уступкой, откупаясь от него, показательным остается то, что в качестве своего возможного будущего лидеры сопротивления ориентировались, в частности, на британский парламентский стандарт. И это не случайность.

Дело в том, что традиционная индуистская терпимость вполне гармонировала с буржуазным парламентаризмом, а европейски образованные индийцы многое заимствовали из английского образа жизни, не без успеха насаждавшегося в Индии и порой даже просто копировавшегося ею. Правда, индуизм был иерархичен и не мог быть иным. Но, как это опять-таки ни покажется странным, иерархическая антиэгалитарность индуистского образа жизни не слишком сильно противоречила нормам английской демократии, особенно касающимся процедуры голосования и решения важных проблем, общепризнанных гражданских свобод. Конечно, до всего этого практически не было дела основному населению общинно-кастовой Индии. Однако если говорить о верхах, которые постепенно и умело вовлекались англичанами в систему и стиль ее парламентарной демократии, то они вполне осознавали удобство именно такого рода средств решения важных социальных и политических проблем, преимущества демократической процедуры перед традиционно восточным авторитаризмом. Кроме того, демократизм как стиль руководства лидеров Индийского национального конгресса был прямо-таки необходим. Без него трудно, практически невозможно было бы сплотить в нечто единое целое гигантский многокастовый и многонациональный индийский социум со всеми его внутренними противоречиями и раздирающими его на части острыми проблемами. Зато для радикализма индуистская структура, как упоминалось, простора не давала, что тоже было в интересах колониальной администрации, делавшей в конечном счете оправдавшую себя ставку на умеренных лидеров ИНК.

Итак, с точки зрения взаимоотношений традиционной структуры и колониализма (о капиталистическом развитии речь пока не идет) ситуация в Индии характеризовалась пассивным сопротивлением, мощь и значимость которого со временем увеличивалась, и нарастающим активным приспособлением, определившим в конце концов итог противостояния колонии и колонизаторов.

Много сложнее и запутаннее обстояло дело в странах ЮгоВосточной Азии, где структурный фундамент был менее мощным и в религиозно-культурном плане более пестрым, а традиционные структуры соответственно недостаточно сильными и мало подготовленными к противостоянию колонизации. Конечно, и здесь можно зафиксировать как сопротивление вмешательству извне, так и приспособление к этому неустранимому вмешательству. Однако коль скоро в религиозной основе были отличия по сравнению с индийско-индуистской, то иными оказались и формы сопротивления, и темпы приспособления, не говоря уже о конечных результатах того и другого. Попытаемся разобраться в этом подробнее.

Начнем с того, что природно-климатические условия ЮгоВосточной Азии — как ее островного мира, так и горных долин большей части Индокитая — не были слишком благоприятны для развития цивилизации. Далеко не случайно она, несмотря на обнадеживающие признаки далекого неолита и раннего бронзового века, стала формироваться в этом регионе лишь на рубеже нашей эры, да к тому же, как отмечалось, за счет энергичной культурной диффузии извне, в основном из Индии. Собственно, тропики и сейчас не считаются климатической зоной, благоприятной для энергичного развития активной производительной деятельности. Не лучше обстояло дело и в прошлом, что не могло не сказаться как на темпах развития, так и на интенсивности цивилизационного пласта. К этому можно добавить, что если мигранты из Индии и несли с собой элементы развитой цивилизационной структуры, то местное население приспосабливалось к ней не слишком быстро. В немалой мере этому способствовали и долгое время не прекращавшиеся миграционные потоки с севера, чуждые индуизму и буддизму и потому далеко не сразу усваивавшие элементы индо-буддийской цивилизации, что, конечно, не содействовало ни убыстрению темпов развития, ни наращиванию мощи цивилизационного пласта в странах Юго-Восточной Азии.

Словом, далеко не случайным следует считать то, что очень многие районы Юго-Восточной Азии — будь то север Бирмы, Лаос или острова Индонезии типа Сулавеси и Калимантана, наконец, Филиппины — вплоть до сравнительно недавнего времени находились на первобытном либо полупервобытном уровне, будучи лишь едва затронуты влиянием внешней по отношению к ним цивилизации. И хотя на этом фоне выгодно выделялись более развитые районы типа Явы, Суматры, а также побережья Индокитая, общая картина освоения региона не была чересчур радужной. В цивилизационном плане страны здесь развивались за счет воздействия извне, не имея либо имея недостаточно собственных потенций для такого рода развития.

В принципе это не столь уж необычная картина. Очаговый характер возникновения и развития цивилизации с последующей экспансией ее вширь нормален и фиксируется с глубокой древности, что было показано, в частности, в первом томе данной книги. Но из этой бесспорной посылки далеко не часто делаются необходимые выводы. Иногда такого рода выводы даже замалчивались либо оспаривались под тем благозвучным предлогом, что подобная постановка проблемы принижает национальное достоинство тех или иных народов, например населения Африки южнее Сахары. Конечно, гораздо благозвучнее утверждение, что народы любого района мира сами все для себя создавали с глубокой древности, а не были в положении заимствовавших чужие достижения, в частности чужую цивилизацию. Но как быть, если дело обстояло иначе? Лгать, бесцеремонно переписывая историю, жертвуя истиной ради показного благозвучия?

Что касается Юго-Восточной Азии, то здесь основы цивилизации обычно приобретались за счет воздействия извне и лишь медленно, на протяжении долгих веков, с большим либо меньшим успехом усваивались. Обратим внимание на то, какие именно цивилизационные основы усваивались, как шел процесс их усвоения и что он давал местным обществам. Индуизм был здесь древнейшим и общим для всех цивилизационным пластом, от Цейлона до Филиппин. Только, пожалуй, для Вьетнама, с III в. до н.э. оказавшегося под сильным культурным воздействием Китая, следует сделать исключение. Здесь заимствованным чуждым цивилизационным пластом, усваивавшимся на протяжении тысячелетий, было конфуцианство.

Конфуцианство, как о том специально пойдет речь в интересующем нас плане ниже, при анализе взаимодействия традиционных структур народов Дальнего Востока и колониализма, имело ряд черт и признаков, которые способствовали созданию внутренне крепкой структуры, эффективно функционировавшей при сильном централизованном правительстве и не изменявшей свой стереотип существования при отсутствии сильной центральной власти, когда ее функции брали на себя социальные корпорации, внутренне также чрезвычайно прочные и основанные на железной дисциплине их членов.

Внутренняя прочность индуизма обусловливалась существованием системы каст, без которой она исчезала. Каст нигде к востоку от Индии и Цейлона практически не было, отсюда и результат. Индуистский пласт, несмотря на спорадическое усиление его значимости за счет новых мигрантов из Индии, быстро таял, мало что оставляя после себя. Буддийский пласт проникал в Юго-Восточную Азию почти параллельно с индуистским и распространялся на той же территории. Но показательно, что если в Индии противостояние индуизма и буддизма в начале нашей эры завершилось сравнительно быстрым, полным и, что существенно, мирным поражением буддизма, то здесь было как раз наоборот. Индуизм таял, а буддизм оставался, занимая его место, причем решающую роль в этом процессе сыграло именно отсутствие каст.

Что же было характерно для буддистского пласта, да к тому же наложенного на пусть таявший, но все же имевший место в прошлом индуистский пласт? В нем оставались существенные элементы мировоззренческой культуры с ее установкой на поиски спасения вне феноменального мира, с культом этическокармической нормы. Эти элементы усиливались за счет наложения буддизма на индуизм (они были общими для обеих доктрин), но из буддизма при этом к ним прибавлялись принципы социального равенства и справедливости, близкие по духу к аналогичным представлениям господствовавших здесь первобытных эгалитарных обществ. Первобытность была для многих стран Юго-Восточной Азии в I тыс. достаточно близка, а наложение на нее буддизма при таявшем кастовом антиэгалитарном индуизме приводило к усилению эгалитарных идей, в том числе и к социальной готовности обществ постоять за эти идеи в случае необходимости.

Сильной административно-политической власти обычно не способствовали ни индуизм, ни буддизм (иное дело, как упоминалось, конфуцианство). И хотя порой в Индонезии возникали большие государства, такие как Маджапахит, они, подобно тому, что имело место в Индии, быстро гибли, не имея достаточного запаса внутренней прочности и активно поддерживавшей их социальной опоры. Несколько иначе, но в целом приблизительно так же обстояло дело с исламскими государствами.

Мусульманство проникло в Юго-Восточную Азию поздно, хотя и распространилось там быстро. Но позднее его проникновение, да еще не в виде завоевания, которое несло бы с собой готовую, веками складывавшуюся и потому хорошо институционализированную форму структуры власти-собственности с ее жесткой централизацией и соответствующей редистрибуцией, а в ходе культурной диффузии, не сумело заложить крепкую основу столь характерной для него цивилизации. Конечно, коечто из нее пришло и укрепилось. Возникли султанаты, типично исламская форма политической администрации. Но все это было весьма поздним, вторичным, сырым и для институционализации требовало времени. Словом, исламский цивилизационный пласт здесь тоже оказался ослабленным. Самое сильное в нем — принцип религиозно санкционированной политической власти — не сумело себя выразить.

пример Достаточно напомнить, что в Юго-Восточной Азии, за исключением раннего и весьма кратковременного Малайского султаната Искандер-шаха в XV в., практически почти не было скольконибудь крупных и воинственно активных, стремившихся объединить вокруг себя других и преуспевших в этом государств ислама. Типичной картиной была мозаика мелких султанатов, хотя и враждовавших, воевавших друг с другом, но при всем том не изменивших политическую картину в целом. Единственное, что укоренилось от исламской цивилизации весьма крепко и к тому же наложилось на уже существовавшие аналогичные представления, — это все те же идеи эгалитаризма, принципы борьбы за социальную справедливость. В этом были единодушны все, включая и конфуцианцев.

Колониализм появился в Юго-Восточной Азии рано и столкнулся здесь с недостаточно развитым обществом, сравнительно слабой государственностью, включая острые политические междоусобицы, а также с очень пестрым цивилизационным пластом, мощь которого в различных местах региона варьировала от нулевой отметки до весьма заметных размеров. Длительное время колониализм оставался на уровне торгового, довольствуясь лишь факториями, небольшими анклавами невдалеке от побережья, и опираясь на сотрудничество вождей и правителей окружавших эти анклавы небольших государств, чаще всего султанатов. Давление чужеземной структуры в этих обстоятельствах, несмотря на жесткие способы эксплуатации труда (включая и рабство), в целом ощущалось не слишком, а усилиями миссионеров оно к тому же в немалой мере и гасилось. Соответственно слабым было и сопротивление. Что же касается приспособления традиционной структуры к чуждой, то его рамки ограничивались небольшой территорией анклавов (крупнейший из них был на Яве) и были весьма ограниченными, во всяком случае до XIX в.

В XIX в. начался новый этап колониализма, связанный с его активной территориальной экспансией и промышленным освоением колоний. Англичане в результате войн захватили Бирму, с помощью мощного экономического и политического нажима овладели Малайей (султаны были де-факто превращены в их марионеток) и заняли сильные позиции в Сиаме. Французы военными методами захватили Вьетнам и затем посредством давления — Камбоджу и Лаос. Голландцы с помощью войн, крупнейшей из которых была Ачехская, овладели практически всей Индонезией. Исключением оставались лишь Филиппины, которые, будучи захвачены испанскими колонизаторами еще в XVI в., сразу стали колонией Испании, так что XIX в. для филиппинцев ознаменовался не столько дальнейшим усилением колонизации, сколько нарастанием сопротивления в борьбе за национальное освобождение и политическую самостоятельность (в этой борьбе немалую помощь оказали США).

Вот этот-то натиск колонизаторов, завершившийся успехом для них в основном к концу XIX в., когда свободным от колониальной зависимости остался только Сиам, игравший роль буфера между английскими и французскими владениями в Индокитае, и явился важным импульсом. Он стимулировал быстрый рост как сопротивления традиционных структур чуждому вмешательству, ломавшему привычный образ жизни, так и приспособления их к тому новому, что нес с собой европейский капитал. Это новое включало идеи, институты и ценности, образование и культуру, немало навыков в области медицины, санитарии и гигиены, да и вообще всю западную цивилизацию, от железных дорог, почт и больниц до школ, газет, партий и парламентарной выборной процедуры.

Конечно, и здесь тропики и все с ними связанное замедляли процесс. Юго-Восточная Азия была в менее выгодном положении по сравнению, скажем, с Индией. Словом, свою роль сыграли и природно-климатические условия, и изначально низкий стартовый уровень собственного развития народов данного региона, и сравнительная слабость, структурноцивилизационного фундамента и пестрота религиознокультурных традиций. Неудивительно, что все это, вместе взятое, ограничивало темпы роста и особенно сопротивление традиционной структуры колониализму. Если не считать немногих колониальных войн и близких к ним по характеру восстаний, то о сопротивлении в других формах мало что можно сказать.

пример

В Бирме и на Цейлоне оно проявлялось в основном в требованиях тех же уступок, что были даны Индии; в Малайе и в Индонезии — в национально-освободительных движениях, как, впрочем, и во Вьетнаме. В Лаосе или Камбодже вплоть до Второй мировой войны недовольство было заметно меньше, а на Филиппинах уже в конце XIX в. достигло более высокого уровня.

В конечном счете процесс шел, как и везде. Нет ни одной страны вне Запада, которая так или иначе не приспосабливалась бы к изменившимся условиям и не менялась бы в соответствии с этим, причем касается это не только колоний, но и в какой-то степени зависимых от колонизаторов стран, примером которых в данном регионе был Сиам. Но суть дела заключалась в том, что, приспосабливаясь, страна копила потенции для сопротивления, совершенствовала его средства, обогащала традиционные приемы за счет заимствованных и адаптированных новых, включая и новые идеи, новые институты, особенно те, что максимально непротиворечиво вписывались в традиционные привычные нормы существования.

Такими идеями в Юго-Восточной Азии оказались те, что не имели почвы в Индии и были связаны с эгалитаризмом, борьбой за равенство и социальную справедливость. Случайно ли, что именно в Индокитае, а также на островах к востоку от Цейлона, включая Индонезию и Филиппины, и даже современный Непал, долгое время очень сильно отстававший в развитии от других стран региона, позиции радикальных партий, включая и коммунистические, оказались столь заметны и сильны? Конечно, нет. Напротив, это стало закономерным результатом, естественным итогом сопротивления региональной структуры власти-собственности, которая соответствовала, если говорить об акцентах, ее цивилизационному фундаменту, всему сложному комплексу определявших облик этого фундамента религиозно-культурных традиций.

пример

Продолжая ту же логику рассуждений, можно заметить, что далеко не случайно парламентаризм европейского типа в Юго-Восточной Азии не прижился так, как это имеет место в Индии. Зато военные перевороты и военные режимы стали здесь почти повсюду едва ли не привычной нормой политической жизни.

Словом, парламентаризм или радикализм; демократическая процедура или насильственные формы решения проблем — примерно такова здесь дилемма, разумеется, с учетом того, что все субъекты насилия обязательно клянутся в преданности делу народа, а порой и искренне стремятся помочь своей стране найти лучшие пути развития, не говоря уже о том, что все они и всегда говорят об интересах народа, о равноправии и социальной справедливости.