Система маффеи. 
История письма в средние века

В настоящее время представляется очень благодарной задачей обвинять Мабильона в его заблуждениях. Но, вероятно, мы оценим их только по справедливости, если признаем, что они были фатальными.

Взгляд его был прежде всего поражен характеными чертами известных групп провинциальных шрифтов и их варварским характером. Зарегистрировать и верно определить эти типы, уловить их дальнейшую эволюцию, на этом основании найти критерий датировки и локализации памятников — такова была главная его задача в споре с Папеброком. Он ее исполнил. Для установления генеалогии и преистории этих шрифтов, действительного их отношения к римскому письму ему нужны были бы последовательно наслаивавшиеся графические впечатления переходной эпохи. Таких впечатлений он не имел в СенЖерменском фонде.

Да и в никаком ином из доступных ему рукописных хранилищ. Большинство библиотек, к которым подходило его ищущее внимание, были библиотеками весьма сложного происхождения, куда отдельные фонды вступали в разные времена, без ясных указаний на пути, какие они проходили, и на скриптории, из которых вышли. Для его ощущения существовал разрыв между римским и варварскими курсивами. Между теми и другими зияла ничем не заполненная пропасть.

Верная интуиция действительной истории письма, способная правдиво осветить отношения между классическим курсивом и средневековым письмом, могла прийти от такого типа библиотеки, которая сложилась бы совершенно естественно, в более или менее замкнутом кругу определенной графической традиции, связывавшей путем постепенных переходов, без вторжений посторонних стихий, старое и новое.

Такую библиотеку дано было открыть человеку, стоящему совершенно вне круга мавристских исканий, стоявшему долго вне круга рукописных интересов.

Мотив чисто эмоционального характера побудил его к ее исканию; он также помог верно угадать тот закон, какой вытекал из ее наблюдения для истории письма: то был страстный итальянский патриотизм, римская гордость. Этим человеком был маркиз Сципионе Маффеи (1675—1755), веронец по происхождению, отчасти солдат по ремеслу, по вкусам — литератор, среднего достоинства драматург, но один из видных реформаторов итальянской сцены XVIII в.

Его огорчал тот не соответствующий ее достоинству вид, в каком Италия являлась перед иностранцами: отсутствие в ней осведомленных путеводителей, плохая регистрация ее сокровищ. Он обратил внимание на то, что в его родном городе, Вероне, записки иностранных путешественников отмечают какую-то старую библиотеку, которую по их указаниям искали и не нашли Мабильон и Монфокон.

Задавшись целью составить путеводитель по Вероне, Маффеи ищет эту библиотеку с свойственной ему настойчивостью и формирует из себя по пути антиквария и палеографа, которые помогли ему оценить ее по достоинству. Он нашел ее в книгохранилище Веронского капитула, но не в шкапах, где ее долго и тщетно искали, а на их верхах, сваленную туда во время наводнения р. Эча. Драматически изображает он, как, приставив лестницу, он наконец дрожащей рукой схватил тысячелетние сокровища. «От восторга я почти лишился сознания и соображения. Мне казалось, что я вижу сны наяву»^[1].

«И в самом деле, он открыл самые прекрасные, самые старые и, может быть, в научном смысле самые ценные латинские рукописи, какие вообще существуют»^[2]. Он использовал свою находку для издания оказавшегося в ней Кассиодора, в предисловии к которому высказал некоторые из своих палеографических наблюдений. Затем Маффеи увлекается эпиграфикой, составляет библиотеку латинских папирусов, разбрасывается по множеству литературных предприятий, чтобы только урывками возращаться к своему открытию.

Он проектировал систематическое опровержение Мабильона в большом предисловии к задуманному сочинению Bibliotheca Veronensis manuscripta, где был бы использован найденный им материал. Этот план не был им выполнен, и о своем открытии он дал отчет и сделал вытекающие для теории и истории палеографии выводы в разные периоды своей деятельности — в сочинениях Istoria diplomatica (1727), Verona illustrata (1832), Istoria theologica, которая сопровождается таблицами. В тоне страстной полемики против Мабильона, против системы множественности графических очагов он выдвигает систему органического единства.

«Никогда не существовало национальных шрифтов. Я могу доказать это с очевидностью геометрической аксиомы. Все, что вы об этом слышали от ученого и почтенного падре Мабилионе, — есть ошибка, заблуждение! Существует только три типа единого римского письма: маюскул, минускул и курсив, которые являются нам в разнообразных изменениях и превращениях. Это — разновидности одного типа, не различные типы; и их мы наблюдаем в римских рукописях»^[3].

Субъективный аргумент, более всего убедительный для самого Маффеи и оказавшийся, быть может, самым действительным для его читателей, заключался в априорном утверждении невозможности графического творчества у варваров и какого-либо сопоставления его, в качестве равноправного, с римским письмом. Разве можно поверить, будто существовало лангобардское письмо, и будто оно, с вторжением лангобардов в 568 г., было октроировано римскому народу? Разве в то время, как я пишу^[4], не стояло в этой части Италии (в Вероне) восемьдесят тысяч наемных немецких солдат (soldati alemanni) с женами, детьми и обозами? Изменился ли из-за этого итальянский народ? Меньше ли отдается он своим привычным занятиям? Изменилось ли в характере наше искусство, язык, письмо? И почему нет? Потому, что немцы культивируют и интересуются исключительно тем, что некогда исключительно культивировали, и чем единственно интересовались лангобарды".

«Иными словами, — комментирует это место Траубе, — немцы гордились ремеслом меча, но искусство и наука цвели в лоне Италии»^[5].

Но, кроме этого общего и субъективного аргумента, у Маффеи был другой, убедительный для самого придирчивого исследователя. Это была сама Веронская библиотека; это был клад ее рукописей, в которых естественно и постепенно, на протяжении трех критических столетий, от VI до IX в., не осложняемая вступлением никаких посторонних рукописных фондов, наблюдается эволюция позднего римского курсива в «ландгобардское» — после исследований Маффеи лучше было бы отказаться от этого имени, — в средневековое итальянское письмо.

Подобной картины нельзя наблюдать ни в одной из европейских библиотек. Во многих имеются рукописи более глубокой древности, чем Веронская, но все они весьма рано принимали вливавшиеся в них разными путями весьма разнообразные фонды. Ватиканская уже в раннем Средневековье представляла склад самых разнохарактерных материалов, шедших из Франции, Германии, из Африки и с Востока. В ней можно знакомиться с огромным разнообразием типов письма, но нельзя установить закон их эволюции. Веронская библиотека, органически росшая в строго замкнутом кругу местных графических влияний, открывает этот закон и иллюстрирует его убедительными примерами. Они импонируют читателю уже в тех таблицах, какими Маффеи сопровождает свою книгу, Istoria theologica. A priori притягательное положение о едином корне латинского письма получает опытное оправдание.

В настоящее время не может возникать сомнений в верности его тезиса. «Национальные шрифты» — миф, созданный неосторожной терминологией Мабильона. Варварским племенам на почве Империи не принадлежит никакой прямой инициативы в установлении типов письма. Чем больше мы всматриваемся в различные его элементы и их деривации на почве отдельных провинций старой Империи, тем больше мы убеждаемся, что все они были даны целиком или в зародыше в унциале или курсиве поздней классической эпохи. Естественно, что с разложением единства Империи, с образованием областных миров, дальнейшее развитие письма совершается не в одном, но в нескольких различных, все более расходящихся направлениях^[6]; что это развитие в особенно варварских центрах приходится квалифицировать, как вырождение и упадок; в других — улавливать известные местные вкусы и оттенки дукта. В этом смысле мы имеем право говорить не о национальных, а, может быть, только провинциальных типах письма. И принимая для них хотя бы установленные Мабильоном обозначения, помнить, что «лангобардское» означает только провинциальное итальянское; «вестготское» — значит испанское письмо, «меровингское» — письмо варваризующейся Галлии; и «саксонское» — северное, островное письмо. Все они не более чем областные разновидности римского письма. Во всяком случае, scriptura готапа не может быть сопоставляема в качестве равноправной с этими разновидностями, ибо она объемлет их в себе и от себя производит. Неосторожные выражения Мабильона, закрепленные огромным авторитетом его имени, надолго затушевали этот факт, и даже доныне он остается иногда в тени под влиянием непродуманного употребления традиционной терминологии «национальных шрифтов».

В упорно продолжающемся недоразумении есть доля вины на прямых продолжателях дела Мабильона, бенедиктинских ученых, как и он, примкнувших к его труду общей традицией и заглавием, хотя и попытавшихся ввести в свои построения нечто из того нового, что дал Маффеи. Nouveau traite de diplomatique par deux rdligieux benedictins de la congregation de S. Maur, выходивший последовательно в Париже в годы 1750—1765, — труд Dom Tassin и Dom Toustain, — должен был в добросовестной сводке подвести итоги работе, вызванной к жизни стимулами, которые дали Мабильон и Маффеи. Более полувека прошло со времени появления трактата De re diplomatica, и немалое число лет возбуждали тихий мир палеографов огненные выходки Маффеи. Движение открытий, наблюдений, систематизации совершалось в разных странах: в Англии^[7], Германии^[8], Испании^[9]. Тассен и Тустен видели свой долг, долг членов конгрегации, в том, чтобы снова собрать в русло бенедиктинской традиции потоки палеографических изысканий. Nouveau traito был замечательно добросовестным — менее, может быть, талантливым — разрешением этой задачи. Впрочем, у него был и более близкий задушевный повод: окончательно счесться с возобновившимися в лице Ардуэна и Жермона скептическими заподазриваниями сен-жерменских сокровищ. Добрый бенедиктинский обычай требовал в таких случаях выступления в бой с основательным снаряжением и тяжелыми орудиями. Те, которые двинули дом Тассен и дом Тустен, были подчас уж слишком тяжеловесны. Шеститомный «корпус» задуман как всеобъемлющий компендий. Всем прошедшим в истории палеографии системам дано здесь место — в несколько эклектическом сочетании. Такое место находит Мабильон, как и Маффеи; причем конструкция последнего не является, однако, поводом для принципиальной ломки системы Мабильона, но сперва пристраивается к ней в виде приложения, которое авторы приемлют в первых частях с известным осуждением, затем с возрастающей похвалою. Необходимость примирить и сочетать разнообразный и иногда гетерогенный материал заставляет их устанавливать очень сложную, подчас запутанную систему классификации с бесконечным множеством подразделений. Но огромная полнота материала, добросовестная, а в отдельных случаях остроумная сводка наблюдений и систем делает их труд незаменимым еще в настоящее время, когда наука палеографии уже насчитывает не одно произведение, более принципиальной конструкции и оригинального значения. Что касается еще недавнего прошлого, то учебная литература жила Тассеном и Тустеном, извлекая из него выжимки на разных языках. Во всяком случае, им принадлежит заслуга разграничения маюскульного письма на капитальное и унциальное, принятие, рядом с ними, семиунциального письма и в последних частях их работы — ряда общих верных замечаний о вырождении всех этих типов на почве различных римских провинций в «национальные» шрифты. Имеющиеся в их труде описания и снимки почти всех известных в то время ценных рукописей, систематические индексы делают из их книги настоящий компендий тогдашней палеографической науки. Эта книга была одним из тех подвигов, созданий изумительной дисциплины и научного мужества, какими справедливо гордится XVTII век и какие после того уже не дано было осуществить отдельным людям.

• [1] Alienabar paene mente ас sensibus prae admiratione et vigilans somniare mihi videbar. Предисловие к Complexiones Cassiodorii p. XVI. Заимств. у Traube, Op. cit. p. 44.
• [2] Ibidem.
• [3] Istoria diplomatica. Mantua, 1727. p. 113.
• [4] Это было в 1732 г. — эпоху австрийской оккупации Северной Италии.
• [5] L. Traube. — Vorlesungen and Abhandlungen, p. 47
• [6] До момента нового каролингского синтеза.
• [7] В 1703—1705 гг. Hickes and Wanley издают Thesaurus linguarum septentrionalium, из которого 3-й том содержал каталог всех англосакс, mss. В 1743 г. появился Cosley. Catalogue of the mss. of the Kings Library.
• [8] Кроме других важных фактов, о которых см. Traube. Op. cit. р. 48, следует болеевсего отметить открытие в 1717 г. почти равной по своему значению Веронской —Вюрцбургской библиотеки.
• [9] Отмечаем опубликование в 1738 г. Rodrigyez С. Biblioteca universal di polygraphiaespanola, publicada por D. B. A. Nasarre.