Рожер бэкон. От гераклита до дарвина. 
Античный мир. 
Средневековье. 
Возрождение

Жизнь и труды Рожера Бэкона. — Общая характеристика умонастроения. — Отношение к авторитетам и в частности к Аристотелю. —Методология. — «Opus majus», изложение и анализ общих положений этого труда. — Естествознанифе и биология в интерпретации Рожера Бэкона. — Теория и практика, наука и жизнь. —Недочеты и объективная оценка.

Мы уже имели случай довольно обстоятельно познакомиться с той социальной обстановкой, которая в известной мере способствовала появлению такой исключительно яркой фигуры, как Рожер Бэкон. Но для того чтобы понять, как много препятствий пришлось, преодолевать этому человеку на своем в общем скорбном жизненном пути, сколько тяжких дум и горестных сомнений выпало ему на долю и как на самом деле далеко ушел он от людей своей эпохи, — придется вопреки принятому здесь правилу несколько подробнее остановиться на его биографии, в рамках тех немногих данных, которыми располагает история.

Рожер Бэкон (R. Bacon^[1]) — англичанин из зажиточной рыцарской семьи; образование получил в Оксфорде и Париже. Оба эти города в то время были в зените своей славы. Оксфорд отличался свободомыслием, Париж — схоластической мудростью. Завершив образование в Оксфорде, молодой Бэкон направляется в Париж: он горит жаждой углубленного знания, хочет послушать признанных вождей науки. Молва рисует его в толпе восторженных слушателей Альберта на площади Maubert. Он не в восторге. Сумрачно сосредоточенный, с едва уловимой саркастической улыбкой на устах, он внимательно следит за каждым словом красноречивого оратора и приходит к прискорбному для него выводу: не то, совсем не то. Схоластические речи — вместо науки, книжная мудрость — вместо живой действительности. От Альберта он переходит к другим властителям дум парижских аудиторий. Впечатление то же: все они в лучшем случае — «аристотелевы обезьяны», а в худшем — «кретины и ослы» (Прантль). Учиться все же нужно, и выбор Бэкона падает на некоего Петра Пикардийского; о нем он отзывается как об единственном, заслуживающем глубокого уважения ученом, как о своем учителе, под влиянием которого он усердно штудирует греческий, еврейский и арабский языки и обращается к подлинникам Платона, Аристотеля, Эвклида, Птоломея и Авицены.

По-видимому в это же время он делается членом ордена францисканцев.

Закончив свое образование, он возвращается в Оксфорд, где в течение ряда лет читает лекции или же пишет в тиши монастыря свои произведения. Но и лекции и сочинения его вызывают сперва подозрение, а затем и преследования. Он говорит что-то свое, неслыханное, — бичует невежество, подрывает авторитеты, делая все это смело, подчеркивая резко, даже грубо, свое отношение к канонизированным корифеям схоластики. Это конечно не нравится. Верховные власти ордена, воспользовавшись нарастающими в толпе слухами о том, что Бэкон занимается магией и колдовством, отправляют его в Париж (1257), где он и содержится в помещении ордена как узник под строгим надзором в течение 10 лет.

Проходят эти тяжелые для Бэкона годы. На папском престоле восседает Климент IV, бывший представитель римской церкви в Англии, Гвидо Фулькоди, знавший Бэкона раньше как даровитого, оригинального мыслителя. Бэкон завязывает с ним переписку, заканчивает при содействии таких же, как сам, бедняков-друзей свой знаменитый труд «Opus majus», отправляет его вместе с сокращенным компендиумом этого сочинения («Opus minus») Клименту IV, получает давно жданное освобождение и возвращается в Оксфорд. Но через год (1268) «высокий покровитель» Бэкона умирает, и для него вновь начинаются годы мытарства и всяческих разочарований. Он однако не падает духом, о чем красноречивее всего свидетельствует написанный им в этот период труд «Compendium studiae philosophiae», в котором он по-прежнему продолжает громить невежество и упадок нравов. «Везде, — читаем мы тут, — с самых верхов, царит полнейшая испорченность. Святой престол стал добычей обмана и лжи. Справедливость гибнет, мир нарушается, скандалам нет конца. Нравы там развратны, царствует гордыня, процветает стяжательство, зависть гложет людей, роскошь позорит папский двор, там всеми овладела прожорливость… Все духовенство предано гордости, роскоши, обжорству… Князья, бароны, рыцари притесняют, грабят друг друга, разоряют своих подданных… Народ ненавидит их и, где только может, выходит из повиновения».

Такие речи даром не проходят. Враги насторожились, исполнились негодования. Вновь пошли разговоры о чернокнижии Бэкона. Он защищается от этих обвинений, пишет сочинения под заглавием «Epistola de secretis operibus artis et naturae et nullitate magiae» (Письмо о тайных делах искусства и природы и о ничтожестве магии), где доказывает, что только невежественная толпа, неспособная оценить значение его физических опытов, может считать их дьявольским занятием. Но это делу не помогло. Орден осудил своего строптивого «брата», и он был заключен в тюрьму на этот раз уже на целых 14 лет! А выйдя на свободу, прожил еще года два, покончив все счеты с жизнью в возрасте около 80 лет…

Смерть Бэкона была в сущности если не смертью, то забвением на долгие-долгие годы его сочинений. Автор предисловия к печатному изданию «Opus majus» 1733 г. между прочим сообщает любопытную подробность о судьбе трудов Бэкона. Он утверждает, что после смерти их автора труды эти, как заключающие в себе опасные новшества, были прикованы цепями на самых высоких полках оксфордской библиотеки францисканского ордена, отданные во власть пыли и насекомых, причем многие из рукописей оказались совершенно испорченными.

Однако забытый потомками и оставшийся неиспользованным наукой Бэкон в конце концов был признан. Его пророческие слова оправдались: «Всем открывавшим новые пути в науке, — писал он в своем „Opus majus“, — приходилось бороться с возражениями и препятствиями. И тем не менее истина крепла и будет крепнуть вплоть до пришествия Антихриста».

Бэкону приписывают много трудов естественно-исторического, философского и богословского характера. В только что упомянутом предисловии к «Opus majus» перечисляются десятки их. Мы же остановимся только на содержании этого последнего труда^[2].

Сперва — два слова об общей конструкции и содержании «Opus majus», состоящего из семи частей.

В первой части речь идет о причинах невежества людей. Вторая часть посвящена изложению основных идей греческих философов. Здесь автор много внимания уделяет Аристотелю. Третья часть под титулом «De militate grammaticae» доказывает необходимость изучения подлинников античной мысли, а не компиляций и комментариев к трудам древних философов. То же требование предъявляет он и по отношению к библии. Четвертая часть состоит из четырех разделов: она почти целиком посвящена математике и отчасти астрономии и географии. Пятая часть, разбитая на десять отделов, развертывает — блестяще для того времени — учение о свете, глазе, зрительных нервах, зрении и зрительных ощущениях. Шестая часть идет полностью под девизом: «Sine experientia nihil sufficienter sciri potest» — без опыта ничто не может быть вполне познано (без опыта нет знания). И наконец в седьмой части Бэкон останавливается на значении науки в жизни человека и на ее кардинальных задачах.

Содержание, как видите, многообразное, дающее огромный материал для знакомства с научно-философским мировоззрением Бэкона и в частности с теми взглядами его, которые имеют косвенное и прямое отношение к биологии.

Обратимся же к некоторым основным мыслям «Opus majus» и посмотрим прежде всего, что именно по мнению Бэкона тормозит распространение точного знания и поддерживает невежество даже среди образованных людей и ученых. Ответ на этот вопрос является одним из руководящих взглядов Бэкона и кладет вполне определенную печать на все его мировоззрение.

Четыре основные причины, говорит Бэкон, — их он называет «pestes mortiferi», смертоносные язвы, — стоят на пути разумного познания: это — суетность и тщеславие ученых, мнения толпы, обилие ложных, никчемных понятий и наконец слепая вера в авторитеты и их предвзятые идеи. Отсюда — все несчастие человеческого рода (omnia mala humani generis). Нехорошо уже то, что благодаря только что указанным причинам люди лишают себя возможности познакомиться с самыми великими, полезнейшими и прекраснейшими подлинниками философии (utilissima, maxima et pulcherrima sapientiae documenta); еще хуже, что ослепленные этими «язвами» они не осознают своего невежества; и совсем уж скверно то, что, пребывая в глубочайшем мраке ошибок (in tenebris errorum densissimis), воображают себя озаренными полным светом истины; в итоге же истину принимают за неправду, прославляют все самое ложное и восхваляют наихудшее (verissima reputant esse in fine falsitatis, falsissima celebrant, pessima laudant)…

Пройдет добрых четыреста лет, и соотечественник и однофамилец Рожера Бэкона, не в меру прославленный Френсис Бэкон заговорит в таком же примерно стиле об «идолах», мешающих познанию природы. Но об этом — в своем месте. А здесь пока необходимо специально остановиться на отношении Рожера Бэкона к авторитетам вообще и Аристотелю в частности: это ведь был один из самых боевых вопросов в эпоху революционно настроенного францисканца.

Умно и убедительно, а главное деловито, ведет Бэкон атаку против авторитетов. «Конечно древних следует почитать, относясь к ним с чувством признательности и благодарности, — пишет Бэкон — они проложили нам дорогу; но не надо забывать, что они, как и мы, люди, нередко ошибались и даже тем чаще, чем они древнее, так как младшие поколения на самом деле старее древних и просвещеннее их, поскольку они наследовали все, что было добыто их предшественниками». Взять хотя бы Аристотеля, — продолжает Бэкон — он освободил философию от многих ошибок предшествующих мудрецов и обогатил ее новыми идеями — это верно, и никто тут возражать не может.

Но ведь он сделал лишь то, что было возможно сделать в его время. Он сам ошибался, он не всеведущ и не мог дойти, да и на самом деле не дошел до пределов мудрости. Пришедшие после него многое исправили и дополнили в его учении и будут дополнять до конца мира, ибо ничто не совершенно в открытиях человека — quia nihil est perfectum in humanis inventionibus. He непогрешимы и авторитеты церкви: они так же ошибались — ошибался и Августин, и Иероним и Ориген. «Аристотель и другие посадили дерево науки, но дерево это не произвело еще ни всех своих ветвей, ни всех плодов». А потому — заключает Бэкон — нет ничего хуже, как исконная привычка опираться на авторитеты и взывать к установившимся веками традициям. Ибо везде, где царят эти предрассудки, «разум путается, суждение извращается, природа теряет свой авторитет, истина сходит на-нет». С неменьшей суровостью относился Бэкон к авторитетам своего времени, не церемонясь в выборе резких эпитетов. Был ли он однако всегда последователен в своем отношении к авторитетами укоренившимся веками традициям, — это вопрос другой; на него нам еще придется дать документальный ответ.

Что же по мысли этого новатора следует противопоставить словам и рассуждениям общепризнанных «учителей»?

Есть три источника знания — говорит Бэкон: это 1) авторитет, 2) разум, т. е. отвлеченное, силлогистическое знание, и 3) опыт. Но авторитет недостаточен, если у него нет разумного основания, да и разум сам по себе не в силах отличить софизм от подлинного аргумента, если он не может оправдать его опытом.

Таким образом остаются собственно только два источника знания, и Бэкон так именно и пишет в другом месте своего труда: «Имеются два способа познания — путем аргумента и при помощи опыта (per argumentum et per experimentum). Доказательство умозаключает и заставляет нас умозаключать относительно данного вопроса, но оно не удостоверяет и не устраняет сомнений, не успокаивает духа созерцанием истины, если он не найдет ее при помощи опыта». Развивая ту же мысль о значении опыта как первоисточника истины, Бэкон аргументирует так: «Умозрение вообще убеждает не вполне и, хотя Аристотель говорит, что наука есть познающий силлогизм, но есть случаи, когда познанию лучше всякого силлогизма служит опыт; существуют тысячи предрассудков, тысячи закоренелых заблуждений, которые держатся на голом доказательстве. Если Аристотель во II книге своей „Метафизики“ утверждает, что знание причин переходит за пределы опыта, то он говорит о низшем опыте; тот же опыт, о котором говорю я, постигает причину и открывает ее путем наблюдения. И тот, кто умеет пользоваться опытом, тот может обойтись без доказательств по отношению к истинности фактов».

Бэкон спорит со схоластами, отточившими ум свой на кружевной силлогистической работе мысли и пренебрегавшими наблюдением и опытом как орудиями познания; он борется с Аристотелем, который, оставаясь в некоторых отношениях во власти Платона, придавал большое значение в деле познания природы и априорным идеям и чисто логическим построениям; он ищет новых методов постижения истины и, апеллируя к наблюдению и опыту, тем самым порывает и со схоластикой, и с ее вдохновителем — Аристотелем, поскольку этот последний, односторонне усвоенный и тенденциозно освещенный, действительно затормозил развитие науки. Все это позволяет видеть в Бэконе радикального борца за раскрепощение мысли и одного из творцов возрождающейся науки. Однако ограничение понятия «опыт», которое делает сам Бэкон, выдает его с головой как мыслителя, остающегося человеком своей эпохи несмотря на весь радикализм его мировоззрения. Постулируя первенствующую роль опыта в деле познания, Бэкон вовсе не имеет в виду голый, вульгарный эмпиризм. Его «опыт» — не просто сумма или даже совокупность непосредственных чувственных восприятий, а нечто большее: это — опыт, прошедший сквозь горнило мысли, просветленный работой творчески деятельного сознания, — опыт, говоря его же словами, философский. Но, — пишет Бэкон, — и этого опыта недостаточно для уразумения всего, на что ищет ответов ум человеческий: этот опыт дает возможность познавать тела и бессилен познать душу, для познания же души нужно нечто другое: особый род вдохновения, некое «внутреннее просветление», нисходящее лишь на немногих избранников и позволяющее постигать то, чего не могут открыть чувственные восприятия.

Познакомившись с общими методологическими и гносеологическими взглядами Бэкона, мы можем теперь ближе подойти к рассмотрению тех идей его, которые для нас особенно интересны и рисуют во весь рост этого большого человека.

Бэкон ищет точного знания. И он горячо ратует поэтому за изучение математики, опережая в данном случае на добрых два столетия другого великого человека, — Леонардо да Винчи.

Математика, — говорит Бэкон, — корень и завершение, ключ всех наук: «все они взаимно друг друга поддерживают, и успехи одной помогают всем другим»; но только с помощью математики достигается полнота знания, и в любой из наук тем меньше сомнений и ошибок, чем больше она базируется на данных и обобщениях математики. Он с большой прозорливостью указывает на те возможности, которые со временем откроются человечеству благодаря математике и ее родной сестре, механике: эта последняя, вооружившись формулами математики, создаст, во-первых, инструментарий, при помощи которого будут развиваться такие науки, как медицина, астрономия, алхимия и физика; а во-вторых, она подвинет далеко всю технику, играющую огромную роль в судьбах и благополучии человечества. Да наконец и вся природа — мертвая и живая — подчинена законам, которые можно будет со временем формулировать математически. Но к сожалению схоласты и теологи, — замечает Бэкон, — пренебрегают математикой и даже ненавидят эту науку, находя ее чрезвычайно трудной, а кроме того и потому, что ею «не занимались отцы церкви». «Таким образом, — заключает он, — дьявол похитил у людей самые корни науки, так как математика является азбукой ее».

В таком же почете у Бэкона и астрономия, но она сплетена у него из здравых суждений и астрологических фантазий: к первым относится например критика системы Птоломея и настойчивое требование переделать календарь, выправить его в таком духе, как это было сделано триста лет спустя при папе Григории XIII (грегорианский календарь); а к числу созданий безудержной фантазии, которая вообще составляет одну из черт его характера, относится например его глубокая вера в то, что астрологи способны многое предвидеть в судьбах человека и «поскольку предвидят зло, могут приготовить и лекарства от него». Он знает хорошо, что есть астрологи-невежды и шарлатаны; он возмущается тем, что их ставят на одну доску с людьми науки; он убежден, что «подлинные» астрологи устанавливают связь между жизнью людей и движением небесных светил на основании серьезных знаний, а не абсурдных фантазий. И потому довольно подробно обсуждает вопрос о значении такого рода астрологии для медицины. Гораздо определеннее его отношение к магии. Он высказывает замечательную по тому времени мысль, что природа управляется своими естественными силами и ни в каких дьявольских и колдовских трюках не нуждается, что человек, пользуясь ее силами, может увеличить свое могущество, и что власть его над природой будет расти, раз он прибегнет к помощи всех своих способностей и добытых благодаря им знаний. И эту идею о могуществе человеческого разума он резко противопоставляет безумным претензиям и пошлому хвастовству магиков, осыпая их с присущей ему темпераментностью в выражениях насмешками и даже бранью. «Наука магов, — пишет он, — осуждена не только святыми, но и философами; они взывают к демонам, заклинаниям и прибегают к жертвоприношениям, кабалистическим знакам, глупейшим стишкам и бессмысленным речам (carmina stultissima et orationes irracionabiles), а также к софистическим приемам и фокуснической ловкости рук (instrumenta sophistica et subtilitatem motionis manualis), зная наперед, что все это одна лишь ложь, поражающая воображение глупцов».

Увлекаясь астрологией наперекор и в ущерб трезвым устремлениям своего радикально настроенного ума, Бэкон отдал дань и увлечению алхимией, хотя и тут он далеко опередил современников, оставаясь верен своей просветительной миссии. Достаточно вспомнить брошенную им мысль о том, что органические тела представляют по своему составу различные комбинации тех же элементов и жидкостей, из которых сложены тела неорганические, — достаточно вспомнить одно только это, чтобы понять, каким прозорливым умом обладал этот замечательный предтеча эпохи Возрождения. Теоретическая или, как выражался он, умозрительная химия занимала его в первую очередь, хотя он отдал должное и практическим задачам ее, в числе которых немалое место отведено и вопросу о превращении одних металлов в другие. Но и эту проблему он понимал в значительной мере по-своему, хотя и не без влияния Гёбера (см. выше, главу 12), к которому относился с большим почтением. «Философский камень» Бэкона — это своего рода металлургическая операция, при помощи которой любой металл можно «очистить» от примесей и получить таким образом то, что составляет его «ядро», т. е. золото. Природа, — как полагал он, — образуя металлические залежи, всегда «стремится» создать золото, но стоящие на пути ее творческих актов случайные обстоятельства нарушают ее действия: золото вступает в связь с различными примесями, и получаются другие, «не благородные» металлы. Задача алхимии, — говорит Бэкон, — найти средство для удаления этих примесей^[3].

В вопросах физики Бэкон с особым упорством и настойчивостью проводит собственные взгляды, отдавая однако дань своим предшественникам в этой области знания: Аристотелю и арабам, особенно Альгацену. То чисто спекулятивное направление, которое придали физике схоласты, слепо подчинявшиеся всему, что было написано Аристотелем, он горячо оспаривал. И тут больше всего сказалась его вера в силу опыта и наблюдения как источников подлинного знания, тут выявил он полностью свое умение «экспериментировать» и одновременно свою любовь к математическим построениям, долженствующим точно формулировать выводы из данных наблюдения и опыта.

Бэкон подробно излагает явления отражения и преломления света, объясняет в связи с рефракцией миражи, которые невежественные люди приписывают «издевательству над ними злых духов», говорит о сферической аберрации, об увеличительных и зажигательных стеклах, о причинах образования радуги, подчеркивая между прочим тот факт, что она исчезает, как только солнце поднимается по горизонту выше 42° и т. д. Но что для нас особенно важно и вводит читателя в круг биологических проблем — это те многочисленные страницы его «Opus majus», которые посвящены строению и деятельности глаза в связи с описанием главнейших оптических явлений, обусловливающих зрительные восприятия — нормальные и ошибочные.

Прежде чем остановиться на этой теме, приведу из книги Бэкона один абзац, касающийся увеличительных стекол: он показывает, как далеко умел метить ум этого средневекового мыслителя.

«Исходя из правил, изложенных выше, — говорит Бэкон, — легко заключить, что самые большие предметы могут казаться маленькими и наоборот; что предметы, очень отдаленные от нас, могут казаться очень близкими — и наоборот. Ибо мы можем так отточить стекла и так расположить их между глазом и внешними предметами, что лучи будут преломляться и отражаться в намеченном нами направлении, и мы увидим тогда близкий или далекий предмет под таким углом, который нам желателен; мы могли бы на невероятно далеком расстоянии читать мельчайшие буквы, мы могли бы сосчитать песчинки и пылинки (et sic, ex incredibili distantia legeremus litteras minutissimas et pulveras et arenas numeramemus) благодаря величине угла, под которым мы их рассматриваем. Таким же образом мы заставили бы спуститься солнце, луну и звезды, приблизив их к земле».

Хотя Бэкон и не был изобретателем подзорной трубы и лупы (как это некоторые ученые склонны предполагать), но несомненно, что основной принцип построения этих инструментов и возможность их построения были им установлены. Нельзя однако не отметить, что в дополнительном к «Opus majus» произведении, в «Opus tertium», он упоминает о различных инструментах для, астрономических наблюдений.

Мы знаем, что уже Альгацен дал довольно подробное описание глаза. Бэкон двинул дальше, дополнил, детализировал и исправил картину, данную арабским ученым.

Описав обстоятельно отдельные части глаза, без чего, как говорит он, нельзя будет понять его работу, Бэкон останавливается на роли каждой из них. Интересна глава «О веках, ресницах и глазе в целом». Веки, — пишет он, — защищают глаз во время сна и позволяют ему отдохнуть от сильных световых впечатлений благодаря тому, что они закрываются; они защищают глаз также от пыли, дыма и других вредных воздействий; ресницы в свою очередь нужны между прочим для того, чтобы умерять действие света на глаза в то время, когда мы смотрим на какой-нибудь яркий предмет и невольно прищуриваем глаза. Дальше брошена мимоходом фраза, показывающая, что моменты теологический и телеологический занимают в общем мировоззрении Бэкона видное место. Отвечая на вопрос, почему у человека два глаза, а не один, он усматривает в этом «благоволение творца», который устроил все так, что «если с одним глазом приключится что-нибудь, то его заменит другой; а потом лицо при двух глазах выглядит красивее». Но вот абзац о глазных нервах и зрительных восприятиях: в нем содержится ряд интереснейших сведений.

Из мозга, — пишет Бэкон, — выходит двойной нерв (nervus duplex). Тот, что идет справа, направляется к левому глазу, а выходящий слева — к правому. «Два различных зрительных образа (duae species diversae), идущие от глаз, сходятся в одном месте в общем нерве… Обе формы одного и того же образа объединяются в одном и том веществе и в одном и том же месте и потому не различаются, а составляют нечто единое, как только придут к одному месту (sed sit una postquam ad unum locum veniunt); а так как и способность суждения одна и образ один, то получается и представление об одном предмете. Показателем этого служит тот факт, что когда образы от двух глаз не приходят к одному месту в общем нерве, то один предмет кажется удвоенным (una res vi detur duae); это происходит в тех случаях, когда изменяется естественное положение глаз; так, если надавить пальцем на глаз или изменить каким-нибудь образом его положение, то оба образа не придут к одному и тому же месту, и тогда предмет кажется сдвоенным».

Конечно такого рода сведения, несмотря на фактические ляпсусы и не всегда удачную формулировку выводов, должны были способствовать успехам биологии, если бы Бэкон не был слишком одинок среди своих современников и если бы высказываемые им идеи не казались окружающим то еретическими, то вздорными, то просто преступными.

В ряду биологических идей Бэкона — к сожалению немногочисленных — внимание читателя останавливают взгляды его на неодушевленные и одушевленные тела, на роль солнца в жизни организмов, на влияние среды и климатических условий, на инстинкты животных, на вопросы гигиены и диэтетики. Все это развито им кратко, порой брошено мимоходом, но всегда отмечено печатью самобытности.

Вот что говорит он например о телах неодушевленных и одушевленных:

«Тела неодушевленные не размножаются, не производят себе подобных особей, так как камень не рождает камней, тогда как человек производит на свет человека, а осел — осла», но тут же прибавляет, что как одушевленные, так и неодушевленные тела слагаются из одних и тех же материальных элементов, т. е. постулирует единство материального субстрата для тел живой и мертвой природы. Солнечный свет играет по мысли Бэкона ответственную роль в судьбах организмов: он — одно из необходимых условий жизни. Но не только жизни, а и смерти. Ибо свет рождает тепло, а тепло вызывает не только брожение, например вина, но и разложение, которое в свою очередь приводит к смерти.

Большое место, отводимое Бэконом свету и теплу в его общебиологических взглядах, вполне гармонирует с его представлением о роли среды, в частности климата, в жизни организмов и человека. Все как в естественных телах, так и в нравах людей, — говорит он, — изменяется в соответствии с переменой места на земле, так как всякая такая перемена сопровождается изменением влияния «небес и звезд», т. е. света и тепла. Любопытна иллюстрация к этой мысли. Если новорожденный подвергается воздействию «нового воздуха» и непривычных для людей его среды климатических условий, то вместе с этим он получает и новые впечатления (recipit impressiones noves); продолжая жить и расти в новой обстановке, он, как полагает Бэкон, должен претерпеть изменения и в организации своей и в характере. Так оно по мнению, его и происходит на самом деле: изменения физической среды отражаются на нравах, знании, языке и даже на взаимных отношениях и учреждениях людей.

Ум Бэкона обычно работает логично, а потому не следует удивляться, что человек, придававший такое огромное значение климату, и сам с увлечением изучал географию, и других призывал к ее изучению. Наука эта после расцвета во времена Страбона и Полибия пала очень низко, превратившись в сборник рассказов a la «Physiologus». Бэкон вновь поднял ее высоко, сделав для этого гораздо больше, чем другие, не исключая и Альберта Великого. Он настаивает на необходимости измерения широт и долгот различных местностей и городов, требуя инициативы в этом предприятии со стороны пап и королей, говорит о распространении Азии далеко на восток и Африки — на юг, за пределы экватора, о населенности этих областей, об обычаях и нравах различных народов, описывает страны, тогда почти неизвестные, призывает путешественников к дальнейшему изучению земного шара, к открытию новых земель — словом, не только сам сообщает читателю массу географических сведений, но и набрасывает целый план для расширения и распространения их.

Перехожу к зоопсихологическим взглядам Бэкона.

Он, как это делали тогда многие ученые и в частности Фома Аквинат, различает душу чувственную и разумную. Животные в познании всего окружающего пользуются по мнению Бэкона указанием только органов чувств, так как не обладают интеллектом (bruta animalia utuntur solo sensu, quia non habent intellectum): разум — способность суждения, умозаключения, целепонимания, абстрактного мышления — является достоянием только людей. Правда, — продолжает он, — животные умеют отличать то, что полезно им, от того, что вредно. Так, овца убегает от волка, завидев его, и всякое животное страшится львиного рева. Но ведь они это делают при первой же встрече с врагом, никогда раньше не видев и не слышав его; тут нет и следов деятельного., логически мыслящего разума, хотя поведение их и выглядит разумным; тут все — продукт чувственных восприятий, обусловливающих инстинктивную деятельность животных. Так ведет себя, — говорит он, — и паук, ткущий свои тенёта, и ласточка, строящая себе гнездо; «так и пчела выводит все ячейки в виде шестигранных призм, чтобы не оставалось между ними пустого места, и избегает таких пустот, чтобы мед и личинки не падали туда»; а мы отсюда делаем вывод о преднамеренности ее действий; на самом же деле все поведение ее вытекает «из интуиции и инстинкта (ex solo intuitu et instinctu), которые многие авторы называют рассуждением и силлогизмом (vocant argumentum et syllogismum)».

Есть еще одна общебиологическая проблема, которая усиленно занимала Бэкона: проблема продления человеческой жизни.

Что собственно жизнь дала лично этому выдающемуся мыслителю? Непонимание окружающих? Преследования? Тюрьму? Быть может, ряд светлых моментов, сопряженных с радостью творчества? И не они ли покрыли полностью и горечь одиночества, и муки заточения, и тяжкие сомнения в ненужности всего, о чем томилась мысль его, к чему неслась на крыльях, опаленных огнем фанатизма, его непреклонная воля? Да, только они и могли привязать его к жизни, воодушевить на решение вопроса о продлении человеческого бытия. И вот мы видим Бэкона в новом свете: негодующим на то, что люди по невежеству и глупости сокращают дни своего земного существования, и дающим им рецепт рациональной жизни.

Отцы извращают жизнь свою и рождают детей, предрасположенных к преждевременной смерти, — говорит Бэкон; дети детей, наделенные вдвойне этим пороком, в свою очередь увеличивают его благодаря скверному режиму; и так от отцов к сыновьям и дальше распространяется это зло не только в связи с систематическим извращением организации, но и порчей нравов. Обе эти причины, — продолжает Бэкон, — ведут к сокращению жизни человека вопреки природе (propter has duas causas abbreviata est longae vitas hominis contra naturam). А между тем весь секрет ее продления — в рациональном режиме: умеренная еда, отказ от злоупотребления напитками, разумное пользование воздухом, часами сна и бодрствования, движением и покоем и наконец воздержание от излишеств страстей — вот к чему по мнению его сводятся главнейшие правила такого режима. Соблюдая его со дня рождения до конца дней своих, человек может прожить столько лет, сколько предназначено ему «природой и богом», т. е. гораздо больше, чем живет он на самом деле. Но люди не понимают этого, а потому стареют и умирают раньше срока. Затем Бэкон высказывает мысль, которая, правда, высказывалась и до и после него, — вспомните хотя бы Платона. Он говорит о существовании двоякого рода смерти: случайной, т. е. обусловленной несоблюдением разумного режима, и естественной (terminus accidental et ultimus). Последний род смерти неизбежен, случайный же преодолим: можно оттянуть приближение старости и тем самым удлинить жизнь. Люди обычно по глупости своей (per stultitiam) не пользуются этой возможностью, и только кое-кто, соблюдая правила рационального режима, живет на много лет дольше обычного срока.

Эта забота о рационализации человеческой жизни в целях ее продления служит прекрасной иллюстрацией к взглядам Бэкона на взаимоотношения между теорией и практикой, наукой и жизнью. Он был убежденным защитником неразрывной между ними связи и многократно доказывал, что теория, не вытекающая из практики, иллюзорна, а практика, не вооруженная теорией, редко приводит к желанной цели. И во имя упрочения этой связи он сам изобрел кое-что и указывал пути и возможности к дальнейшим изобретениям. Конечно панегиристы Бэкона приписали ему изобретение таких вещей, которые были изобретены или до или после него. Но что касается гениальных догадок Бэкона, свидетельствующих об его глубокой вере в творческую мощь науки и человеческого ума, то тут «изобретения» и пророчества его действительно и многочисленны и изумительны. Обратившись например к его сочинению «De secretis operibus artis et naturae», вы можете найти здесь довольно подробное указание на возможность изобретения самых «чудесных» — особенно для XIII столетия — вещей. «Можно, — пишет он, — построить приспособления для плавания без гребцов так, чтобы самые большие корабли, речные и морские, приводились в движение одним человеком, двигаясь при этом с гораздо большей скоростью, чем если бы они были полны гребцами. Можно также соорудить повозки, которые двигались бы без животных с невыразимой быстротой, и летательные машины, сидя в которых человек может летать, как птица (possunt etiam fieri instrumenta volandi, ut homo, sedens in medio instrumenti, ad modum avis volaret); можно провести мосты, не нуждающиеся в столбах или иных подпорках; можно наконец соорудить инструменты для прогулок на глубине рек и морей без опасности для тела». Все это «можно» — и не только «можно», но и фактически осуществлено. Бэкон оказался тут лишь великим провидцем…

Фигура этого во всех отношениях выдающегося человека была бы обрисована неполно, если бы мы не указали, как понимал он отношение науки, которую отождествлял с философией, к теологии.

Здесь уж несколько раз отмечалось, что Бэкон несмотря на исключительность своего ума и характера был все же человеком своей эпохи. Он никогда не называл науку «служанкой богословия» и тем не менее в вопросе об отношении ее к теологии оставался на общесхоластической точке зрения: наука — она же философия — служит и должна служить делу укрепления религии, делу просветления религиозного сознания людей. Отторгать философию от теологии — глубочайшее заблуждение, говорил он: они едины. Но эта якобы синтетическая точка зрения не поднимается выше обычной схоластической аргументации в ее защиту. Прочтите нижеследующие строки из «Opus majus» и вы увидите, что Бэкон в данном случае говорит почти буквально то же, что утверждали умнейшие из схоластов его эпохи: «Умозрительная философия приходит к познанию творца через познание его творений». Схоластика в лице Бэкона завершила круг своего развития: объявив философию служанкой теологии, она затем в лице некоторых «еретиков» противопоставила их друг другу, а Бэкон, оставаясь человеком религиозным, попытался «снять» это противоречие, поставив чисто внешним образом, формально, знак тождества между философией и теологией: философия есть теология, теология — то же, что философия. Это помимо его воли было первым решительным ударом по теологии и в то же время нагляднейшей иллюстрацией тех противоречий, которыми отмечено его мировоззрение, и той душевной раздвоенности, которая так типична для людей, стоящих на рубеже двух эпох: уходящей и грядущей. Правда, Бэкон и тут проявил оригинальность мышления, обратившись к своей излюбленной идее об универсальной роли математики в познании космоса человеком: «Нельзя знать философию, — пишет он, — не зная математики; всем также известно, что нельзя знать теологию без знания философии, а потому необходимо, чтобы теолог знал математику».

Так Бэкон и начинает и завершает все свое учение апелляцией к математике, которую он называет «ключом всех знаний». Математика для теолога — путь скользкий, опасный. Вооруженный математическим методом мышления, Спиноза пришел к пантеизму, если не к атеизму…

Итак, что же дает нам этот далеко не полный очерк мировоззрения Рожера Бэкона?

Бэкон бесспорно много независимее и определеннее во взглядах своих, чем, скажем, Альберт Великий: в то время как последнего можно назвать по преимуществу компилятором, у первого самостоятельная мысль превалирует над заимствованием у других. Он — новатор и в жизни и в науке, сторонник реформы церкви и критики священного писания на основании первоначальных текстов; он — противник «святой веры» в авторитеты, защитник свободы мышления и обновления науки согласно данным «наблюдения и опыта». Но он религиозно настроенный человек и к тому же по условиям времени эклектик. Отсюда все недочеты как в методологии, так и в миросозерцании его: трезвый ум при несуразных взлетах фантазии, суровый рационализм, переплетающийся с мистикой, глубокое понимание роли наблюдения и опыта для точного знания с уклоном в сторону какого-то «внутреннего просветления», страстная, а моментами и пристрастная борьба с авторитетами, останавливающаяся у порога папы, отрицание магии и беспредельное увлечение математикой наряду с признанием бредней алхимии и астрологии! Душа раздвоенная, которую прекрасно охарактеризовал Джакомо Барцелотти, словами: «Рожер Бэкон ставит в своей келии рядом с требником печи и реторты алхимика; сосредоточенные размышления схоластика и восторги мистика чередуются у него с тончайшими наблюдениями научных явлений…».

И несмотря на все это Рожер Бэкон, предвосхитивший некоторые тенденции своего тёзки, Френсиса Бэкона, — яркая звезда первой величины на тусклом фоне средневековья, новатор, указующий путь к точному знанию, смелый предтеча эпохи Возрождения. В истории завершающегося средневековья он — почти такая же крупная величина, какою станем Леонардо да Винчи для эпохи Возрождения: между ними во многом — непосредственное духовное родство…

• [1] Год рождения Бэкона точно не установлен, вероятнее всего в пределах 1210—1214 гг. Так же проблематичен и год его смерти: 1290—1294.
• [2] Имеется новое издание его (1897—1909 гг.) в 3 томах (латинский текст, а такжебиография и подробный критический комментарий на английском языке).
• [3] Эти мысли излагаются в сочинении «Speculum alchimiae» (Зеркало алхимии), приписываемом Бэкону.