Токсины «холодной неопределенности»

Переговоры М. М. Литвинова с Ф. Рузвельтом в Вашингтоне в ноябре 1933 г. и достигнутая в ходе их договоренность о нормализации дипломатических отношений между двумя странами создавали хорошую основу для сотрудничества в интересах народов США и СССР и для защиты всеобщего мира. В серии важных документов, подписанных во время встречи, были изложены принципы мирного сосуществования государств с разным социальным строем. В нотах, которыми обменялись стороны, заявлялось, что СССР и США обязывались уважать суверенитет обоих государств, «воздерживаться от вмешательства каким-либо образом во внутренние дела» друг друга, не поощрять вооруженную интервенцию друг против друга, а также агитацию и пропаганду в целях нарушения территориальной целостности государства или изменения силой его политического и государственного строя³².

В целом был взят хороший старт. С американской стороны он был обеспечен личным участием Рузвельта, довольно бесцеремонно отстранившего русских экспертов госдепартамента (которым у него были основания не доверять) от подготовки всех важнейших документов. Ни один из них не мог претендовать, как считал президент, на место посла США в Москве. Отклонив вместе с тем советы поручить эту миссию кому-нибудь из давних публичных сторонников советско-американского сближения, Рузвельт остановил свой выбор на У. Буллите, помогавшем ему вместе с министром финансов Г. Моргентау в установлении контактов с советским руководством и втайне подготовивших рабочие документы. Болезненно самолюбивый, склонный к интриганству, но безусловно талантливый и трудолюбивый, давно мечтавший сделать головокружительную карьеру на дипломатическом поприще, Буллит приехал в Москву с надеждой воссоздать из руин проект переобустройства революционной России под эгидой США, с которым он появился еще весной 1919 г. в Кремле у Ленина. Америка с ее экономическим, технологическим и культурным потенциалом как буксир должна была вытащить Россию из тисков отсталости и идеологических пут с тем, чтобы создать на евразийском пространстве анклав демократии по образу и подобию американской системы. Буллит горячо принялся за дело, пытаясь пополнить кадровый состав первого американского посольства в СССР прежде всего из числа верящих в эту идею преображения юных профессионалов — воспитанников «школы Р. Келли». Молодые энтузиасты (и среди них Джордж Кеннан, Чарльз Болен, Лой Гендерсон и др.) очень скоро обнаружили, что их ждет горькое разочарование из-за бесплодности всех усилий.

В закованной в броню подозрительности, суровой атмосфере Москвы и сам посол вскоре убедился, что быстрого успеха не получится. После же того как Буллит оставил в 1936 г. свой пост в Москве, он посчитал своим высоким профессиональным долгом, как пишет Кеннан, добиться от Вашингтона проведения жесткой линии по отношению к Москве³³. Правда, это случилось уже после того, как советская действительность стала для Буллита постоянным раздражителем. В идеологическом фанатизме ее вождей он обнаружил источник больших неприятностей для Европы и всего остального мира. Если в начале своей миссии он находил, что «пионерский дух» русских, сближающий их с американцами, их восхищение перед «американским техническим прогрессом» являются хорошей предпосылкой для реализации задуманных им (и президентом?) планов, то вскоре же он пришел к прямо противоположным взглядам³⁴. Кремль упорно не шел на то, чтобы жить по сценарию Буллита. Понятно, почему оптимистичное начало так не походило на конец. И вновь, как это уже случалось, Буллита подвели его непомерное честолюбие и горячность. Но все это произошло не сразу.

Приехав в декабре 1933 г. в Москву, Буллит вынужден был признать несостоятельной расхожую на Западе версию о злокозненных мотивах поведения Советского Союза на международной арене и о неискренности его намерений достигнуть договоренности с Англией, Францией и США о совместном отпоре растущей военной опасности со стороны Германии и Японии. Буллит отверг тогда как необоснованное ходячее мнение в вашингтонских кругах о том, что достигнуть договоренности с Советским Союзом по большому счету невозможно, поскольку ей мешает неподходящий политический климат этой страны и чинимые властями искусственные препятствия. Подлинную причину затруднений поначалу он обнаружил в другом, а именно в специфическом понимании своей миссии, частично сформированном государственным департаментом, персоналом американского посольства в Москве, к его приезду уже прочно там обосновавшимся. Шпионаж, организация разного рода сомнительных политических акций — вот чем, по словам Буллита, были озабочены работники американского посольства, забыв о своем истинном назначении. Чего же можно было ожидать в ответ, резонно спрашивал тогда Буллит в своем послании Рузвельту 1 января 1934 г. и резюмировал: «Если бы мы направили (в Москву. — В. М.) представителей, абсолютно соответствующих их статусу при советском правительстве, не занимающихся шпионажем и разного рода грязными трюками, то в этом случае мы могли бы установить такие отношения, которые, возможно, окажутся очень полезными в будущем». Далее он подчеркнул, что такой настрой был присущ всему дипломатическому корпусу, аккредитованному в Москве: «Личностные или интеллектуальные контакты между советским руководством и дипломатами (западных стран. — В. М.) практически не существуют. Отчасти это объясняется склонностью иностранных дипломатов считать себя шпионами во вражеской стране…»³⁵ Красноречивое признание дипломата, который не только знал о заинтересованности советского правительства в улучшении отношений между СССР, с одной стороны, и Францией, Англией и США — с другой, но и был способен (во всяком случае в ту пору) трезво судить о том, что же «на американском берегу» мешает укреплению доверия и налаживанию взаимопонимания. Неделей раньше, 21 декабря, Буллит имел беседу с М. М. Литвиновым и ответил «нет» на вопрос-напоминание о совместном изучении вопроса о Тихоокеанском пакте о ненападении. Примечательно, что оба процитированные выше места из депеши Буллита от 1 января 1934 г. опущены как в официальном издании его переписки с Рузвельтом, так и в собрании документов дипломатической службы США³⁶.

И еще два документа, которых нельзя найти в публикациях, изданных в Соединенных Штатах. Первый — письмо Буллита государственному секретарю от 22 апреля 1934 г. Прошло всего четыре дня после известного заявления японского правительства о плане установления своего контроля над Китаем и вытеснении оттуда Англии, Франции и США. Хотя к этому времени стало очевидно, что непосредственная опасность нападения Японии на Советский Союз миновала, тем не менее уже 22 апреля 1934 г., как сообщал об этом Буллит, М. М. Литвинов в беседе с ним вновь заявил, что политика умиротворения агрессора и отказ от совместных действий против него со стороны правительства США делают шанс на мир на Дальнем Востоке еще более проблематичным. Это означало, что Советский Союз предлагал вернуться к идее Тихоокеанского пакта, не считаясь с выгодами, которые как будто бы ему сулил нейтралитет и положение стороннего наблюдателя³⁷.

В реакции Буллита на это заявление явно проглядывали растерянность и смущение. Он был сторонником следования прежним курсом, т. е. отклонения предложений Советского Союза о пакте в расчете на то, что это развяжет руки Японии в ее отношениях с СССР. Но последовательная (в том числе, в ситуациях, когда интересы Советского Союза непосредственно не были затронуты) позиция СССР даже на него произвела сильное впечатление. В своих депешах Буллит не утаил от президента и К. Хэлла, что Москва настойчиво ищет тесного сотрудничества с США с целью отражения японской экспансии в Азии и устранения угрозы миру в Европе. «Мы сталкиваемся со множеством доказательств того, — сообщал он Рузвельту 5 августа 1934 г., — что советское руководство прилагает все усилия, чтобы развивать подлинно дружеские отношения с нами…»³⁸

В этой ситуации государственный департамент США отнесся более чем прохладно к инициативе Москвы продолжить диалог по вопросам, сближавшим две страны. Уже в марте 1934 г. он поставил вопрос о «русских долгах», связав его решение на американских условиях с перспективой дальнейшего улучшения советско-американских отношений во всех остальных областях. А 13 апреля конгресс принял закон Джонсона, запретивший финансовые сделки с иностранными государствами, которые не заплатили США военных долгов. Немедленно по запросу К. Хэлла министр юстиции Каммингс дал разъяснение, заявил, что этот закон распространяется и на Советский Союз³⁹.

Как же объяснить, что Рузвельт неожиданно согласился вновь вытащить на свет проблему долгов русских дореволюционных правительств, на основании которой Буллит старался парировать все инициативы Советского Союза, направленные на укрепление и расширение советско-американского сотрудничества в Европе и на Дальнем Востоке?⁴⁰ Частично это было данью доктрине «экономического национализма», которую президент какое-то время исповедовал после того, как не без его участия лопнули надежды на лондонскую Международную экономическую конференцию. Но главное — Вашингтон по-прежнему стремился подчеркнуть свой «нейтралитет» и нежелание идти на расширение отношений с СССР, что (к такому выводу пришли в 1934 г. в американской столице) могло бы ослабить внутреннюю стабильность западных демократий, сталкивающихся у себя дома с резко возросшей активностью Коминтерна и левых сил. К тому же в госдепартаменте все еще исходили из того, что Япония в любой момент может напасть на Советский Союз, а это, возможно, втянуло бы США в вооруженный конфликт.

Но может быть, в поведении Советского Союза на международной арене произошло нечто такое, что заставило дипломатию США дезавуировать сделанные ранее устно и письменно заверения о начале новой эры, эры «взаимопонимания» в отношениях между двумя странами? Факты показывают, что нет. Советское правительство, став членом Лиги наций, настойчиво призывало все страны, и в первую очередь США, коллективными действиями укрепить международную безопасность. У Рузвельта был только один серьезный повод упрекать Советский Союз: притеснения религиозной деятельности и ущемления гражданских прав иностранцев. Тот же Буллит, поднявший вопрос о неурегулированных долгах, подтверждал неизменность курса советского руководства на сотрудничество с США.

Послание Буллита Хэллу от 2 октября 1934 г. — еще один по-своему красноречивый документ. В нем посол США, очевидно, сам того не желая, засвидетельствовал, что Советский Союз превратился в важный фактор международной жизни, поборника ряда мирных инициатив, способных укрепить безопасность народов. Начав с оценки динамики социально-экономического развития СССР, Буллит констатировал, что страна добилась значительных успехов в хозяйственном строительстве и в этом смысле располагает материальной базой для отпора агрессорам. Пропорционально этому возрос и международный авторитет Советского Союза, вселяя в его руководителей уверенность в достижимости создания европейской системы коллективной безопасности, ведущим пропагандистом которой стал М. М. Литвинов. Таким образом, объективно, как признавал Буллит, оптимизм Москвы был небеспочвен, хотя трудности сохранялись и даже увеличивались. Однако своим источником они имели не внутренние разногласия — «единственно, чем действительно озабочены советские руководители, — это возможностью возникновения войны…», — а недоверие, которое существовало между ним и западными державами.

Чем оно было вызвано — было ясно для всех. Этот вопрос, естественно, Буллит обошел, но мотивы дипломатических усилий Советского Союза им были изложены довольно-таки обстоятельно и беспристрастно. Стремясь обеспечить благоприятные условия для экономического подъема, сообщал он, Советский Союз пытается снять угрозу своей безопасности со стороны прежде всего Германии на западе и Японии на востоке. Заинтересованность СССР в «Восточном Локарно» (пакт о взаимной помощи СССР, Германии, Польши, Чехословакии и Прибалтийских стран), признавал он далее, «объясняется, конечно же, осознанием этой опасности», а вовсе не эгоистическими расчетами в ущерб всеобщему миру. Буллит резюмировал: «В настоящий момент русские питают лишь слабые надежды на то, что смогут добиться реализации их предложения о создании „Восточного Локарно“, но они уверены, что достигнут соглашения с Францией и Чехословакией о взаимной защите от агрессии. Если бы Советский Союз оказался в состоянии добиться такого соглашения с Францией и Чехословакией, его руководители могли бы считать безопасность своей страны в разумных пределах обеспеченной»⁴¹.

Пространное послание Буллита от 2 октября 1934 г., написанное за неделю до убийства гитлеровскими агентами французского премьера Луи Барту (инициатора «Восточного Локарно»), не вошло ни в одно из изданий дипломатических документов США. Случайно ли это? По-видимому, нет. США были против советско-французского сближения. Оно могло укрепить Народный фронт во Франции, содействуя ее полевению. Однако пока его возможность представлялась им маловероятной, посол США в Москве позволил себе нейтральный тон в оценке активной позиции СССР в европейских делах и франко-советского сближения. После же вступления Советского Союза в Лигу наций и улучшения перспектив на заключение советско-французского пакта о взаимопомощи (в первую очередь благодаря движению французской общественности)⁴² Буллит и госдепартамент США поменяли отношение к идее превращения сильного, коммунистического Советского Союза в некую объединяющую (на правах партнерства с Францией) силу международной антифашистской коалиции в Европе.

Испытывая подозрительность к целям СССР и возвращаясь к тезису о «советском экспансионизме», американская дипломатия предприняла настойчивые усилия, дабы помешать заключению советско-французского пакта. Находясь в апреле 1935 г. в Париже, У. Буллит поддерживал постоянные контакты с Лавалем, ободряя его в надежде добиться отказа Франции от идеи советско-французского сотрудничества и переориентации ее целиком на мировое соглашение с Германией. В послании Рузвельту от 7 апреля 1935 г. Буллит с удовлетворением отмечал, что Лаваль не сделает Советскому Союзу главной «уступки»: договор не будет предусматривать автоматизма действия обязательств о взаимопомощи. Но даже и в этом виде, утверждал Буллит, у США есть основания быть недовольными пактом, поскольку де он давал односторонние выгоды набиравшему очки Советскому Союзу⁴³.

Внезапные ламентации Буллита по поводу безвозвратно ушедшей эпохи, когда Советский Союз испытывал серьезнейшие экономические трудности, — результат технологической отсталости и разрухи — только усиливались по мере нарастания к середине 30-х годов давления левых и коммунистов на властные структуры европейских стран с намерением подчинить их себе. Проекты конвергенции были отложены, надежды увидеть в России торжество либеральной демократии почти полностью исчезли. Заметно разладились контакты американского посольства в Москве с Наркоминделом СССР. Переговоры о долгах зашли в тупик. Посол Буллит расценил это как преднамеренную дискредитацию своей персоны. По его мнению, советский режим торпедировал и все другие договоренности с США. Отношения между СССР и США еще более ухудшились, когда в августе 1935 г. американский посол заявил официальный протест советскому правительству по поводу истолкованных как провокационные акции решений VII конгресса Коминтерна, в которых была дана соответствующая оценка политической ситуации в США и высказывались рекомендации американским коммунистам. Госдепартамент поддержал посла.

Поучительный тон, который усвоил Буллит в контактах с советскими деятелями и дипломатами, желание находиться в натянутых отношениях с Кремлем ради политической рекламы, высокомерие и снобизм, совершенно неуместные на посту посла, не устраивали Рузвельта. Размышляя о долгах, он понимал, что строить отношения между двумя странами в критической ситуации на базе чисто коммерческих расчетов невозможно, тем более что многие очень близкие ему советники, например Джозефус Дэниелс, считали претензии США несвоевременными и неразумными⁴⁴. В Белом доме все настороженнее относились к советам, которые Буллит и его подчиненные давали в своих донесениях и записках, все они сводились к идее замораживания советскоамериканских отношений и даже доведения их до разрыва. Существование Коминтерна было главным доводом сторонников возвращения к 1932 г. Отказ Германии от Версальских «пут», ремилитаризация ею Рейнской области весной 1936 г., неудача ряда дипломатических шагов, предпринятых Вашингтоном, и, наконец, рост тревоги внутри страны по поводу, как говорили и писали, «слабой и бесполезной» внешней политики вынудили президента вернуться к обдумыванию «русского вопроса» ради выравнивания отношений с Москвой. Становилось все яснее — Буллит не может оставаться в Москве. Он перестал устраивать не только Кремль, но и Белый дом, который в России видел средство «сдерживания» Германии и не считал, что их следует поменять местами.

25 августа 1936 г. один из активнейших политических сторонников Рузвельта, Джозеф Дэвис, пользующийся заметным влиянием в руководстве демократической партии, получил через секретаря президента Стива Эрли приглашение срочно прибыть на деловой завтрак к президенту⁴⁵. Об этом разговоре Дэвис сделал следующую запись в дневнике: «Был на завтраке у президента в Белом доме. Он сказал, что хотел бы получить мое согласие на то, чтобы сначала быть послом в России, а затем в Германии… Он хотел бы, чтобы на посту посла в Москве я глубоко проанализировал всю ситуацию прежде всего в плане обороноспособности СССР и т. д., а также их дипломатического курса. После завершения миссии в Москве он хотел бы, чтобы я отправился в Германию (сменить У. Додда. — В. М.) для выяснения возможности урегулирования всей ситуации путем предоставления немецкому народу жизненного пространства (living room) и другими методами, способными предотвратить развязывание Гитлером войны. Он считает, что я могу выяснить, чего хочет Гитлер — войны или мира. Он положительно относится к требованию Германии предоставить ей доступ к источникам сырья»⁴⁶. Стало быть, главная миссия ожидала Дэвиса в Германии после «заезда» к Сталину. Жизнь «подправила» этот сценарий.

В конце ноября 1936 г. Дэвис принял присягу в качестве нового посла США в Советском Союзе, а 15 декабря состоялась его встреча с заместителем государственного секретаря Самнером Уэллесом, на ней подробно обсуждались главные задачи Дэвиса, с которыми Уэллеса ознакомил президент: выяснение возможностей повышения уровня советско-американских отношений; изучение политической и экономической ситуации в Советском Союзе и его военного потенциала; анализ роли СССР в мировых делах и его отношения к угрозе войны, исходящей со стороны Германии. Японский фактор пока явно беспокоил Вашингтон не так остро, но подписанный в конце ноября 1936 г. между Германией и Японией Антикоминтерновский пакт придал всей обстановке абсолютно непредсказуемый характер.

Приехав в Москву в январе 1937 г., Дэвис приступил к выполнению этих инструкций, а самостоятельный анализ европейской ситуации, сложившегося соотношения сил, позиции сторон убедили его, что предложенной Москвой идее коллективной безопасности против агрессивных держав в связи с появлением Антикоминтерновского пакта альтернативы нет. Все остальное — это самообман с самоубийственным исходом для тех, кто планирует заплатить за свою иллюзорную безопасность сделкой с Гитлером, принеся ему в жертву малые государства Европы и восточной ее части до Урала. Но первое, что буквально сразу же поразило Дэвиса, — это масштабы мирного народнохозяйственного строительства и готовность советского правительства держать двери широко открытыми для дипломатического сотрудничества СССР и США⁴⁷. Москва не выдвигала никаких предварительных условий, если не считать одного — такое сотрудничество должно строиться на реальных делах и быть подчинено интересам сохранения всеобщего мира, а не обеспечения безопасности одних стран за счет других. Уже 16 февраля 1937 г. в беседе с Дэвисом М. М. Литвинов откровенно высказал убеждение, что американская политика нейтралитета, заигрывание Англии и Франции с Германией с целью добиться «восстановления дружественных отношений» с нею на практике только разжигают «параноидальное тщеславие Гитлера». В записи Дэвиса заключительная фраза наркома звучала так: «…Гитлер на марше. Коллективная безопасность — вот та единственная преграда, которая остановит гитлеровский завоевательный „блиц“»⁴⁸.

Советский Союз — это было видно невооруженным глазом — продвинулся далеко вперед по пути восстановления экономического потенциала, динамичность его развития превосходит все известное ранее, и, может быть, именно поэтому, как ни одна другая страна, он нуждается в безопасной ситуации на своих границах. На Западе и на Востоке. К такому выводу пришел Дэвис в результате, как он выражался, «тщательного диагноза русской ситуации» после длительной ознакомительной поездки по стране⁴⁹. И одновременно с первых дней активных контактов с ведущими европейскими политиками и дипломатами его не покидало сначала ощущение, а затем и глубокое убеждение, что в пассивности и уступчивости Запада была своя система, свой замысел, подчиненный стремлению оставить СССР без союзников, неприкрытым ни на западном направлении, ни на восточном. Так французский посол в Москве Кулондр как о само собой разумеющемся говорил Дэвису, что «сохранить мир в Европе перед лицом гитлеровской агрессии» невозможно, и давал понять, что Запад по-прежнему будет относиться к Советскому Союзу как к второстепенной державе и каждым своим следующим шагом демонстрировать пренебрежительное отношение к усилиям Кремля наладить конструктивные отношения с западными демократиями. Кулондр «с отвращением» отозвался об отказе Чемберлена видеть в Советском Союзе равноправного партнера и союзника. И тут же цинично намекнул на допустимость «фатальной ошибки» со стороны Англии и Франции в случае исключения СССР из системы «взаимного обеспечения безопасности»⁵⁰. Было понятно, о чем идет речь: Лондон и Париж готовы протянуть руку Гитлеру и Муссолини. О возможности «сепаратного» соглашения, сговоре Англии и Франции с Германией говорил Дэвису тогда же и лорд Чилстон, английский посол в Москве, констатировавший одновременно «сильнейшую приверженность и преданность России делу мира»⁵¹. Дэвис не удивился, получив выговор от государственного департамента за то, что по собственной инициативе в начале июля 1937 г. посетил М. М. Литвинова и японского посла Сигемицу и выразил надежду на мирное урегулирование очередного спровоцированного Японией инцидента на Дальнем Востоке⁵².

Осенью 1937 г., после того как в Вашингтоне стали известны захватнические планы Германии в отношении Австрии и Чехословакии, особую остроту приобрел вопрос о позиции Франции. К тому времени французская дипломатия уже встала на путь капитуляции, и, хотя время от времени Париж подтверждал верность союзническим обязательствам, эти заверения могли обмануть лишь наивных. Франция не хотела и не была готова воевать без согласия Англии выступить на ее стороне. Последнее же представлялось абсолютно невероятным. Оставался СССР. Но его относили к заклятым друзьям, чья помощь могла оказаться опаснее угрозы остаться один на один с агрессором.

В дневнике и переписке Дэвиса с этого момента появляются прямые указания на предательский по отношению к малым странам Европы, особенно к Чехословакии, курс Франции и Англии. «Никто здесь (в Москве. — В. М.) не думает, — делает он запись 11 ноября 1937 г., — что Франция будет воевать из-за Чехословакии. Буллит хочет видеть ситуацию именно такой, но я боюсь, что он сильно ошибается»⁵³. Речь Чемберлена на заседании палаты общин, состоявшемся 21—22 февраля 1938 г., подтвердила его худшие опасения: фашистский блок одержал важнейшую психологическую победу, отступление Англии и Франции приобретало панический, беспорядочный характер. «В создавшейся ситуации, — писал он Самнеру Уэллесу 1 марта 1938 г., — усилия Чемберлена по умиротворению Муссолини и Гитлера выглядят как триумф фашистского мира»⁵⁴. Вполне надежные источники информации подводили Дэвиса к однозначному выводу: судьба малых стран Европы (в первую очередь Австрии и Чехословакии) предрешена, а над Советским Союзом в случае успеха маневра с Антикоминтерновским пактом нависла угроза дипломатической изоляции. «Несмотря на готовность России присоединиться к Франции и Англии в борьбе против Гитлера, — сообщил он, ссылаясь на эти источники, сенатору Питтмэну, председателю сенатской комиссии по иностранным делам, — ей будет в этом отказано Западом. А в конечном итоге и Англии и России будет противостоять Европа, в которой будет господствовать Гитлер»⁵⁵.

30 марта 1938 г. Дэвис имел еще одну беседу с лордом Чилстоном. Ей предшествовали отказ Запада откликнуться на призыв СССР оказать поддержку республиканской Испании, провал Брюссельской конференции по прекращению японо-китайской войны (ноябрь 1937 г.), отречение Франции от советско-французского пакта⁵⁶, миссия лорда Галифакса, министра иностранных дел Англии, в Берлин и аншлюс Австрии. Каким же в свете этих событий и общих перспектив туманного курса Лондона и Парижа виделось послам будущее Европы? Запись Дэвиса гласит: «Состоялся продолжительный разговор с лордом Чилстоном, английским послом, по вопросу о том, что произойдет, если Чемберлену не удастся стабилизировать европейскую ситуацию…

В случае если Англия своей враждебностью оттолкнет Советы и вынудит их занять позицию невмешательства, дабы сохранить мир для своего народа, это обернется для нее самым большим поражением. Будет настоящим бедствием, если английское дружелюбие к Гитлеру приведет к такому исходу. Чилстон полагает, что если Лига наций будет обессилена, то Европу ожидает либо мир на фашистский манер, либо мир на основе баланса сил; по его убеждению, только союз Лондона, Парижа и Москвы мог бы противостоять «оси» Рим-Берлин. Без России Франция и Англия, очень возможно, вынуждены будут подчиниться Гитлеру и Муссолини. Он предложил, чтобы я вместе с ним обсудил эти проблемы в британском министерстве иностранных дел. Если бы я только мог!

Я видел, что он вне себя в связи с позицией своего министерства иностранных дел по этому вопросу. Чилстон, я уверен, настроен точно так же, как и я. …Англичане идут сейчас на огромный риск, своим «ухаживанием» за Гитлером отрезая себя от помощи России тогда, когда в ней возникнет необходимость. Англия потеряет Россию, если не изменит свою тактику"⁵⁷.

Временами в посланиях Дэвиса, адресованных президенту и государственному секретарю, в его частной переписке сквозили нотки отчаяния: воз европейской политики катился в пропасть, возницы (все себе на уме) не хотели его остановить, а стоящие на обочине наблюдали за этим смертельным номером, в глубине души понимая, что и им не избежать всеобщей кровавой свалки.

В сущности Дэвис (так же как и Додд) штурмовал небо. Президент, связанный изоляционистскими настроениями в стране, не имел достаточной свободы рук. Сказывалось и его (в духе вильсонианской традиции) недоверие к европейским политикам, настоявшим в Версале на решениях, подогревших (так считали в Америке) реваншистские настроения и в Германии, и в Италии, да и в некоторых других странах. В окружении самого Рузвельта были очень разные люди, облеченные его доверием, которые дружно поддерживали жар в тлеющих углях еврофобии. Приватно они высказывались в пользу англо-франкогерманской договоренности о предоставлении Германии «жизненного пространства» в Срединной Европе, возвращения ей колоний и даже в пользу аншлюса. В такие тона были окрашены все суждения А. Берла конца 1937 — начала 1938 г. Чуть позднее Бирл, занявший по просьбе Рузвельта ключевые позиции в государственном департаменте, в специальном меморандуме президенту изображал Гитлера спасителем Европы от нашествия славянства, предлагая считать фюрера, возможно, «единственным орудием, способным восстановить расу и экономическую целостность, которым суждено выжить и создать некий баланс в Европе»⁵⁸.

Не менее серьезной причиной прохладного приема инициатив Дэвиса было недоброжелательное, критическое отношение в Вашингтоне к его романтическому, порой восторженному (прямо противоположного Буллиту) восприятию советской действительности. В США все резче проявлялась негативная реакция на сталинизм, отождествляемый с настоящим Термидором, особенно в связи с политикой жесточайших репрессий, затронувших все слои советского общества. Они вызывали возмущение, страх, недоумение и тревогу: страна массового энтузиазма превращалась в страну массового психоза, шпиономании и перекрестной слежки. Доверие к ней (довольно высокое в начале 30-х годов) заметно снизилось, хотя бы потому, что «процессы» и «чистки» выявили «проникновение» германской, японской и всякой другой иностранной агентуры в самые высокие государственные и общественные структуры, армию, пропагандистский аппарат, науку, дипломатическое ведомство, разведку и контрразведку. Либеральная и социал-демократическая печать, пользовавшиеся влиянием в антифашистском движении, подвергла советское руководство и порядки, царившие в стране, нелицеприятной, порой жесточайшей критике. Влиятельные консервативные издания были полны рассуждений о византийском коварстве и непредсказуемости русских. Все больше людей выражали опасение, что Сталин и Гитлер вскоре найдут общий язык. Оппозиция напомнила Рузвельту о Брест-Литовске и Рапалло, призывая его к бдительности и рекомендуя одновременно «класть яйца в обе корзины». Советы Дэвиса в силу всего сказанного не могли восприниматься однозначно, сама его персона, окруженная скандальной молвой о неформальных дружеских связях посла с советскими лидерами, вызывала весьма разноречивые, беспокоящие Белый дом толки. Повторялась история с У. Доддом, но с прямо противоположными претензиями, выдвинутыми к обоим.

Не чувствуя поддержки Вашингтона, Дэвис не мог положиться и на своих непосредственных подчиненных — сотрудников американского посольства в Москве: подавляющее большинство из них не разделяло его взглядов. Таким образом, если сохранялась надежда на изменение позиции администрации, то к этому вел только один путь — идти не страшась против течения, говорить Белому дому правду о том, чем грозят миру и безопасности самих Соединенных Штатов политика, объективно подталкивающая Москву к сближению, политика «умиротворения» агрессора за счет интересов СССР и многих других стран. Дэвис выбрал именно этот путь. В конце концов разве не к этому его обязывали полученные в Вашингтоне инструкции?

Полоса общеевропейских кризисов после захвата Гитлером Австрии (март 1938 г.), с точки зрения Дэвиса, вплотную придвинула мир и каждую страну в отдельности к той грани, когда нужно было принимать главное ответственное решение, от которого зависело будущее. Дэвису представлялось, что для США оно вытекало из анализа сложившейся политической обстановки в Европе, оценки позиции и военно-промышленного потенциала СССР. Свои выводы он изложил в двух посланиях — 1 апреля (государственному секретарю К. Хэллу)⁵⁹ и 4 апреля 1938 г. (секретарю президента Марвину Макинтайру). На втором документе есть пометка: «Просьба познакомить с этим „босса“»⁶⁰.

Итоговый вывод первого документа был выражен оставшимся верным себе (несмотря на трения с государственным департаментом) Дэвисом в следующих словах: «…я считаю, что международное значение русского фактора будет возрастать — как в политическом, так и в экономическом отношениях»⁶¹. Второй документ представляется особенно важным, поскольку содержал как диагноз возникшей ситуации, так и прогноз на будущее. Дэвис, в частности, писал: «Фашистские державы намереваются изолировать Советский Союз и подвергнуть его карантину, используя жупел коммунистической угрозы… Они заметно преуспели в этом в Европе и во всем мире и продолжают ту же линию. Конечно, это подрывает возможность образования блока ЛондонПариж-Москва в качестве силы, способной поддерживать европейское равновесие. Делая ставку на успех плана Чемберлена (территориальные уступки Гитлеру. — В. М.), европейские демократии подвергают себя огромному риску. Если действия Чемберлена не увенчаются успехом, Европа, за исключением Англии и Советского Союза, окажется во власти фашизма. Плачевным итогом для Англии обернется ее попытка добиться согласия Германии и Италии использовать Средиземноморье в качестве транспортной артерии в Индию.

Эта попытка изоляции России, по всей видимости, чревата более серьезными последствиями для западных демократий, чем для Советского Союза. Официальные представители Советского правительства дают понять, что они относятся к такому развитию событий хладнокровно, хотя и выражают сожаление по поводу его негативных последствий для дела коллективной безопасности и мира во всем мире. Бесспорно, они твердо уверены в способности их страны защитить себя… Они относятся к Соединенным Штатам более дружественно, чем к любой другой стране. Они говорят об этом и практически доказали это. Как руководители Советского Союза, так и народ этой страны испытывают чувство уважения к президенту Рузвельту.

Когда в Европе говорят о том, что существующий в Советском Союзе режим в политическом отношении слаб, а в экономическом — терпит фиаско, то там просто желаемое выдают за действительное. Нет никаких оснований верить всему этому… Таково единодушное мнение самых лучших дипломатических наблюдателей в этой стране… Между тем демократические страны Европы и всего мира, похоже, оказывают поддержку фашистским странам в их попытке изолировать Советский Союз, несмотря на то, что он обладает огромным мирным потенциалом… и экономически находится на пути превращения в гигантский фактор международной жизни. По мере того как развиваются события в этом обезумевшем мире, я все больше убеждаюсь, что когда-нибудь демократические страны с восторгом прибегнут к дружбе, мощи и преданности миру, которые советское правительство в случае возникновения очередного международного кризиса могло бы им предложить".

Мюнхенский сговор и раздел Чехословакии подтвердили худшие опасения Дэвиса, касающиеся не только линии Чемберлен-Даладье, но и позиции США. Его перевод из Москвы, на чем настоял госдепартамент, красноречиво показал, что Дэвис, рисуя картины спасения Европы, утратил контакт с вашингтонской политической кухней. В конце октября 1938 г., уже находясь в Брюсселе, где он занял свой новый пост посла США в Бельгии (но не в Германии), Дэвис в частном письме оценил Мюнхен как постыдную попытку Англии спастись ценой раздела Европы на сферы влияния с Гитлером и Муссолини. Дэвис не утаил, что позиция Соединенных Штатов также не заслуживает похвалы. «Конечно, — писал он 29 октября 1938 г., — с нашей стороны было бы неприлично критиковать поведение Англии и Франции за провал попыток сохранить статус-кво, ибо мы сами отказались принять на себя свою долю ответственности. Мы не имеем права на критику, поскольку вина лежит и на нас»⁶². Эта оценка полностью совпадает с выводом многих современных исследователей внешней политики США и дипломатии Рузвельта накануне и в момент мюнхенского кризиса. Только один пример. В академическом исследовании по истории США 30—40-х годов, удостоенном высших наград, Дэвид Кеннеди оценил как более чем двусмысленную реакцию Вашингтона на «удар грома» в Мюнхене. Он пишет о знаменитой и самой короткой телеграмме — приветствии Рузвельта Н. Чемберлену по случаю подписания соглашения в Мюнхене («Молодец»), о послании президента Гитлеру с уведомлением о «невовлеченности» США в дела Европы и тут же о выражении самим Рузвельтом крайнего презрения к тем, кто «соорудил» мюнхенскую конструкцию: «В Вашингтоне Рузвельт уподоблял британских и французских дипломатов, которые подписали Мюнхенское соглашение, Иуде Искариоту». Подводя общий итог этому драматическому эпизоду в истории предвоенных международных отношений, Кеннеди пишет: «Фактически американский президент оставался сторонним наблюдателем Мюнхена, слабым и обделенным средствами давления лидером, не имеющей оружия, экономически травмированной и дипломатически изолированной страны»⁶³.

Правильнее, конечно, говорить не об изоляции, а о самоизоляции! И одной из главных ее причин было неверие в возможности Европы оказывать сопротивление Гитлеру и нежелание это делать. К военному потенциалу же Советского Союза вообще принято было относиться как к пропагандистскому фантому. На фоне вермахта и по предварительным итогам Гражданской войны в Испании мнение вашингтонских аналитиков не казалось таким уж предвзятым. Важно отметить, что с самого начала Дэвис отверг главный аргумент тех, кто утверждал, будто западные державы не могут решиться на совместный отпор Гитлеру только потому, что СССР в военном отношении не готов оказать им реальную помощь в случае, если бы пришлось вступить в войну, скажем, из-за Чехословакии. Еще 10 июля 1937 г. он сообщал М. Макинтайру (секретарю президента): «Враги этой страны недооценивают мощь Красной Армии и силу советского правительства, и это плохое предзнаменование для мира. Судя по всему, военная партия в Японии именно сейчас проверяет правильность своего предположения о слабости Красной Армии на Востоке»⁶⁴. Дэвис имел в виду провокацию японской военщины на Амуре 30 июня 1937 г. и, трезво взвешивая силы сторон, приходил к убеждению, что Советский Союз готов постоять за себя. Имея в виду расхожее мнение об экономической слабости Советского Союза, распространенное на Западе, Дэвис писал еще в июне 1937 г.: «Исходя из личных наблюдений, я говорю, что советская индустрия в случае войны удивит Запад»⁶⁵.

Хорошо осведомленный о позиции западных держав в период чехословацкого кризиса, Дэвис в середине сентября 1938 г. информировал Вашингтон о том, что всякая реальная военная помощь Чехословакии со стороны Англии и Франции фактически исключена, какие бы условия Германия ни выдвигала. Показные жесты, отмечал Дэвис, не в счет, они не помешают Гитлеру «утихомирить» руководителей Чехословакии, наивно верящих, что Франция будет воевать, если Германия нападет на нее⁶⁶. Напротив, что касается СССР, то Дэвис до последнего момента не сомневался в моральной и фактической готовности его оказать всю возможную военную помощь Чехословакии.

Вполне возможно, что Дэвис выдавал желаемое за действительное. Но вашингтонские аналитики серьезно относились и к альтернативным оценкам. Большой интерес в связи с этим представляют материалы из фонда Филиппа Феймонвилла, военного атташе США в Москве в 1933—1939 гг., хранящиеся в бумагах Г. Гопкинса в Библиотеке Ф. Рузвельта в Гайд-парке. Знающий и авторитетный военный специалист Феймонвилл систематически информировал военное министерство США о боеготовности Красной Армии и достигнутом уровне военнопромышленного потенциала СССР. Он оценивал их весьма высоко, как, впрочем и полковник Огюст-Антуан Палассе, военный атташе Франции в СССР. Приписываемую советскому правительству неискренность (о которой пишет Джордж Кеннан) в связи с его заверениями о решимости прийти на помощь Чехословакии Феймонвилл отвергал. Еще в середине сентября 1938 г. по этому вопросу им был подготовлен секретный меморандум. Феймонвилл отослал его в Вашингтон 15 сентября, в тот самый день, когда Невилл Чемберлен, английский премьер, прибыл в Берхтесгаден для переговоров с Гитлером о судьбе Чехословакии. Приводим его с небольшими сокращениями⁶⁷.

I. Самые существенные моменты, касающиеся отношения советского военного руководства к кризису в Центральной Европе (на 17 часов 15 сентября 1938 года), представляются следующими.

• 1. Советское правительство и командование Красной Армии твердо придерживаются взятых на себя ими обязательств по советско-чехословацкому пакту о взаимопомощи и открыто заявляют о своей готовности выполнить их, если Чехословакия подвергнется нападению Германии.
• 2. Хотя условия соглашения не предусматривают оказания помощи Советским Союзом Чехословакии в случае, если Франция откажется от своих обязательств по франко-чехословацкому пакту, советские военные руководители высказываются в пользу оказания помощи Чехословакии независимо от Франции…
• 3. Советские военные руководители открыто критикуют политику Англии и, похоже, убеждены, что миссия Ренсимена направлена на то, чтобы создать такое положение, которое облегчило бы отторжение Судетской области от Чехословакии.
• 4. Весьма вероятно, что в случае нападения на Чехословакию Красная Армия немедленно окажет ей помощь путем посылки авиационных частей, могущих действовать с баз на территории Чехословакии; число предназначенных для этого самолетов, конечно, невозможно точно установить, но предположительно 200 средних бомбардировщиков могут быть использованы для этой цели.
• 5. Сухо путные силы, направленные из Советского Союза в Чехословакию, могли бы быть готовы к выполнению своей миссии по прошествии нескольких недель после начала военных действий. Считают, что за это время позиция Польши и Румынии станет более ясной, что и даст возможность решить вопрос о том, какое направление следует избрать для прохода советских сухопутных сил в Чехословакию…

Нельзя исключать, что и Феймонвилл приукрашивал ситуацию. После «чисток» военных кадров Красная Армия не окрепла, а ослабла. Однако, как справедливо отмечает российский историк Л. В. Поздеева, в Вашингтоне (так же как в Париже и Лондоне) продолжали исходить из информации, основанной на смеси антипатий к СССР и явно заниженных оценок его способности отразить натиск Гитлера⁶⁸. В заявлении государственного секретаря Хэлла по поводу мюнхенской конференции, которая, как было сказано, вызвала «всеобщее чувство облегчения»⁶⁹, сквозила явная недооценка советского фактора. Дэвис подошел к случившемуся с противоположной стороны, увидев в нем решающий шаг к войне. «Все очень плохо, — писал он 7 октября 1938 г. пресс-секретарю Белого дома Стиву Эрли. — Мюнхен по всем данным мог быть предотвращен… если бы Англия, Франция и Россия создали Западный и Восточный оборонительный военный союз против оси Берлин-Рим»⁷⁰. Он ничего не сказал о США, полагая, что в Вашингтоне и сами придут к правильным выводам.

Всем, кто подобно Дэвису и Додду, возлагали надежды на перемены во внешнеполитическом курсе США после Мюнхена в сторону улучшения советско-американских отношений, пришлось испытать разочарование. Суть этих отношений довольно точно была определена американской печатью как состояние «холодной неопределенности»⁷¹. М. М. Литвинов отмечал, что подходу администрации США были свойственны пассивность и нежелание добиваться надлежащего политического эффекта, который мог бы положительно повлиять на общую обстановку в мире…⁷² Фактическим подтверждением этой линии, были выступление Рузвельта 4 января и его заявление на пресс-конференции в начале февраля 1939 г. Суть их может быть выражена следующим образом: внешняя политика США остается неизменной и не будет изменена в будущем. США останутся вне войны⁷³, хотя будут искать способы противодействия агрессии. Рузвельт, говоря о ее жертвах, выделил «братские страны». Все понимали, что в их число СССР не входит. Вашингтон продолжал активно поддерживать контакты с Гитлером и Муссолини. Москва не вошла в перечень столиц «первого плана». Все это напоминало открытый бойкот.

Захват Германией Чехословакии 15 марта 1939 г. и утверждение диктатуры Франко в Испании не изменили эту политику, хотя психологически Америка приблизилась к важному рубежу. Мир сделал шаг к войне. Об этом напомнил все тот же Дж. Дэвис, который писал Стиву Эрли 29 марта 1939 г.: «Отсюда все выглядит в самых мрачных тонах. Английские и французские представители сейчас находятся в Москве с целью проведения переговоров с советскими руководителями (речь шла о миссии министра внешней торговли Англии Р. Хадсона. —В. М.). Они пытаются заставить Россию согласиться с предложенной ими „общей декларацией“. Но Москва настаивает на подкреплении этой декларации заключением конкретной военной конвенции трех держав, гарантирующей, что ей не придется сражаться с Гитлером в одиночку. Чемберлен продемонстрировал свои гениальные способности выжидать вплоть до того момента, пока „процессия не прошла мимо“. На переговорах он почти упустил шанс договориться, а это значит, что все пойдет прахом, если им не удастся убедить Россию в том, что она не останется в изоляции. Если бы они два года назад встали на тот путь, которым следуют сейчас, Чехословакия не исчезла бы с политической карты Европы»⁷⁴.

Это очередное напоминание об «оборонительном союзе» западных держав и СССР затрагивало и вопрос об отношении к нему США. Но Дэвис из «деликатности» его обошел. Что понапрасну было лить слезы? Дэвис понимал, что доверие Москвы к Западу уже оказалось подорванным. Додд, не чувствуя себя связанным служебными обязательствами, писал 29 марта 1939 г. о том же послу республиканской Испании в Вашингтоне Фернандо де лос Риосу, не прибегая к умолчаниям: «Я страшно удручен, что ваша демократическая страна станет союзником Гитлера и Муссолини (речь шла о возможном присоединении франкистской Испании к странам „оси“. — В. М.). Но в условиях, когда Англия, Франция и наша страна (курсив мой. — В. М.) придерживались нейтралитета, едва ли была хоть малейшая надежда для вашей страны устоять»⁷⁵.

В исторической литературе часто встречаются утверждения, будто после захвата Чехословакии гитлеровцами госдепартамент и Белый дом обрели новый язык, а их неприязнь к Гитлеру достигла «точки кипения»⁷⁶. Увы, если бы все было так, в Вашингтоне, наверное, нашли бы способ доказать это на деле путем хотя бы изменения тона в отношении СССР или как-то иначе. Не случайно временный поверенный в делах СССР в США в телеграмме от 21 марта 1939 г. сообщал в Москву, что в Вашингтоне «иллюзии о „походе на Украину“ (Германии. — В. М.) изживаются туго» и что там «питают немало надежд на то, что центр тяжести удастся перенести на гарантирование нами (безопасности. — В. М.) Румынии»⁷⁷. Это важное наблюдение советского дипломата приоткрывает завесу над психологической интригой, которой были заняты дипломатические ведомства Лондона, Парижа и Вашингтона и суть которой выражалась в отгадывании направления агрессии нацистов после Мюнхена, оккупации Праги и захвата Мемеля. Предпочтительность восточного направления — удар по СССР через Прибалтику, Чехословакию, Румынию и Польшу — делала в глазах западных дипломатов неразумным придание контактам с Москвой первостепенной важности.

В начале марта 1939 г. после длительного перерыва был назначен новый американский посол в Москву Л. Штейнгардт. Но он без серьезных причин не торопился с отъездом в Советский Союз, где всеми делами посольства занимался временный поверенный А. Керк. Белый дом, по-видимому, нисколько не тяготила эта затянувшаяся неопределенность. Вопреки утверждениям о том, что дипломатия США стремилась использовать все возможности для расширения контактов с советским правительством с целью оказания положительного влияния на проходившие в Москве англо-франко-советские переговоры, никаких серьезных действий не предпринималось. Допустимо предположить, что виною тому была Москва, ее антизападничество, желание подороже продать свои «акции» или тайное решение держать открытой дверь для сговора с Гитлером. При ближайшем рассмотрении выясняется, однако, что серьезной вины Советского Союза здесь не было, как не было и попыток со стороны США содействовать успеху самих переговоров (начиная с приезда Хадсона в Москву 23 марта) путем вмешательства в события в интересах положительного их исхода.

Соединенные Штаты не были заинтересованы в создании новой Антанты с участием Советского Союза. Их более устраивало урегулирование европейских проблем на основе компромисса с Гитлером и Муссолини в рамках какой-то общеевропейской договоренности. Участие Москвы предусматривалось в виде консультаций или просто подключения к согласованным с фюрером и дуче соглашениям. Общие контуры такого способа разрешения кризиса были обрисованы еще в начале января 1938 г. в так называемом плане Рузвельта-Уэллеса. Вплоть до марта 1940 г. этот план рассматривался президентом как рабочий документ к повестке дня европейского «умиротворения».

Великим политикам тоже свойственно замешательство, растерянность, внезапный срыв. Плохо, когда это случается прилюдно. В Москве и в других европейских столицах, возлагавших надежды на Рузвельта, тяжелое впечатление произвел демарш президента, обратившегося 15 апреля 1939 г. с призывом к Гитлеру и Муссолини дать обещание воздержаться в течение по крайней мере десяти лет (!? — В. М.) от нападения на перечисленные в его послании 31 государство и согласиться на созыв международной конференции по вопросам разоружения и урегулирования спорных проблем. Оба диктатора дали отрицательный по существу и крайне издевательский по форме ответ на очередную инициативу Рузвельта. Муссолини назвал призыв президента проявлением скудоумия по причине «детского паралича». Гитлер пообещал не нападать на Соединенные Штаты и откровенно усомнился в их способности предпринять что-либо реальное в условиях сохранения законодательства о нейтралитете. Близко к этому выводу подошли и советские вожди. Выступление Сталина на XVIII съезде ВКП (б) в марте 1939 г. с заявлением о нежелании «таскать из огня каштаны для других» уведомляло Вашингтон, что его авторитет в мировой политике сильно подорван.

Материалы архивов, контентанализ американской печати весны 1939 г. подсказывают ответы на вопрос, в чем лежал корень несовпадения взглядов Москвы и Вашингтона на развитие европейского кризиса в фазе его наивысшего обострения. Как это ни парадоксально, — все дело было в одинаковой трактовке реальной угрозы второго (и может быть, еще более грандиозного) Мюнхена. Прогнозируя вынужденную отставку М. М. Литвинова (3 мая 1939 г.) и переход «ввергнутого в хаос» СССР к тактике «вооруженного нейтралитета», хорошо информированная «Нью-Йорк Таймс» с явным подтекстом писала в конце марта — начале апреля 1939 г. об обреченности Литвы, других малых стран Восточной Европы и колеблющейся линии Англии, несмотря на предоставление ею гарантий Польше⁷⁸. В «польском сюрпризе» Чемберлена увидели даже отчаянную попытку вернуть Гитлера за стол переговоров с последующим выторговыванием мира за счет новых территориальных уступок. В Москве читали американские газеты и могли судить о том, как низко оценивалась Соединенными Штатами возможность англо-франко-советского альянса с присоединением к нему впоследствии Америки. Уолтер Дюранти в корреспонденциях из Москвы открыто писал о вполне понятных сомнениях Кремля в искренности желания Лондона и Парижа пойти на сближение с ним и о стремлении Советского Союза самому позаботиться о собственной безопасности.

Во многих работах российских и зарубежных исследователей убедительно раскрыта эта тема⁷⁹. В частности, в них показано, что ни Англия, ни Франция не были заинтересованы в дипломатическом прорыве в Москве, ведя наряду с контактами с советскими представителями примерно на том же уровне зондаж позиции Германии. Что менее известно, так это пристальное внимание к этим переговорам со стороны США и определенная зависимость их внешнеполитического курса от затягивания переговоров о масштабном (со взаимными обязательствами участников) антигерманском пакте западных демократий и СССР. Известный специалист по России, с авторитетным мнением которого в госдепартаменте очень считались, профессор Чикагского университета Самуэл Харпер после своего посещения Европы и Советского Союза в мае-июне 1939 г. в пространном отчете государственному департаменту отразил эту зависимость и обусловленную отчасти ею реакцию Кремля. Приведем фрагменты из заключительной части отчета: «Я уже выражал свой скептицизм относительно возможности подписания англо-франко-советского пакта. Москва не подпишет его, пока он не будет удовлетворять выдвинутым ею условиям. А эти условия выглядят вполне обоснованными, если видеть в таком пакте эффективную программу, способную остановить дальнейшую агрессию… Принимая во внимание отношение Чемберлена и Боннэ к советскому правительству, от последнего трудно ожидать полного доверия к этим двум политикам… Каждому, кто следит за англо-франко-советскими переговорами, ясно, что они имеют определенное отношение и к Америке, а американская политика, в свою очередь, испытывает, по всей видимости, влияние идущих переговоров и в особенности их затяжки… Возможно, это не более чем предположение, но мне кажется, что отказ Америки осуществить в позитивном духе путем изменения законодательства о нейтралитете ту внешнеполитическую концепцию, которая как будто бы была сформулирована в апрельских посланиях Рузвельта, заставил советских участников переговоров занять более осторожную позицию по вопросу о подписании заключительного пакта с Англией и Францией… В конечном счете Советский Союз и Америка испытывают в определенной мере одинаковые сомнения по поводу того, искренне ли ведут дело Чемберлен и Бонна»⁸⁰.

Взаимное отталкивание возникало как бы само по себе, помимо желания сторон. В Москве после оккупации немцами Чехословакии (к образованию которой США имели прямое отношение) и Мемеля (22 марта 1939 г.) считали, что Запад смирился и с могущим произойти со дня на день новым «исправлением» границ — ликвидацией Польского коридора и поглощением Прибалтики нацистами, начиная с Литвы. В «большой прессе», в дипломатических ведомствах, в промышленных кругах, радующихся буму военных заказов, прогнозировали именно такое развитие событий. Тень «второго Мюнхена» обрела вполне реальные очертания. Не в этой ли плоскости лежит объяснение, почему в Вашингтоне бесстрастно прореагировали на сообщения прессы о планах Гитлера «решить» проблему Данцига не позднее конца мая 1939 г.⁸¹ и на информацию У. Буллита, приехавшего в США в начале июля и высказавшего столь же категорично убеждение, что Польшу в ближайшем будущем ждет участь Чехословакии⁸². Даже Буллит начинал опасаться, что этот курс, к осуществлению которого он сам приложил руку, из-за неизменной позиции Англии и Франции принесет в итоге нежелательные результаты. Усомнившийся в возможности проконтролировать действия Гитлера американский посол в Париже пытался «расшевелить» президента, побудить его к более активной позиции. Но все было напрасно. И лишь тогда, когда в Вашингтоне благодаря информаторам, работавшим в германском посольстве в Москве, стало известно, что Берлин и Москва тайно планируют блиц-операцию по подписанию пакта о ненападении, было решено вмешаться и побудить советских лидеров отбросить сомнения и с полным доверием отнестись на этот раз к дружественным жестам Лондона и Парижа.

В столице США, испытавшей шок от отставки М. М. Литвинова с поста руководителя советского дипломатического ведомства (3 мая 1939 г.), попытались удержать Москву от ухода в глухую изоляцию. «В России, — писал по поводу возникшей парадоксальной ситуации влиятельный журнал „Бизнес уик“ в номере от 13 мая 1939 г., — еще вчера наплевательски игнорируемой всеми, увидели спасение от угроз, об устранении которых молили небо».

Последовала череда робких шагов к сближению. Государственный секретарь Корделл Хэлл удивил сменившего А. А. Трояновского нового полпреда СССР К. А. Уманского заявлением об особой заинтересованности США в расширении торговли с СССР «как по политическим соображениям, так и ввиду общности миролюбивой политики». Вслед за тем временный поверенный в делах США в Москве С. Грамон посетил замнаркома иностранных дел СССР В. П. Потемкина и поставил вопрос о возобновлении торгового соглашения, заключенного двумя странами в 1937 г. В беседах с Уманским 6 и 30 июня 1939 г. Рузвельт критиковал Лондон и Париж за «старомодную дипломатическую возню» и убеждал его, что «пути к дальнейшему „умиротворению“ для Англии отрезаны»⁸³. Неясно, что имел в виду президент — вероятность нажима на Чемберлена со стороны Вашингтона? Или эта фраза из телеграммы Уманского не связана с существом разговора в Белом доме? Похоже, что так. Это подтверждается тем, что в секретном письме Самнера Уэллеса, посланном со специальным курьером через Париж послу США в Москве (в нем заместитель госсекретаря по поручению президента информировал Штейнгардта о беседе с Уманским), всякое упоминание об отношении Рузвельта к политике «умиротворения» вообще отсутствует⁸⁴. Само же письмо Уэллеса Л. Штейнгардту ушло в Париж 4 августа 1939 г., а затем было отправлено диппочтой У. Буллитом Л. Штейнгардту в Москву только 12 августа 1939 г., в день открытия англо-франко-советских переговоров⁸⁵.

Штейнгардт смог встретиться с народным комиссаром иностранных дел СССР В. М. Молотовым только 16 августа 1939 г. Молотов, наверняка, рассчитывал услышать нечто важное, но посол, следуя инструкции президента, усиленно нажимал лишь на то, что переговоры необходимо продолжать, хотя Соединенные Штаты «не в состоянии принять на себя ответственности или дать уверения относительно шагов, которые намерены предпринять Англия и Франция в связи с переговорами с СССР»⁸⁶. Таким образом, в тоне дружеского внушения, СССР подталкивали к лобовому столкновению с Германией, не беря (вновь и вновь) на себя конкретных обязательств и убеждая поверить на слово в то, что позиция Англии и Франции кардинально изменилась. Если Сталин и его сподвижники к этому моменту уже приняли решение, то эта беседа со Штейнгардтом, ни к чему в сущности не обязывающая, могла только убедить Кремль в правильности его решения.

Даже тот, кто хотел бы видеть в позиции США в связи с московской драмой августа 1939 г. высокий образец бескорыстия и благородства, не сможет никогда доказать, что Москва, столкнувшаяся с повышенными рисками на Востоке и на Западе, могла легкомысленно позволить заманить себя в опаснейшую дипломатическую ловушку. Менее всего это было похоже на Сталина и его обычаи. Запад проявил непозволительную недооценку этого фактора. Стремясь переложить всю вину за развязывание Второй мировой войны с мюнхенцев на Советский Союз, некоторые историки внешней политики США приписывают ей созидающую роль заинтересованного посредника, озабоченного только одним — как расчистить путь к коалиции антифашистских стран. С этим трудно согласиться хотя бы потому, что сам Франклин Рузвельт в откровенной беседе с Джозефом Дэвисом в октябре 1942 г. признал, что его страна в предшествующее войне десятилетие «не была готова ни к осознанию возникшей угрозы, ни к признанию выпавшей на ее долю ответственности⁸⁷. Можно сослаться и на беседу Гарри Гопкинса с де Голлем 27 января 1945 г. В ходе ее ближайший советник Рузвельта выразил принципиальное согласие с последним, когда председатель Временного правительства Французской республики сказал, что США фактически самоустранились в 1939 г. от дела обеспечения европейской безопасности. Процесс перенастройки затянулся вплоть до поражения Франции⁸⁸.

Однако менее всего российские историки могут позволить себе резонерствовать по поводу мотивов, вынудивших руководителей внешней политики США медлить с наведением мостов с Советским Союзом в кризисные предвоенные годы. Причины существовавших в этом деле трудностей и препятствий были многообразны. В Америке, например, остро реагировали на нагнетание (особенно в связи с процессами 30-х годов) настроений антизападничества в советском обществе, постоянное напоминание советскими лидерами о классовом характере международных отношений, ужесточение режима закрытого общества. Для традиционно американского мышления был непонятен элитарный характер советской внешней политики, в которой нация посредством общественного мнения не принимала никакого участия. Дехристианизация духовной жизни в России, антирелигиозные акции вроде разрушения храмов также не способствовали росту симпатий к ней, какими бы впечатляющими ни выглядели экономические показатели. Если воспользоваться термином, предложенным американским социологом Робертом Таккером, ввести в строй российско-американский «кондоминимум»⁸⁹ не удалось из-за дефицита средств, воли и взаимодоверия.