Царство эстетической видимости

В годы революционных войн, но в резком антагонизме с ними, классическая литература и философия достигли своего высшего уровня. По возвращении Гёте из Италии, в которую он бежал от гнетущей узости германской жизни, на него опять навалилась тяжесть скудоумного филистерства, в особенности когда он по чувству долга вступил в брак с одной работницей, — здоровой и красивой дочерью природы, — что послужило поводом к отвратительным сплетням придворного общества.

Но скоро выдвинулись более глубокие конфликты, которые затронули его существо до самых сокровенных глубин. Когда вспыхнула французская революция, бури внешнего мира ворвались в искусственно отгороженный мир красоты, который он построил для себя, и он с отвращением отвернулся от революции, не обнаружив ни малейшего следа исторического понимания, которым обладали и несравненно более мелкие люди из числа его современников в Германии. Пошлые фарсы, в которых Гёте хотел высмеять французскую революцию, еще более омрачают его поэтическую славу, чем даже маскарады и бессодержательные вирши, которые он сочинял к придворным торжествам в Веймаре.

Но что в половине восьмидесятых годов сделало для Гёте путешествие в Италию, то в половине девяностых годов сделала дружба с Шиллером. После своих юношеских революционных драм Шиллер усомнился в своем поэтическом призвании и первым делом набросился на изучение истории, что дало ему место экстраординарного профессора в иенском университете, со скудным окладом в 200 талеров в год. Занимая эту нищенскую должность, он женился на бедной девушке дворянского присхождения. Благодаря непрестанному чрезмерному труду, его здоровье в 1791 году окончательно надломилось, и он был бы потерянный человек, если бы к нему не пришла помощь извне, из Дании: наследный принц Августенбургский и министр Шиммельман выбросили ему на три года содержание по тысяче талеров в год, под тем единственным условием, чтобы Шиллер основательно оправился от своей болезни.

Несколько месяцев спустя к нему пришло другое известие из-за границы: в августе 1792 года парижское Национальное Собрание даровало ему, одновременно с Вашингтоном, Песталоцци, Клопштоком и другими, права почетного гражданина Французской республики. Это ужаснуло герцога веймарского, что не произвело особенного впечатления на Шиллера. Но когда в Париже началось господство якобинцев, революционный дух оставил и Шиллера. В первое время он хотел написать сочинение в защиту взятого в плен короля Франции, странным образом воображая, будто он произведет таким образом некоторое впечатление на «беспутные» головы в Париже. Когда же, — прежде чем он закончил свое сочинение, — виновная голова короля пала под ножом гильотины, Шиллер заявил, что у него остается только отвращение к этим несчастным палачам. Таким образом, самый смелый представитель бури и натиска в Германии поник в ужасе, когда он увидал перед собой подлинную, живую буржуазную революцию.

Неспособный понять французскую революцию, Шиллер бросился в объятия ее бледного отражения, кантовской философии. Он не был безусловным поклонником Канта и в частности не хотел и слышать о его нравственном учении; он дал философии Канта такой своеобразный оборот, что подобно тому, как Кант поставил царство искусства в качестве связующего звена между царством природы и царством свободы, так он из абсолютистско-феодального стихийного государства по мосту эстетической культуры хотел достигнуть государства буржуазной свободы.

С очень большой силой Шиллер изложил эти мысли в своих письмах об эстетическом воспитании. Нельзя не признать, что он с радикальной решительностью делал здесь выводы из прав буржуазного разума, клеймил господство насилия, упрекал трусливо подчиняющихся ему в том, что они отвергают человека в себе, выступал против такого расширения права собственности, при котором части человечества может угрожать голод, открывал перспективу будущего общества, в котором позднейшие поколения, пользуясь блаженством досуга, могут заботиться о своем моральном здоровьи и содействовать свободному росту своей человечности.

Однако, Шиллер не хотел и слышать о борьбе между «низшими и более многочисленными классами» с «их грубыми и беззаконьями инстинктами» и между «цивилизованными классами» с их беспринципностью и вялостью, представляющей еще более отталкивающую картину; разносторонняя культура человеческих сил представлялась ему единственной возможностью для того, чтобы создать счастливых и совершенных людей, и он окончательно потерял почву, стараясь открыть путь, который привел бы от эстетически прекрасного к политической свободе. Он полагал, что перед судом опыта этот вопрос не находит решения. Его богатые мыслями рассуждения не приводят к политическому государству, — они не выводят из царства эстетической видимости, в котором только и осуществляется идеал равенства, между тем как мечтатель хотел бы осуществить его и в действительности. А на вопрос, где же существует такое царство эстетической внешности, Шиллер мог ответить только одно: подобно чистой церкви и чистой республике, его можно найти только в некоторых избранных кругах. Следовательно, по признанию самого Шиллера, этот эстетикофилософоский идеализм был только забавой, которая дает возможность избранным умам позлащать печальные стены своей тюрьмы.

Но вот теперь в царстве эстетической видимости Гёте и Шиллер встретились, после того, как они, не приходя в ближайшее соприкосновение, шесть лет прожили по соседству: Гёте — министром в Веймаре, Шиллер — профессором в Иене.

Жизненные пути обоих долго шли с двух совершенно противоположных сторон, пока, наконец, не привели к встрече. Гёте принадлежал к господствующим классам своего времени. Его бунт против бедственного положения Германии был бунтом гениального художника против тупого мещанства; даже когда он бунтовал, он не потрясал социальных отношений своего времени. Шиллер же, как поэт, вырос именно в борьбе с этими отношениями и, когда он перестал чувствовать то недостойное иго, против которого восставал снова и снова, он усомнился в своем поэтическом призвании. Гёте всегда оставался великим художником, который мог жить и творить только в атмосфере искусства. Шиллер в конце концов принадлежал к числу тех буржуазных просветителей, которые в области эстетики, истории, философии, поэзии искали острого оружия против феодального миросозерцания. Один буржуазный историк литературы метко говорит об обоих поэтах: Гёте находит свой материал, Шиллер ищет его.

Первая дружеская встреча обоих поэтов произошла летом 1794 года, когда Шиллер предполагал приступить к изданию большого ежемесячника, который должен был объединить первоклассные литературные силы Германии, и просил Гёте о сотрудничестве. Журнал назывался «Die Horen», и характерно для той эпохи, что он исключал со своих столбцов все, что напоминало о политике или религии. В известном смысле он должен был осуществить царство эстетической видимости. Но немедленно обнаружилось, что это царство действительно ограничивалось лишь немногими избранными умами. Хотя «Die Horen» привлекли лучшие литературные силы, — кроме Гёте и Шиллера таких людей, как Фихте и Гердер, — однако они совершенно не пошли у большой публики и уже по истечении трех лет должны были прекратиться. В свое время Лассаль говорил о буржуазном классе Германии, что великие поэты и мыслители пролетают над ним, как журавли; это было правильно уже для того времени, когда Гёте и Шиллер создавали свои шедевры. В этот же период они повели борьбу при помощи эпиграмм, превратившуюся в уничтожающий суд над литературной нищетой Германии. После этого безумно-смелого дела они, как говорил Гёте, решили отдаться созданию только великих и достойных художественных произведений. Последовало соревнование в творчестве баллад, затем Гёте выступил со своей прекрасной поэмой «Герман и Доротея», а Шиллер — со своей величавой трагедией «Валленштейн».

Стихи Гёте в полном совершенстве слили античную форму с современным духом. Поэт вступил в гущу мелкобуржуазных сфер, которые в течение столетий были средоточием германской жизни, и раскрыл здесь доподлинные неиссякаемые силы, которые, среди всех бедствий и смут своего времени, спасали немецкое имя для великого будущего.

В «Валленштейне» Шиллер создал свой драматический шедевр. Он намеревался, покинув старый путь, от буржуазной жизни подняться на более высокую арену. Можно, было бы спорить, разыгрывается ли действие «Валленштейна» на более высокой арене, чем действие «Коварства и любви». Буржуазная драматика, почвенно развившись и развернувшись, могла бы превзойти всякую историческую драматику. Но Шиллер испытал на самом себе, до какой степени отсутствовали в Германии необходимые материальные предпосылки для того, чтобы поднять буржазную драму на классическую высоту. Так как обновление германской нации совершилось только благодаря тому, что европейские воины вторглись в пределы Германии, то на подмостки, которые, по собственным словам Шиллера, представляют мир, он выдвинул великую историческую борьбу.

Нередкое утверждение, будто в «Валленштейне» Шиллер хотел изобразить Наполеона, нельзя признать правильным. В то время, когда он писал свою драму, генерал Бонапарт еще не пользовался известностью. Поэт был бесконечно далек от того, чтобы постараться произвести впечатление материалом драмы. Чем дальше уходил Шиллер от своей революционной юношеской драматургии, тем более его героическая драматургия утрачивала гениальную непосредственность, но выигрывала в развитом художественном вкусе. В «Валленштейне» Шиллер определенно старался достигнуть объективизма, характеризующего художественное творчество Гёте, и устранить те субъективные настроения, которые он вкладывал в свои прежние художественные образы. Это удалось ему в такой высокой степени, что полагали, будто Гёте является со-автором «Валленштейна», хотя сам Гёте заявлял, что драма настолько великая, что невозможно указать что-либо равноценное ей.

«Валленштейном» Шиллер, которому в то время было сорок лет, достиг вершин своего поэтического творчества. Теперь он признал, что драматическое творчество" — его истинное призвание, и он отдавался этому творчеству с тем большей неустанностью, что, постоянно мучимый тяжелыми физическими страданиями, не мог рассчитывать на сколько-нибудь продолжительную жизнь. Чтобы быть ближе к театру, он переселился в 1799 году в Веймар.