Критический пункт: чисто американские выборы 1940 года

Не дать погубить страну

Выборы 1936 г., принесшие подлинный триумф демократической коалиции «нового курса», аморфному блоку левоцентристских сил, ведомому либералами, но опирающемуся на движение рабочего класса, фермерство, средние городские слои, интеллигенцию, молодежь, национальные меньшинства, и давшие Ф. Рузвельту самый высокий мандат в истории президентской власти в США, сказались двояко на внутренней обстановке в стране. У левых и центристов, сторонников «нового курса» в кругах традиционно поддерживавших демократов, главный результат (победа Рузвельта с разрывом в числе полученных голосов над его противником, республиканцем Лэндоном, превышавшим все известные ранее) вызвал прилив энергии, новые надежды. И напротив, в стане консервативной оппозиции, точнее, у всех, кто занимал позиции правее «нового курса», — состояние уныния, панического ожидания нового натиска на привилегии собственников и ненависть, порой глухую, скрытую, а чаще непримиримую и необузданную ко всему, что было связано с реформами. На страницах консервативной печати, отражавшей эти настроения (а она была могущественна и изобретательна), о реформах Рузвельта говорилось только как об орудии чужеземного влияния. Ярлык «ползучий социализм» приклеивался к любому новшеству. Яростное сопротивление со стороны консервативной оппозиции нарастало, внутри нее шел процесс перегруппировки сил, выработки новой тактики, новых приемов борьбы за электорат.

Рузвельт, стремившийся обеспечить ореол надпартийности каждому своему шагу, видевший себя не иначе, как новым Линкольном, вынужден был не без горечи признать, что социальные и политические размежевания в стране углубились, обострились, предстали выпукло и обнаженно. Вызванное этим напряжение ощущалось почти всеми. В окружении президента даже серьезно опасались покушений на его жизнь¹.

Было ясно, что у Рузвельта, избранного на второй срок, возникнут серьезные затруднения с консервативным блоком в конгрессе:

зоо его члены от демократической партии уже не воспринимали хозяина Белого дома в качестве «толкача», способного в решающей степени повлиять на настроения избирателей. Попытка Рузвельта в 1937 г. провести реформу Верховного суда, сильно досаждавшего президенту неприятием чрезвычайных мер по спасению экономики, в области трудового законодательства и т. д., а также реорганизацию системы исполнительной власти с целью сделать ее более эффективной сплотила оппозицию, прибавив ей новых сторонников. Кроме того разногласия внутри самой демократической партии обострились, в особенности в связи с той трансформацией, которую претерпела ее массовая база. Южное крыло партии (диксикраты) было близко к мятежу: ограниченные меры в интересах черных американцев, принятые администрацией «нового курса», рассматривались ими как начало конца безраздельного господства расистских порядков на «старом Юге», как прелюдия общей катастрофы.

Олигархические кланы, вынужденные в первой половине 30-х годов уйти в глухую оборону, утратившие значительную долю морального авторитета, после достижения к середине 30-х годов более высокого уровня экономической активности вновь подняли голову, обретя пестрых и порой неожиданных союзников. К ним примкнули церковные круги (в особенности католические иерархи), недовольные признанием СССР, крупное и среднее фермерство, ратовавшее за упразднение ограничений на сельскохозяйственное производство по аграрному законодательству «нового курса», часть руководства АФТ, встревоженного ростом левых настроений в профсоюзах, весьма значительные слои интеллигенции, напуганные радикализмом «новых тред-юнионов» КПП и «сидячими забастовками», левацкие элементы, грезившие построением «советской Америки», прогермански настроенные этнические группы, недовольные антинацистской направленностью «карантинной речи» Рузвельта, подозревавшие его в тайном сочувствии врагам «третьего рейха» и коммунистам, многочисленные профашистские группировки и т. д.

У оппозиции был еще один тайный союзник — внутреннее убеждение самого президента, что все реформаторство по возможности должно быть строго ограничено и не затрагивать принципиальных основ функционирования социально-экономической системы. Никак нельзя согласиться с каждым словом из приводимой ниже цитаты из книги Роберта Макэлвейна, но суть эры модернизации она передает верно: «…Рузвельт, — пишет он, — выдохся к 1936 г. Попытка (если будет позволительно несколько изменить эту метафору) сделать перевязку экономической системе, ничего в ней радикально не меняя, принесла ограниченные результаты. Лишь в конце 1943 г. Рузвельт произнес свою знаменитую фразу о том, что «д-р» «новый курс» уступил место «д-р/' «одержим победу в войне». Но еще за шесть лет до этого было очевидно, что бывший врач израсходовал все лекарства. Бесспорно, что огромное число американцев оставались, как заметил в 1937 г. сам президент, «плохо одетыми, голодными, не имеющими достойного человека жилища». Но что в сущности сам он предлагал сделать для устранения этого зла?!»² Как будто все правильно. Ведь Рузвельт сам говорил весной 1938 г., что произошел «заметный откат назад».

И тем не менее ни в коем случае нельзя категорически утверждать, будто Рузвельт отказался от дальнейших преобразований, чтобы, как он однажды выразился, «превратить США в современное государство примерно к концу 40-х годов»³. В условиях неожиданного успеха республиканцев на выборах в конгресс в 1938 г., по-новому поставившего вопрос о перспективах партии Рузвельта на президентских выборах 1940 г., естественным для него было вновь обратиться к испытанному способу — апелляции к «забытому человеку». Однако очень многое было неясно: и то, как изменились ожидания людей, и то, как сложится к тому времени международная ситуация, и то, кто будет кандидатом демократов. Проводимый правительством в сотрудничестве с крупным капиталом исподволь перевод экономики на военные рельсы означал одновременно и появление новых приоритетов, и новую расстановку сил в высших эшелонах власти. Личные неудачи и даже поражения, сдвиги в социально-психологическом климате, рост консервативных настроений на местах, новые экономические и политические факторы (в том числе и международные) порой вызывали у Рузвельта мрачные предчувствия, но не лишали его оптимизма. Прибегая к опробованному им давно набору политических приемов (длительный зондаж обстановки, смена направлений деятельности и т. д.), Рузвельт выжидал, позволяя «откровенно» высказываться от своего имени другим, часто не связанным с ним прямо лицам. Но особая роль в этой сложной и затяжной, с дальним прицелом задуманной на завершающем этапе второго срока политической кампании была отведена выдвинувшемуся и после смерти Л. Хоу занявшему место ближайшего советника президента Гарри Гопкинсу⁴.

По времени этот новый изгиб в политической биографии Гопкинса совпал с драматическими событиями весны и лета 1937 г. Рабочее движение начало решительное наступление на позиции «открытого цеха» в основных отраслях. «Сидячие стачки» сотрясали промышленные империи. Движение безработных достигло апогея. Активизировалась борьба черных американцев за свои права. Консервативная печать заявляла о «провокационной роли» реформистской деятельности администрации «нового курса». Рузвельт, придерживался прямо противоположного мнения, но по обычаю избегал посвящать кого-либо в планы администрации, охотно предоставив это сделать Гопкинсу.

Гопкинс атаковал реакцию с самого опасного для нее направления. Призвав на помощь все свое красноречие, он показал, что требование свертывания правительственной активности и отказ от дальнейших реформ, в частности толкают американский капитализм к экономической пропасти и политической катастрофе. «Из тысячи трагических писем, которые поступают к нам каждый день, я знаю, — говорил он в речи в марте 1937 г. по поводу реформы Верховного суда, — чем это грозит стране»⁵. Необходимо признать, сказал он в другом выступлении, что выполнена лишь часть работы по модернизации экономической системы. Вопрос о том, «возможно ли в условиях нашего общественного уклада обеспечить каждой семье безопасность и освободить ее от гнета нищеты и нужды», остается по-прежнему в повестке дня. Свои надежды правительство, успокаивал Гопкинс всех, кто видел в «новом курсе» подрыв устоев, связывает с продолжением процесса, начатого «методом терпеливых, настойчивых действий»⁶, т. е. путем подновления и улучшения существующего правопорядка, но не разрушения его.

От вашингтонских политических астрологов не укрылся тот факт, что с некоторых пор имя Гопкинса стало появляться на страницах газет и журналов чаще имени президента⁷. Отдельные его выступления по радио окрашивались в эпические тона, так, словно их автор «прокатывал» программу будущей предвыборной кампании. Впрочем, складывалось впечатление, что это тоже отвечало намерениям Рузвельта, хотя президент явно предпочитал не связывать себя никакими обещаниями. Как бы там ни было, но именно в выступлениях Гопкинса обозначились хотя и неясные контуры рассчитанной на перспективу позитивной программы в социальной области.

Одним из главных пунктов всех рассуждений Гопкинса на сей раз было признание факта необратимости определенных изменений в экономике современного капитализма, которые делают безработицу его вечным спутником. И после восстановления деловой активности в 1937 г. до уровня 1929 г., говорил Гопкинс, число безработных уменьшилось незначительно. «Многие поражены этим фактом, но в действительности все очень просто»⁸. Природа новейшего капитализма (технологический прогресс) несет в себе этот вирус. В состоянии ли американский капитализм реалистически оценить положение и предложить способ облегчения этой неизлечимой болезни на достаточно «длительный срок»? Особых надежд питать не следует. Голубая мечта либералов — запустить на полный ход производственный механизм, пораженный кризисом, — оказалась неосуществимой. Кризис 1937— 1938 гг. показал, что «патентованного средства — панацеи» у правительства быть не может, ибо «экономическая система» ставит жесткие пределы его способности управлять механизмом общественного воспроизводства. Распутывать этот гордиев узел надлежит американцам будущих поколений. Как они распорядятся своей судьбой — вопрос открытый. Ясно только одно: «Когда-нибудь наши дети будут смеяться над нами в связи с тем, что мы сохраняли условия, при которых труд людей становился излишним, и таким образом способствовали уничтожению человеческих ресурсов, в то время как миллионы граждан не имели продуктов первой необходимости, которые могли производиться в изобилии»⁹.

В создавшемся положении из наиболее приемлемых вариантов решения «национальной проблемы номер один» Гопкинс считал превращение системы общественных работ по типу ВПА в постоянно действующий сектор экономики, т. е. частичное огосударствление рынка наемного труда. Но капитализму, утверждал Гопкинс, нечего опасаться конкуренции со стороны этого обобществленного сегмента экономики, ибо он будет всегда играть подчиненную роль, роль своеобразного предохранительного клапана для господствующей системы. Оплачивая труд безработных, занятых на общественных работах ВПА, по ставкам вдвое, а то и втрое более низким, чем заработки рабочих на частных предприятиях в ведущих отраслях промышленности, правительство обезопасит частный капитал от конкуренции¹⁰. Притягательность работы на частном предприятии, заверял Гопкинс предпринимателей, мы сохраним, установив низкую заработную плату в общественном секторе¹¹. Нимало не смущаясь жестокой циничности своего предложения, Гопкинс рекламировал эту «модель» в целях восстановления устойчивости экономической системы капитализма в США¹². Общий вывод звучал как требование решительного разрыва с политэкономией «классического либерализма» и перехода к смешанной экономике. Спасение капитализма, писал Гопкинс, в далеко идущем «приспособлении к реальности жизни, на которое частный капитал должен решиться как в своей повседневной деятельности, так и в мировоззрении. Это может быть достигнуто только через активное сотрудничество правительства с промышленностью»¹³, т. е. с капиталом.

Генерал Хью Джонсон, уволенный Рузвельтом в отставку с поста руководителя НРА, но отлично знавший вашингтонскую политическую кухню, писал в 1937 г., что Гопкинс занял к тому времени «первое место во внутреннем кружке экономистов „нового курса“…»¹⁴ Джонсон не обмолвился, все чаще и чаще центральные места в выступлениях президента по вопросам экономики походили как две капли воды на рассуждения Гопкинса. Это не противоречит тому, что окончательные суждения Рузвельт всегда выносил от своего собственного имени, не согласовывая их с ближайшими советниками¹⁵. Но человеком, с которым Рузвельт виделся больше других с глазу на глаз, оставался Гопкинс. По свидетельству С. Розенмана, он был первым, кто навещал президента утром, и последним, кто беседовал с ним вечером. Хорошо известно также, что с конца 1935 г. Гопкинс все дальше отходит от непосредственного руководства ВПА, передоверяя свои обязанности Обри Вильямсу и полковнику Харрингтону. Сам же он все больше времени уделял вопросам общего порядка, возглавляя бесчисленные президентские комиссии и комитеты. «Я не могу точно сказать, — писал Р. Шервуд, — когда у Рузвельта впервые возникла мысль, что Гопкинс может занять его место. Однако совершенно ясно, что после 1936 г. он по меньшей мере стал обдумывать свою идею»¹⁶.

Между тем ход событий выдвинул вопрос о войне и мире в центр общественной полемики, что привело к расширению поля столкновения интересов общественных классов, слоев, групп и партий. После того как блок фашистских держав перешел к прямому захвату чужих территорий и целых стран, обстановка еще более усложнилась, а разногласия внутри общества обострились. «Никогда ранее, — писал Р. Робинс сенатору Бора в ноябре 1938 г., — внутренние аспекты политического развития так тесно не переплетались с международными. 1940 год (год очередных президентских выборов. — В. М.) будет иметь самые серьезные последствия для нашей страны…»¹⁷ Определились три течения: одно, идущее в фарватере правительственной политики, другое, выступавшее за радикальное изменение внешнеполитического курса на основе усиления в нем антифашистской направленности, и, наконец, третье — изоляционистское, требующее отказа от любых действий, способных вовлечь США в коллективные санкции против агрессоров, под флагом нейтралитета отстаивающее принцип «свободы выбора» той части финансово-промышленного капитала, которая готовилась использовать военную конъюнктуру в целях повторения рекорда 1914—1918 гг.

На чьей стороне был перевес? Дать ответ на этот вопрос невозможно, не учитывая особенностей острой партийно-политической борьбы в стране накануне 1 сентября 1939 г. Инициатива в ней часто переходила «из рук в руки», заставляя Рузвельта балансировать между противоположными лагерями. Того требовало только вызревающее решение о третьем сроке, который должен был стать плебисцитом о том, кто возглавит страну в военное время. Икее отмечал в августе 1939 г., что «концентрированное богатство» замышляет любой ценой нанести поражение Рузвельту¹⁸. В своих выступлениях он говорил о заговоре «60 семейств» против Рузвельта. Но и в монополистических кругах наметилось размежевание по вопросу о характере внешнеполитического курса США. Возросло число сторонников более гибкого подхода, не просто учитывающего реальные опасности со стороны главных очагов агрессии — Германии и Японии, но и предполагающего переход на сторону их противников. Объективно это усиливало авторитет президента, укрепляло его шансы сохранить за собой Белый дом, если бы он этого пожелал. После Мюнхена стала изменяться и позиция общественности. «Нейтралитет» подвергался все более резкой аргументированной критике. Оживление антифашистского движения в стране приходило в явное противоречие с дипломатией «рукопожатий» с агрессорами в ущерб миру и безопасности народов. Игнорировать эти силы правительство не могло, не теряя лица поборника гуманизма и защитника свободного мира от «сил разрушения». В целом же внутреннее положение оставалось более чем неопределенным, будучи отмеченным колебаниями в лагере демократии, отступлением либерализма и определенным укреплением позиций консервативных сил.

Постепенное увядание либерализма стало заметным вскоре же после выборов 1936 г. В этом были повинны, как отмечали многие наблюдатели, сами либералы. Резкое обострение социальных конфликтов в стране («сидячие стачки», политические амбиции многих выдвинувшихся лидеров организованного рабочего движения), с одной стороны, и вновь обретенное капиталом чувство уверенности в стабильности его экономических и политических позиций — с другой, в короткий срок превратили многих вчерашних «друзей» рабочих и бедняков на Капитолийском холме в их недоброжелателей. В конгрессе и его комиссиях проекты различных нововведений в области трудового законодательства все чаще встречали холодный прием, инициатива отдельных настойчивых лоббистов углубления социальной реформы топилась в шуме голосов, посылавших проклятия «рабочим агитаторам» и «адвокатам классовой борьбы». Атаки на «новый курс» ужесточились. Его обвиняли во всех смертных грехах — от бесплодного расточительства (больше всего доставалось, разумеется, Гопкинсу) до вероломных посягательств на святыни частной собственности и конституцию. Неудача Рузвельта в борьбе за реформу Верховного суда и крах плана реорганизации административного аппарата заставили президента открыто объявить о «передышке» в реформаторской деятельности¹⁹.

Дело как будто шло к своеобразному Термидору. Так или иначе, но под обломками плана правительственной реорганизации заживо погребенными оказались два новых важных министерства — общественного благосостояния и общественных работ. Первое из них предназначалось Гопкинсу. Об этом знали все. Однако никто в Белом доме не приходил в отчаяние от того, что Гарри Гопкинс уже не сможет руководить таким обременительным для правительства делом, как социальная помощь. Что касается ВПА, то она давно находилась в цепких руках военного ведомства, поставившего эту программу на службу укрепления военного потенциала и материального обеспечения армии. В политическом отношении свою роль детище Гопкинса выполнило, а сам он к нему охладел, видя, что ВПА превращается в предмет бесконечного торга между Рузвельтом и оппозицией, между либералами и консерваторами²⁰.

Рузвельт сам весной 1938 г. высказался против возвращения Гопкинса к руководству ставшей такой непопулярной в конгрессе программой помощи. В сугубо доверительном духе он дал понять Гопкинсу, что важнейшей задачей в исключительно сложной политической обстановке является не поглощающая их всех борьба за продолжение вызывающих неодинаковую реакцию социальных реформ, а подготовка к новому раунду в схватке за президентскую власть. Мысли Рузвельта были заняты тем, как в условиях нараставшего международного кризиса сохранить преемственность государственного руководства, не нарушая неустойчивого равновесия социальных сил, сплотившихся вокруг него в предшествующие годы, и, как он говорил сам, не дать прорасти «семенам раздора, смертельно опасных для нации».

Именно это лучше всего говорило всем о том, что не могло быть и речи о забвении президентом (или об отказе ньюдиллеров) ключевой долговременной задачи, поставленной ими в начальной фазе «нового курса». Она может быть выражена предельно кратко тремя взаимосвязанными понятиями — безопасность, демократия, реформа. Подводя итоги успехам и неудачам в деятельности администрации за предшествующие пять лет, Рузвельт в очередной «беседе у камина» 14 апреля 1938 г. говорил: «Я думаю… о личных свободах, которые для всех американцев являются самым главным достоянием… В некоторых других крупных странах демократия перестала существовать. Это произошло не потому, что народам этих стран не нравится демократия, а потому, что они устали от безработицы и социальной незащищенности, не могли больше видеть своих детей голодными… История свидетельствует, что диктаторские режимы появляются не там, где власть сильна и эффективна, а там, где она слаба и беспомощна»²¹. Такая постановка вопроса означала, что Рузвельт по-прежнему ощущал себя, как и пророчествовал ему Джон Мейнард Кейнс еще в 1933 г., трансатлантическим «попечителем» всех, кто видел последнюю надежду в «разумном эксперименте в рамках существующей социальной системы»²².