История российского революционного терроризма

История российского революционного терроризма

Оказавшись в эмиграции, бывшие революционеры, представлявшие небольшевистские партии, продолжали сводить счеты друг с другом. Обращение к истории революционного движения дооктябрьской эпохи осуществлялось через призму вопроса: кто виноват? Одни приходили к выводу о порочности самой политической платформы, на которой они находились, что предопределило эволюцию воззрений многих бывших социалистов и либералов в направлении разного рода этатистских концепций. Другие объясняли причину своего поражения обстоятельствами частного и субъективного характера. К таким обстоятельствам было, прежде всего, отнесено провокаторство.

Неизменно ассоциировавшееся с «делом Е.Ф. Азефа», оно так или иначе подводило исследователей к рассмотрению феномена революционного терроризма. Правда, по большей части исследования эмигрантских авторов базировались лишь на личных воспоминаниях, что снижало уровень репрезентативности представленных концепций. Взаимные обвинения политических эмигрантов в провокаторстве и иных грехах, совершенных на ниве служения террору, были лишь на руку большевикам. Не случайно книга В. Л. Бурцева «В погоне за провокаторами» и отрывок из бурцевских мемуаров «Как я разоблачил Азефа» увидели свет в конце 1920;х годов в СССР. И это несмотря на то, что автор к тому времени зарекомендовал себя как злейший враг советский власти. В. Л. Бурцев активно поддерживал версию о германском финансировании большевистской партии в 1917 г., пытался вести борьбу с коминтерновской агентурой в среде русской эмиграции, выпустил антисоветскую брошюру — памфлет «Юбилей предателей и убийц».

Псевдоагент царской охранки Е. Ф. Азеф настолько эпатировал российскую общественность, что даже по прошествии значительного количества лет ему приписывали какие-то дьявольские, сверхъестественные возможности. За ширмой любого теракта подозревалось присутствие его зловещей фигуры. Так, даже посвященный во все тайные стороны деятельности охранного отделения, многолетний полицейский руководитель ЛА. Ратаев утверждал, что некто иной, как Е. Ф. Азеф, «придумал и проделал вместе с армянами покушение на султана». В действительности ни к покушению на турецкого султана Абдул-Хамида в июле 1905 г., ни к армянским террористическим организациям он никакого отношения не имел. Сами армянские боевики категорически отвергали его причастность к этому теракту. Но даже лично получив опровержение ратаевского утверждения со стороны последних, МА. Алданов все же допускал возможность участия Е. Ф. Азефа в заговоре против султана. Таким же образом и в современную эпоху в любом теракте американцы непременно обнаруживают след Бен Ладена, а россияне — Шамиля Басаева.

Большинство исследователей полагали, что движущим мотивом двойной игры Е. Ф. Азефа являлись эгоизм и корыстолюбие. В каждом конкретном случае между службой охранке и революции он выбирал ту, которая приносила больше финансовых дивидендов. Революционная работа зачастую была более выгодной, чем полицейская, поскольку через кассу БО проходили огромные суммы, бывшие в полном распоряжении Е. Ф. Азефа. Одним из первых данную точку зрения на феномен «азефщины» сформулировал А. И. Спиридович: «Азеф — это беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной и другой стороне в зависимости от момента и личной пользы; действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, то есть самолично учинявший преступления и выдававший их затем частично правительству корысти ради».

Другая тенденция оценок, обнаруживаемая в эмигрантской историографии, — попытка объяснить феномен Е. Ф. Азефа через призму психологии игрока. В. М. Зензинов, отвечая на вопрос, какие цели преследовал Е. Ф. Азеф, писал: «Эта тайна осталась с ним. Я могу лишь высказать предположение: по натуре своей он был игроком — он играл головами других и своей собственной, и эта игра, в которой он должен был себя чувствовать мастером, давала ему в руки ту власть, которая его опьяняла, — власть над правительством и революцией. Но за эту игру никогда он не забывал получать от правительства свои тридцать серебреников». В целом же делался вывод, что роль Е. Ф. Азефа как сотрудника полиции превышала его роль как революционера.

Фигура Е. Ф. Азефа являлась подлинной находкой для литераторов. Одним из первых его образ в художественном произведении использовал Андрей Белый, представив под фамилией Липченко в романе «Петербург». Широкий резонанс в литературных кругах вызвала изданная в 1929 г. в Берлине на русском языке книга Романа Гула «Генерал БО». Художественная канва основывалась на проработке автором значительного круга источников, а потому гулевский роман сыграл не последнюю роль в развитии историографии дела Азефа. Книга была переведена на многие языки и получила высокую оценку со стороны ряда видных писателей, включая Анд-ре Мальро и Альбера Камю. Именно под влиянием «Генерала БО» французский философ-экзистенциалист увлекся темой русского революционного терроризма. А. Камю апробировал сюжет об убийстве великого князя Сергея Александровича в качестве театральной постановки. Р. Гуль также адаптировал сюжетное изложение своей книги для сценической постановки. Написанная им пьеса «Азеф» была поставлена в 1937 г. на сцене Русского театра в Париже известным актером Григорием Хмарой, который, помимо режиссерской работы, исполнил роль Б. В. Савинкова. Пьеса имела кассовый успех и получила благожелательное освещение со стороны театральных критиков, хотя сам Р. Гуль оценивал свою пробу пера на драматической ниве довольно скептически. Впрочем, состоялось лишь четыре представления. Спектакль был исключен из репертуара театра под давлением эсеров, заявлявших, что будирование азефовской темы ввиду еврейского происхождения главного героя выглядит аморально на фоне преследования евреев в нацистской Германии. В действительности социалистов-революционеров раздражало само упоминание имени провокатора вне зависимости от его национального происхождения. Даже по прошествии тридцати лет после азефовского дела эсеры весьма болезненно относились даже к упоминанию имени бывшего руководителя эсеровской Боевой организации.

Эмигрантские авторы имели довольно смутное представление о происходящем в СССР и поэтому восприняли сообщения советской пропаганды о терактах против партийных деятелей, как отражение реальных террористических потрясений. Этим во многом объясняется сохранение интереса к истории терроризма в историографии русского зарубежья.

Столь же значительное раздражение, как и гулевская пьеса, вызвала у эсеров публикация в 1930 г. в парижской газете «Последние новости» эссе М. А. Алданова «Азеф». «Эсеры, — писал в этой связи В. Ходасевич Н. Берберовой, — в лютой обиде на Алданова за „Азефа“, как и следовало ожидать». Эссеист представил Е. Ф. Азефа как дегенеративную личность, «переходной ступенью к удаву». При чтении алдановского эссе у читателя невольно возникал вопрос, почему эсеры долгое время преклонялись перед столь ничтожным в нравственном отношении человеком. Репутация ПСР при этом, естественно, не выигрывала. М. А. Алданов обнаруживал в перипетиях азефского дела мотивы Ф. М. Достоевского. Впоследствии тезис о «достоевизме» русского терроризма стал весьма распространенным в экзистенциалистской литературе.

Попытку представить сюжет азефского дела в форме драматического произведения предпринимали также П. Е. Щеголев и А. Н. Толстой. Не написанная ими совместная пьеса, ввиду сравнительно невысоких художественных достоинств, так и не была поставлена в театрах.

Проживавший во Франции известный режиссер А. Грановский вел в начале 1930;х годов работу по съемкам фильма об Е. Ф. Азефе. В качестве сценариста кинокартины был приглашен Н. Э. Бабель, научного консультанта — Б. И. Николаевский. Однако участие в подготовке фильма И. Э. Бабеля как гражданина СССР не нашло поддержки у советского руководства. И тот прервал свое сотрудничество с французской кинокомпанией. От своего проекта А. Грановский был вынужден отказаться. Впрочем, по возвращении в Советский Союз И. Э. Бабель надеялся реализовать замысел создания фильма о террористах на родине. Журнал «За большевистский фильм» сообщал в 1934 г. о работе писателя над сценарием кинокартины «Азеф» для Второй фабрики.

Первое издание фундаментальной книги Б. И. Николаевского «История одного предателя» состоялась в 1932 г. в Берлине. По оценке О. В. Будницкого, эта книга остается на настоящее время лучшим и наиболее адекватно трактующим личность и революционно-полицейскую карьеру Азефа исследованием.

К изучению феномена «азефовщины» Б. И. Николаевский приступил оставаясь на позициях социал-демократа. С одной стороны, он стремился осудить корпоративность эсеровских террористов, дистанцировавшихся от массовой работы, с другой — не бросить при том тень на революционное подполье в целом. Так, срыв азефовской операции цареубийства на пароходе «Рюрик» в октябре 1908 г. объяснялся запретом его осуществления матросским революционным комитетом, готовившим в то время всеобщее вооруженное восстание на Балтийском флоте. В действительности теракт не был осуществлен не из-за какого бы то ни было запрета, а потому что, выражаясь словами МА. Натансона, «сдрейфил» исполнитель.

Признавая значительную источниковую фундированность исследований Б. И. Николаевского, особенно впечатляющую на фоне публикации других очерковых работ, посвященных революционному терроризму, еледует отметить довольно упрощенный концептуальный подход, предложенный автором. Интерпретация мотивов провокаторской деятельности Е. Ф. Азефа была редуцирована до банального стяжательства. Деньги, выплачиваемые агенту охранкой, и деньги партийной кассы составляли координаты азефовской мотивации. Осуществление терактов зависело от соотношения дивидендов, приносимых Е. Ф. Азефу, соответственно на службе революции и охранного отделения. Об источниках азефовских революционных доходов Б. И. Николаевский писал следующее: «В безотчетном распоряжении главы БО находилась касса последней, а через эту кассу проходили многие тысячи, и из этой кассы становилось возможным извлекать доходы более значительные, чем те 500 рублей в месяц, которые платила касса Департамента». Историк одним из первых в отечественной историографии указал на высокую доходность занятия террористической деятельностью. Следует думать, что доходы от терроризма в течение XX века имели тенденцию к росту, а соответственно дивиденды современной генерации боевиков несоизмерно выше, чем у азефского поколения.

Книга Л. П. Николаевского «Конец Азефа» была посвящена обстоятельствам жизни провокатора после его разоблачения, а потому непосредственного отношения к теме революционного терроризма не имела.

Несмотря на собрание Б. И. Николаевским богатой документальной коллекции, в «Истории одного предателя» отсутствуют ссылки на источники, что придает исследованию беллетристическую форму. Впрочем, такой недостаток был характерен для большинства эмигрантских изданий, посвященных проблемам революционного терроризма.

При написании своей книги об Е. Ф. Азефе Б.И. Николаевский вел активную переписку с В. М. Черновым. Эсеровский теоретик упрекал своего респондента, равно как и других исследователей революционного терроризма, за преувеличение в нем роли центральной Боевой организации. Помимо азефовской БО, существовало множество иных террористических групп. «„Героических одиночек“ и „героических ударных групп“, — свидетельствовал В. М. Чернов, — становилось все больше и больше. Мы в то время говорили: скоро не останется ни одного местного комитета и очень мало таких местных, еще не доросших до звания комитета групп, которые не будут иметь своей боевой дружины. Мы говорили о прежнем периоде как об эпохе одиноких отшельников террора, и о новом — как о периоде „обмирщения“ террора в рамках партии. Террор индивидуальный перерастал в групповой и обещал перерасти в массовый, граничащий с прямым восстанием».

Говоря о терроризме, историки, по его мнению, гипертрофировали субъективную составляющую. В частности, роль Е. Ф. Азефа, да и самого эсеровского ЦК, в выборе жертв терактов не была определяющей. «Когда идет у Вас речь об осведомлении, против кого партия готовит акты, — писал В. М. Чернов Б.И. Николаевскому, — мне кажется, Вы не всегда учитываете, что мишени террористических ударов партии были почти всегда, так сказать, самоочевидны. Весь смысл террора был в том, что он как бы выполнял неписаные, но бесспорные приговоры народной и общественной совести. Когда это было иначе, когда террористические акты являлись сюрпризами, — это было ясным показателем, что-то были плохие, ненужные, неоправданные террористические акты».

Действительно, Б. И. Николаевский преувеличивал статус Е. Ф. Азефа в ПСР. Сосредоточившись в своем исследовании на феномене «азефиады», он смотрел через его призму на все движение социалистов-революционеров. К примеру, специальное заявление эсеров о непричастности к взрыву на Аптекарском острове и об осуждении такого рода терактов он приписывал непременно давлению Е. Ф. Азефа, боявшегося нежелательной для него реакции Департамента полиции. С монографией Б. И. Николаевского было связано формирование историографической традиции руководствоваться канвой азефского дела в изложении истории революционного терроризма.

Не менее популярной темой, чем «азефщина», в контексте изучения революционного терроризма эмигрантской историографией стала «савинковщина». В. М. Чернов описывал Б. В. Савинкова как попутчика партии, полного презрения к людям и не имеющего никакой определенной идеологической позиции. Одно время, по его свидетельству, Б. В. Савинков объявлял себя сторонником «Народной воли», но потом, после визита к Петру Кропоткину, провозгласил себя анархистом. Какое-то время он даже склонялся к «духовно-религиозному революционизму». В индиферентности к политическим программам признавался и сам террорист.

Организационная неряшливость приводила Б. В. Савинкова к срывам операций БО, перечень которых был более значительным, чем число успешных терактов. Личное мужество оставалось единственным положительным качеством, отличающим Б. В. Савинкова как руководителя. Но данная оценка выглядит односторонней. К примеру, У. Черчиль, политическая компетенция которого не подлежит сомнению, говорил о Б. В. Савинкове совершенно иначе: «Савинков сочетал в себе мудрость государственного деятеля, качества полководца, отвагу героя и стойкость мученика».

Вопреки современному историографическому стереотипу о ПСР как партии «с откровенно протеррористической позицией», эсеровский теоретик В. М. Чернов, оказавшись в эмиграции и осмысливая исторический опыт социалистов-революционеров, неоднократно подчеркивал о разрыве же эсеров с террористической тактикой народовольцев. Ни в одном из партийных документов терроризм не признавался в качестве главного средства революционной борьбы. При разработке тактики ему отводилась второстепенная роль. Клеймо террористов, согласно В. М. Чернову, было возложено на ПСР по недоразумению". Действительно, терроризм в России начала XX в. не был связан лишь с какой-то определенной партией и ее идеологией, а представлял некую надпартийную субкультуру. Эсеровская Боевая организация оказалась лишь удачливее других, предопределив успехом своей деятельности соответствующее восприятие всей партии.

Впрочем, оказавшиеся за границей экс-революционеры отнюдь не сразу приступили к написанию мемуаров. Некоторое время они еще сохраняли надежду взять политический реванш. Весьма ценные для изучения генезиса революционного терроризма воспоминания В. М. Чернова были собраны и отредактированы лишь в последние годы жизни автора — в конце 1940 _ начале 1950;х годов, и увидели жизнь вообще после смерти эсеровского публициста в 1952;1953 годы. Так же в конце 1940 _ начале 1950;х годов были написаны мемуары В. М. Зензинова. Изданные книги не вызвали того общественного резонанса, который они могли бы иметь в 1920;е годы. Тема терроризма в 1940;1950;е годы не воспринималась исследователями как особо злободневная.

Наиболее детальными в фактическом отношении и целостными при восстановлении содержательной канвы истории террористических организаций в России стали труды бывшего жандармского генерала А. И. Спиридовича. А. Гейфман оценивает их как «единственное обобщающее изложение событий», хотя и не отличающееся аналитичностью. Показательно, что опубликованные в Германии воспоминания генерала переиздавались даже в СССР, — случай беспрецедентный в советской историографической практике. Наиболее подробно А. И. Спиридовичем освещался начальный период истории Боевой организации эсеров, что предопределило последующую историографическую традицию. Впоследствии многие исследователи российского революционного терроризма шли лишь в канве содержательных рамок, обозначенных А. И. Спиридовичем. В результате систематизация источников по постазефовскому периоду истории революционного терроризма, то есть работа, аналогичная исследованиям генерала по эпохе Г. А. Гершуни и Е. Ф. Азефа, была проделана лишь в 1990;е годы. Для трудов А. И. Спиридовича характерен присущий в целом аналитикам охранного отделения своеобразный эсероцентризм при интерпретации террористического движения. В тени эсеровской БО оказывались многие другие революционные террористические организации. Психологическая установка на обнаружение едва ли не в каждом теракте участия наиболее известных террористов зачастую негативно влияет и на современную розыскную деятельность.

Решающими факторами, приведшими к свертыванию террористической деятельности эсеров, А. И. Спиридович называл, наряду с провокаторством Е. Ф. Азефа, предательство Ю. Н. Татарова, выдавшего охранке почти полный состав Боевой организации, и арест одного из ведущих теоретиков терроризма Е.К. Брешко-Брешковской. В действительности, вопреки сложившемуся в историографии мнению об Е. Ф. Азефе как крупнейшем провокаторе за всю историю революционного движения, практический урон для ПСР от осведомительской деятельности Ю. Н. Татарова был значительно масштабнее.

Помимо описания деятельности террористических групп, А.И. Спи-ридович восстанавливает общую семиосферу терроризма, в которую погрузилась Российская Империя в начале XX в. Теракты становятся повседневным, бытовым явлением «Несколько крупных случаев террора, — писал генерал, — сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником;… бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями и памятниками русским генералам и кончая церквами»".

Картину перманентной вакханалии убийств и революционных грабежей на территории Польши представил П. П. Заварзин. Польская социалистическая партия являлась наиболее крупной и активной в террористическом отношении организацией региона. Будущий лидер польского государства Юзеф Пилсудский непосредственно руководил партийной террористической группой «Боювки». Жертвами террористов, свидетельствовал П. П. Заварзин, становились в основном мелкие гражданские чиновники безликие слуги режима. Этим боевая организация польских социалистов отличалась от эсеровской, направлявшей свои теракты против крупных знаковых фигур самодержавной власти.

Определенные аспекты деятельности террористических организаций на Кавказе получили освещение в мемуарах либерального юриста А. Рождественского. Указывалось, в частности, на существование практики терактов против православного духовенства. Описывался беспрецедентный случай сотрудничества властей и террористов во время кровавых армяно-азербайджанских столкновений 1905 г. Отчаявшись в попытках остановить бойню, наместник Кавказа решил обратиться за помощью к революционерам. По его приказу местные социал-демократы получили две тысячи берданок.

Как известно, непосредственным шефом Е. Ф. Азефа являлся начальник петербургского охранного отделения А. В. Герасимов. Поэтому опубликованные в Париже его мемуары фактически сразу же стали одним из главных источников по раскрытию темы «азефиады», и после всех скандальных разоблачений — двойной игры провокаторов — А. В. Герасимов оставался убежден, что Е. Ф. Азеф был честным полицейским агентом и никогда не работал на революцию. На доказательство азефовских агентурных заслуг направлено основное содержание книги А. В. Герасимова. Ведь реабилитация Е. Ф. Азефа подразумевала профессиональную реабилитацию и его шефа. Впрочем, сопоставление хроники террористической деятельности эсеровской БО и сведений о замыслах террористов, переданных в петербургское охранное отделение Е. Ф. Азефом, заставляет усомниться в репрезентативности выводов автора. В частности, никакой информации не было представлено им о террористических группах, готовивших покушения против князя Владимира или Д. Ф. Трекова. А. В. Герасимов предпочитал не замечать фактов, отзываясь об Е. Ф. Азефе как об образцовом и наиболее выдающемся сотруднике охранки. «Его сообщения, — писал А. В. Герасимов о своем агенте, — были исключительно ценны, и произведенные им выдачи, в частности выдача Савинкова, окончательно разбили возникшую между нами стену недоверия. Вскоре Рачковский отошел от дел политического розыска, передав Азефа целиком мне. Я проверял все сообщения Азефа при помощи других источников, и они постоянно подтверждались. Прошло не более двух месяцев, и мое доверие было постепенно полностью завоевано Азефом». Для А. В. Герасимова, указывал Б. И. Николаевский, «задача бе-режения Азефа» являлась «одной из главнейших задач охранной политики».

Мотивы, побудившие АА. Лопухина «сдать» Е. Ф. Азефа революционерам, А. В. Герасимов объяснял местью того охранному отделению. С его точки зрения, в основе лопухинского предательства лежала банальная обида за отказ в выплате пенсии. А. В. Герасимов даже признавал, что с А. А. Лопухиным обошлись крайне несправедливо: «Он был единственным директором ДП, который после отставки не был назначен сенатором и за которым даже не сохранили оклада». Однако материалы лопухинского следственного дела позволяют заключить, что бывший директор Департамента полиции сам отказался подавать прошение о пожаловании ему пенсии, несмотря на гарантию министра внутренних дел П. Х. Дурново о ее безусловном предоставлении.

Версию А. В. Герасимова попытался оспорить в примечаниях к его книге Ю. Филыптинский, выдвинувший более детективный вариант реконструкции «дела А.А. Лопухина». Лейтмотивом лопухинской истории стало, в его изложении, похищение в Лондоне дочери бывшего директора Департамента полиции Варвары. В обмен на ее освобождение В. Л. Бурцев и предложил якобы А. А. Лопухину назвать имя полицейского агента, внедренного в руководство ПСР. А. Гейфман дополняет реконструкцию Ю. Фильштинского сообщением «о том, что операцию похищения осуществляют не то сторонники террористической тактики из бурцевского окружения, не то некие малоизвестные эсеры из парижской группы социалистов-революционеров». Действительно, похищение дочери А. А. Лопухиной — реальный исторический факт, нашедший отклик в английской прессе и зафиксированный в документах Департамента полиции. Часть из этих документов, хранящихся в настоящее время в ГАРФ, была опубликована в 1984 г. Ю. Давыдовым. Однако никаких сведений о причастности В. Л. Бурцева к похищению дочери А. А. Лопухина в них не содержится. Ю. Филыптинский основывал свою версию на записке двоюродного брата бывшего директора Департамента полиции А. С. Лопухина, воспроизводившего признание своего знаменитого родственника. Но ни Ю. Фильштинский, ни А. Гейфман не указывают на выходные данные мемуаров А. С. Лопухина, которые, кроме них, оказываются никому из исследователей не известны. Причем А. Гейфман ссылается не на сам источник, а на сведения о нем Ю. Фильштинского. Это дало основание израильскому историку Л. Г. Прайсману выразить свое скептическое отношение к самому факту существования мемуаров А. С. Лопухина. Впрочем, похищение Варвары Лопухиной и последующая затем сдача ее отцом Е. Ф. Азефа не могли не быть связаны между собой. Отсутствие мемуаров А. А. Лопухина не опровергает концепции Ю. Фильштинского, хотя и бросает тень на научную принципиальность самого исследователя.

По мнению Л. Г. Прайсмана, А. А. Лопухин мстил не столько министерству внутренних дел, сколько Е. Ф. Азефу. Двойная игра агента Департамента полиции стоила тому директорского кресла. А. А. Лопухину не могли простить того, что он не мог воспрепятствовать убийству революционерами великого князя Сергея Александровича. С точки зрения Л. Г. Прайсмана, к бывшему директору Департамента полиции пришло запоздалое прозрение.

В правомонархическом спектре русской эмиграции утвердился взгляд, согласно которому революционные террористические организации в России кооптировались главным образом из евреев. Такой взгляд популяризировал, в частности, харбинский историк В. Ф. Иванов.

В рассуждениях А. И. Спиридовича также прослеживаются черносотенные мотивы. Согласно мнению жандармского генерала, в террористические организации шли, прежде всего, представители еврейской молодежи.

Тема анархистского терроризма в историографии русского зарубежья оказалась столь же мало разрабатываемой, как и в советской. Причина, по-видимому, заключалась в отсутствии соответствующих партийных структур, которые бы поддерживали подобного рода исследования. В анархистах, применительно к российскому политическому контексту, не видели серьезной силы. Редким исключением в историографической канве стали работы по истории анархистских организаций в России А. Горелика.

В советской историографии к психологическому объяснению терроризма относились настороженно, как к отступлению от классового подхода. Исследователи русского зарубежья были, естественно, свободны от такого рода идеологической установки. Многие из них обращали внимание, что в террористы шли люди определенного психологического типа, вне зависимости от их социального происхождения. Еще Н. А. Бердяев оценивал их как людей специфического душевного склада. «Я, — признавался философ, — не мог примкнуть к социалистам-народникам или социалистам-революционерам, как они стали наименоваться. Мне был чужд психологический тип старых русских революционеров».

Многие из либералов, оказавшись в эмиграции, пересмотрели свой прежний тезис о том, что наиболее действенным способом предотвращения терактов является проведение демократических реформ. А. Тыркова-Вильямс признавала, что своего апогея революционный терроризм достиг после опубликования Манифеста 17 октября, т. е. когда, по либеральной логике, от террористической тактики следовало бы вообще отказаться. Террористы — люди совершенно другого психологического типа, чем либералы. Реформы воспринимаются ими как уступки и, значит, проявление слабости.

В 1957 г. один из бывших эсеровских теоретиков М. В. Вишняк выступил в «Новом русском слове» со статьей с симптоматичным названием «Трагедия террора». Автор пытался переложить ответственность за террор с партии социалистов-революционеров на все оппозиционное к самодержавию движение, включая либералов. Никогда, отмечал он, не ощущалось нехватки лиц, желавших участвовать в террористической деятельности. Запал выступления М. В. Вишняка был направлен против представителей либеральных кругов интеллигенции, аплодировавших в свое время убийству эсерами царских министров, а через сорок лет после революции выступающих с порицанием практики революционного терроризма. «Ивана Каляева, — возмущался М. В. Вишняк, — А. Тыркова за террор осуждает, а вот единомышленником своим кн. Д. И. Шаховским всячески — и по заслугам — восторгается. А какая, собственно, разница между Шаховским и Каляевым… Только та, что Шаховской, по словам Тырковой, то и делал, что кричал „Плеве надо убить“, а Каляев, придя к тому же выводу, вступил в БО и принял практическое участие в подготовке убийства Плеве».

Развенчание морального облика террористов, в противоположность революционному идеомифу о жертвенном героизме боевиков, было осуществлено в печати русского зарубежья. Мотив инфернализации облика террористов неизменно присутствовал, к примеру, в работах, посвященных П. А. Столыпину. Кровавые подробности взрыва в Аптекарском переулке, как и убийство премьера-реформатора, предопределили резко негативное отношение к революционным террористическим организациям. Новый тип экстремиста, указывалось в книге нью-йоркского издания «Убийство Столыпина», предполагал «слияние революционера с разбойником, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек».

Терроризм в первое послереволюционное десятилетие еще сохранял свой сакральный ореол в определенных кругах русской эмиграции. Членство героя-боевика в той или иной партии, безусловно, поднимало ее авторитет. Зачастую между представителями различных партийных организаций шел спор за право считать какого-либо террориста своим. Известный деятель партии эсеров Е. Е. Лазарев, в целом разделяя версию Г. Б. Сандомирского, утверждал, что Д. Г. Богров был ближе к эсерам, нежели к анархистам. Еще в 1910 г., вспоминал он, будущий убийца премьера вел с ним беседу о совершении теракта против П. А. Столыпина от имени партии социалистов-революционеров. В остальном же эсеровский мемуарист солидаризировался с точкой зрения Г. Б. Сандомирского. «Я убежден, — подводил Е. Е. Лазарев итог своим воспоминаниям об Д. Г. Богрове, — что он вошел в сношения с фон Коттеном для лучшего достижения своей цели… что покушение на Столыпина и готовность умереть объясняются не боязнью каких-то малоизвестных анархистов, внутренней драмой, поздним сознанием загубленной жизни своей; что свидание с членами „ревизионной комиссии“ лишь подлило масло в огонь и привело к дерзкому решению использовать царский приезд в Киев и поставить карту „ва-банк“ на жизнь свою и Столыпина…, войдя в определенных целях с фон Коттеном уже после свидания со мною, он ничего компрометирующего меня, кроме „безделиц“, не сообщал. Для меня несомненно, что Дмитрий Богров переживал свой страшный „психологический момент“, который был для него мучительнее, чем у Петрова, ибо Петров, открывшись товарищам, шел на борьбу и смерть с радостью, тогда как Богров затаил свое преступление в глубине души: он не признался передо мной и, таким образом, не облегчил тяжести своего мучительного настроения… Богров, сидевший изолированно в тюрьме, собственной душой своей пытался облегчить свое настроение, став под защиту партии, решив своим поведением и смертью искупить свое преступление. Но, будучи морально запачкан, он не хотел сказать мне всей правды, основательно предполагая, что мой отрицательный ответ был бы более решителен. И Богрову пришлось смертью умереть, героической смертью, изолированным и непонятым». В мемуарах Е. Е. Лазарева имеется и весьма любопытное свидетельство о национальном факторе как доминирующем мотиве теракта Д. Г. Богрова. Своему собеседнику он приписывал следующее признание: «Я — еврей и позвольте вам напомнить, что мы и до сих пор живем под господством черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушеванов, Дубровиных, Пуришкевичей и тому подобных злодеев. А Герценштейн? А где Иоллос? Где сотни и тысячи растерзанных евреев, мужчин, женщин и детей с распоротыми животами, с отрезанными носами и ушами? Если в массах и выступают иногда активно против таких злодеяний, то расплачиваться в таких случаях приходится „стрелочникам“, главные же виновники остаются безнаказанными. Указывать массам действительных виновников лежит на обязанности социалистических партий и на интеллигенции вообще. Вы знаете, что властным руководителем идущей теперь реакции является Столыпин. Я прихожу к вам и говорю, что я решил устранить его, а вы мне советуете вместо этого заняться культурной адвокатской деятельностью».

К двадцатилетию киевского теракта в Берлине была опубликована книга В. Г. Богрова, родного брата убийцы премьера, составленная на основе копий следственных дел, снятых им в 1918 г. в Комиссариате публичного обвинения в Историческом музее Москвы. На настоящее время просмотренные автором дела рассредоточены по разным архивам России и ближнего зарубежья. В. Г. Богров призывал исследователей киевского инцидента отречься как от точки зрения «буржуазной морали», так и от «партийной этики». Для анархистов же, в отличие, к примеру, от эсеров, использование этически непривлекательных средств, каковой являлось, в частности, поступление на службу в охранку, оправдывалось высшей революционной целесообразностью. «Именно этот путь, а не какой-либо иной, — утверждал автор, — дал ему возможность достигнуть того, что являлось целью его жизни и революционной работы». Д. Г. Богров «в конце концов… осуществил давно задуманный план совершенно один и не вовлек в свое дело невинной жертвы». Террорист, согласно выдвинутой интерпретации, использовал охранное отделение для успешного осуществления задуманного теракта.

Следует отметить, что В. Г. Богров указал на действительно весьма важную для историографии и понимания природы современного терроризма проблему. Этика террористических групп, несмотря на универсальные черты, не есть явление гомогенное. В рамках единой революционной семиосферы России существенно варьировались между собой этические императивы эсеровских, большевистских, максималистских и анархистских боевиков. Впрочем, вопреки утверждению В. Г. Богрова о том, что сведения, предоставляемые его братом охранке не приносили реального ущерба революционерам, опровергаются рядом документов. Именно на основании сведений Д. Г. Богрова о деятельности анархистской организации полиция в 1907 г. осуществила серию арестов.

За кулисой теракта 1 сентября, предполагал В. В. Шульгин, мог находиться Григорий Распутин, ненавидевший премьера. Старец жаждал мести за свое изгнание из Петербурга. Его пророчество смерти П. А. Столыпина было не столько предсказанием, сколько осведомленностью. По другой распространенной в эмигрантских кругах версии, теракт мог быть инициирован СЮ. Витте. По свидетельству Арона Симановича, весной 1911 г. состоялась организованная им встреча СЮ. Витте и Г. Е. Распутина. Секретарь старца сообщал, что СЮ. Витте намеревался при помощи того вновь занять руководящий пост в государстве. Но для реализации этого замысла имелось существенное препятствие в лице действующего премьера.

В рамках конспирологической интерпретации особой популярностью пользовалась ссылка на сообщение Киевского генерал-губернатора Ф. Ф. Трепова, сделанное уже после похорон премьера. Согласно ему в день осуществления теракта Д. Г. Богров обедал в ресторане «Метрополь», находящийся напротив здания драматического театра, не с кем иным, как с Л. Д. Троцким. Использовавший данный аргумент Н. Ю. Пушкарский со страниц эмигрантской газеты «Русская жизнь» отстаивал версию о масонской подоплеке теракта 1 сентября. «Не в этой ли организации русских масонов, — спрашивал он, — надо искать тех, кто стоял за спиной Дм. Богрова? Не принадлежал ли к русским масонам подполковник жандармского управления Кулябко, допустивший присутствие агента-осведомителя Дм. Богрова на парадном спектакле в присутствии Государя Императора? Не принадлежал ли к русским масонам жандармский полковник Иванов, производивший допрос Дм. Богрова после совершения им убийства и заявивший, что „Дм. Богров — один из самых замечательных людей, которых я встречал“». Распространению конспирологических ассоциаций не в последнюю очередь способствовали подозрительные обстоятельства следствия по делу Д. Г. Богрова. Вынесение смертного приговора и казнь террориста осуществились в поразительно быстрые для столь запутанного дела сроки. Уже 12 сентября приговор был приведен в исполнение. Примечательно, что и близкие Д. Г. Богрова, и родственники П. А. Столыпина призывали в целях выяснения истины с казнью не спешить. По-видимому, кто-то боялся так и не прозвучавшего богровского признания. В последние часы жизни Д. Г. Богров пожелал открыть некую тайну раввину. Но в просьбе на аудиенцию раввина ему было отказано.

Прерванную войной и послевоенными катаклизмами «эпохи дипи» дискуссию о теракте 1 сентября возобновил Г. Я. Аронсон. Свои взгляды на обстоятельства убийства П. А. Столыпина он первоначально изложил в газете «Новое русское слово», а затем — опубликовав книгу исторических этюдов «Россия накануне революции». Согласно версии Г. Я. Аронсона, мотивом убийства премьер-министра стало для Д. Г. Богрова тяжелое раскаяние за его сотрудничество с охранкой. Являясь агентом охранных отделений, он, как утверждал автор, предоставлял полиции сведения на соратников по партии — максималистов и анархистов, но затем решил искупить свое позорное прошлое.

Однако Г. Я. Аронсона фактически сразу же поправила газета «Наша страна». Впрочем, поправка относилась не к общей аронсоновской концепции, а к определению партийной принадлежности Д. Г. Богрова. Автор публикации Лунин утверждал, что на момент совершения теракта тот не состоял и ни в максималистской, и ни в анархистской организации, а являлся членом партии социалистов-революционеров. Г. Я. Аронсону как бывшему эсеру приписывалось намерение снять со своей партии ответственность за убийство великого государственного человека.

Партийная принадлежность Д. Г. Богрова до сих пор является дискуссионным вопросом. Маловероятно, чтобы он состоял в ПСР, иначе бы эсеры, крайне негативно относящиеся к П. А. Столыпину и сами готовившие на него покушение, по-видимому, как и в других подобных случаях, взяли бы на себя ответственность за теракт.

А вот А. И. Солженицын выводил мотивы покушения Д. Г. Богрова на жизнь П. А. Столыпина даже не из чувства национальной мести, а объяснял их рациональным стремлением защитить интересы евреев от угрожавшей им перспективы построения «Великой России». Логику рассуждений Д. Г. Богрова писатель моделировал следующим образом: «Столыпин ничего не сделал прямо против евреев и даже провел некоторые помягчения, но все это — не от сердца. Врага евреев надо уметь рассмотреть глубже, чем на поверхности. Он слишком назойливо, открыто, вызывающе выставляет русские национальные интересы, русское представительство в Думе, русское государство. Он строит не всеобще-свободную страну, но — национальную монархию. Так еврейское будущее в России зависит не от дружественной воли, столыпинское развитие не обещает расцвета евреям». Если отстраниться от антисемитского вектора рассуждений А. И. Солженицына, следует признать версию о национальной мотивации теракта заслуживающей внимания. Контекстом убийства П. А. Столыпина являлось проводимое в Киеве «дело Бейлиса», на которое Д. Г. Богров как еврей не мог не реагировать.

Впрочем, после ознакомления с документальными и мемуарными источниками, Александр Исаевич стал склоняться к версии «заговора охранки». Наибольшую ответственность за убийство премьера он возлагал на начальника Киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко. Теракт, по его мнению, предопределила семиосфера антипатии, сложившаяся вокруг П. А. Столыпина вследствие негативного отношения к нему царя и царицы.

В эмигрантской литературе предпринимались попытки выявить глубинные культурологические истоки революционного терроризма. М. С. Агурский высказал предположение, что радикальные направления русского революционного движения связаны с маргинальными религиозными течениями — хасидизмом, нетовщиной и т. п. Проблема терроризма, таким образом, разрешалась им на уровне религиозных разногласий. Очевидно, что парадигма конфессионального терроризма экстраполировалась им на принципиально иную в ментальном отношении революционную семиосферу. Хотя, действительно, среди профессиональных террористов было довольно много людей истово верующих.

Канонизированные в соответствии с революционной традицией образы героев-террористов подвергались в эмигрантской печати десакрализации. Так, заключение немецких психиатров о тяжелой форме психиатрического недуга у Камо, включая невосприимчивость его к боли, расценивалось как точный диагноз. В то же время в советской историографии утверждалось, что революционер, обладавший железной силой воли, смог ввести врачей в заблуждение. В диссонансе с последней из интерпретаций находятся факты покушения Камо на самоубийство во время осуществления медицинского обследования.

Согласно гипотезе Е. Брейтберт, «эсеровская богородица» Мария Спиридонова пошла на убийство главного советника томского губернатора Гаврилу Луженовского отнюдь не из-за желания отомстить тому за жестокое обращение с крестьянами, а по личным мотивам. Только затем по совету либерального адвоката она объяснила свои действия, исходя из революционных соображений, и сразу же оказалась переквалифицирована из уголовной преступницы в политическую. Революционная террористическая фразеология, таким образом, оказывалась ширмой для тривиальной уголовщины.

В противовес советской историографии в эмигрантской литературе террористическое прошлое И. В. Сталина являлось одним из излюбленных сюжетов. Б. Суворин даже утверждал о принятии областным съездом закавказских социал-демократических организаций решения исключить будущего вождя из партии за причастность того к тифлисской экспроприации.

В целом для историографии «третьей волны» русской эмиграции тема революционного терроризма перестала быть столь же животрепещущей как для двух предыдущих генераций исследователей. Уходили из жизни люди, воспринимавшие перипетии революционной борьбы в качестве личной драмы. После падения «железного занавеса» творчество историков, исследовавших проблемы революционного терроризма и писавших на русском языке, осуществлялось в рамках единого отечественного историографического процесса.