Прусские реформы и освободительные войны

Внутренно прогнившее и неспособное само себя реформировать, под ударами французского завоевателя прусское государство бесповоротно рухнуло. Так завершалось иноземное господство над Германией; но оно оказалось благодетельнее для Германии, чем все прусские победы при Фербеллине и Седане. Оно ввело Германию в ряды современных культурных народов.

Тем не менее буржуазные историки просто прикрашивают, когда они уверяют, будто прусский король и помещики были охвачены раскаянием и стыдом, увидя ужасающие последствия их многолетних и многовековых грехов, и по свободному решению приступили к так называемому Штейн-Гарденберговскому законодательству, которое будто бы сверх всего прочего имеет перед бурной чисткой, произведенной французскою революцией, еще и все преимущества мирной и легальной реформы. В действительности не было ничего подобного. Напротив, король, бежавший до самого Мемеля, 3 января 1807 года с ругательствами и позором выгнал со своей службы барона Штейна, единственного из своих министров, который еще до Иены настойчиво требовал внутренних реформ и затем, когда разразилась катастрофа, держал себя, как разумный и мужественный человек.

А пока что прусский деспот положился на русскую помощь, которую царь и предоставил ему, конечно, не ради короля, а ради себя самого. Царь имел все основания встревожиться, когда французская армия в победоносом преследовании прусских войск продвинулась до русских границ; он вел войну в Восточной Пруссии только затем, чтобы превратить прусскую пограничную провинцию в пустыню и таким образом помешать французской армии перейти через русскую границу. С другой стороны, Наполеон, одержав победу над целой Германией, достиг зенита своей военной карьеры. Он победоносно прошел через область старой европейской культуры и теперь остановился перед границами колоссального царства, первобытное варварство которого еще невозможно было сломить. Наследник французской революции стоял перед грехопадением, и он сделал роковой шаг, который отныне должен был повести его по нисходящей линии: по Тильзитскому миру (7 июля 1807 года) он вступил в союз и дружбу с царем, чтобы поделить с этим представителем азиатского деспотизма господство над миром.

Издержки, но этой дружбе, пришлось нести в первую очередь прусскому королю. Он был в одинаковой мере и предан своим русским союзником и наказан французом-врагом. По Тильзитскому миру он должен был отдать половину своей территории: части прежней Польши, из которых Наполеон создал герцогство Варшавское, отданное им саксонскому королю, и провинции к западу от Эльбы, которые составили ядро нового королевства Вестфалии, отданного брату Наполеона Жерому. Это были две острые шпоры, которые завоеватель вонзил во ввалившиеся бока старо-прусского государства. В обоих вновь созданных государствах были проведены буржуазные реформы и в частности было покончено с вассальными и крепостными отношениями. В связи с этим Наполеон приказал прусскому королю возвратить барона Штейна, только что прогнанного со службы с ругательством и позором, и поручить ему верховное руководство прусскими делами.

Штейн (1757—1831 г.) лишь немногим более года, с октября 1807 до ноября 1808 года, стоял во главе прусского государства. Это не был революционер и не был даже просто либерал в современном значении слова; это был в сущности не только дворянин, но и друг дворянства. Но он пришел с более культурного запада и кое-чему насмотрелся в мире. Свой идеал аристократического управления он нашел в Англии; понятно, что Штейн далеко возвышался над юнкерством (помещиками) к востоку от Эльбы. И если его реформы не отличались широким размахом, у него было достаточно энергии и сил для того, чтобы вообще провести эти реформы вопреки тупоумию короля и упорному классовому эгоизму помещиков.

Это были две главных реформы: новое городское устройство и так называемый октябрьский эдикт, — эдикт 9 октября 1807 года. Городское устройство для своего времени представляло значительный шаг вперед; оно отдавало городам управление их финансовыми делами, их школьное дело и попечение о бедных. Центром городского управления оно сделало собрание городских гласных, которых должны были избирать граждане на основе хотя и не всеобщего, но ограниченного незначительным цензом избирательного права, при том равного и тайного, и свело наблюдение со стороны государства в сущности к проверке правильности городских выборов. В этих важнейших для Штейна пунктах его городское устройство превосходит даже современное, которое за сто лет пересматривалось лишь с целью попятных шагов: пересматривалось и таким образом, что государственные функции надзора разработаны в направлении большей придирчивости, и таким образом, что горожане при всем их прославленном самоуправлении все еще не завоевали всеобщего избирательного права, а, напротив, допустили надувательство в отношении равного и тайного избирательного права.

Что касается октябрьского эдикта, в нем два главных пункта. Во-первых, он устранил в прусском государстве прежние перегородки между наследственными сословиями, разрешив помещикам заниматься промышленностью и торговлей, а горожанам и крестьянам. — приобретать дворянские имения; благодаря этому было достигнуто превращение кастового государства в классовое государство, в котором основой классов является тожественность экономических интересов. А затем октябрьский эдикт устранил так называемое наследственное подданство крестьянства; это было не столько освобождением сельского работника от феодальных цепей, сколько превращением его из объекта феодальной в объект капиталистической эксплуатации. В то время как законодательство французской революции дало крестьянину не только личную свободу, но и свободу собственности, октябрьский эдикт ограничился свободой личности, да и ту чувствительно сузил с одной стороны уставом о прислуге, который скандальным образом существует еще и в настоящее время, а с другой стороны сохранением помещичьих судов и полиции. Напротив, крестьянская собственность по-прежнему должна была оставаться в тисках всех реальных повинностей, всех этих барщин и служб, всех денежных и натуральных оброков, коротко говоря, всей бездны феодальной грязи, которою помещики в течение столетий силой и хитростью облекли существование крестьянского класса.

Если рассматривать октябрьский эдикт под углом зрения освобождения крестьян, он плелся в хвосте за английским, итальянским, голландским, швейцарским, датским, а в пределах Германии за австрийским, шлезвиг-голштинским, баденским законодательством. И прежде всего он не шел ни в какое сравнение с законодательством французской революции. Это робкое начало освобождения крестьян было скорее на пользу, чем во вред помещикам. Не даром один новейший историк говорит, что эдикт поставил крестьян в самое опасное положение, в каком они находились когда бы то ни было. Крестьяне могли лишь в скудной мере воспользоваться свободой передвижения; напротив, помещики могли прогнать их с земельного участка и присоединить его к своему рыцарскому имению; зависимые крестьяне, продолжает тот же историк, благодаря эдикту, превратились в неимущих поденщиков.

Все же помещики при своем тупом своекорыстии встретили эдикт ненавистью, тем более, что они узнали, что Штейн не думает остановиться на этом. Штейн был заклятым врагом сноса крестьянских дворов. Замки восточно-прусских благородных людей, прогнавших своих крестьян с земли, вместо того, чтобы улучшить их положение, он часто сравнивал с логовищами хищных зверей, которые все опустошают вокруг себя и наслаждаются тишиною кладбища. Следовало устранить министра с такими опасными воззрениями, и помещики устранили его самым низким способом: они передали французской полиции письмо, в котором он говорил о своей вражде к французам. Прикрываясь на этот раз гневом Наполеона, жалкий король вторично дал отставку министру, которого он боялся не менее, чем помещики.

Таким образом победа опять осталась за помещиками, но в конце концов оказалось, что лбом стены не прошибешь. Министерство посредственностей, назначенное после второй отставки Штейна, в течение года дошло до полного банкротства Оно было не в состоянии достать средства на военную контрибуцию, которую приходилось выплачивать Франции, а королевство Вестфалия, благодаря проведенным в нем буржуазным реформам, сделалось слишком опасным соседом и соперником. В июне 1810 года Гарденберг (1750—1822 г.) сделался главным министром. Подобно Штейну, он не был пруссаком по происхождению и обладал некоторым буржуазным образованием, его скорее, чем Штейна, можно было бы назвать либералом в современном значении слова. Поверхностный и гибкий, он в открывшийся теперь второй период буржуазных реформ просто копировал образец, каковым для него являлось, королевство Вестфалия. Его промышленное и налоговое законодательство, его эдикт о жандармерии, его эмансипация евреев и т. д., иногда в уродливом виде, подражали вестфальскому законодательству. Король Жером сделался образцом для этого прусского реформатора. Гарденберг тоже был бельмом на глазу для помещиков; один раз он без всякого приговора и не считаясь с законами отправил в Шпандау некоторых из их вождей, но они примирялись с ним, потому что либеральными приемами он устраивал их же дела.

Такое значение имел в особенности эдикт о регулировании 14 сентября 1811 года, который будто бы должен был урегулиговать крестьянско-помещичьи отношения. Он нисколько не посягал на политические привилегии рыцарских имений, и хотя дал крестьянам обещание несколько упорядочить их имущественные отношения, но дал исключительно с той целью, чтобы поднять их на борьбу против французов. Как только удалось выбить врага из страны, крестьяне были жестоко ограблены посредством 121 статьи, которые 29 мая 1816 года были изданы в «разъяснение» эдикта 1811 года о регулировании. Согласно этим статьям, все беспощадные крестьяне, т. е. подавляющая масса, бесправные и беззащитные, были отданы на произвол помещиков, а меньшинство, имеющие лошадей крестьяне, принеся колоссальные жертвы землей и деньгами, могли приобрести некоторую долю той земли, которою их предки владели, как свободные люди. Потребовалась революция 1848 года для того, чтобы уничтожить, наконец, все феодальные привилегии, и все это устройство прусских крестьян фактически закончилось только в 1865 году. Потребовалось два поколения, чтобы в бесконечно более жалкой мере достигнуть того, что французская революция во всяком случае провела в одну ночь. Величайшая прибыльность операции, сделанной помещиками посредством эдикта о регулировании 1811 года и декларации 1816 года, вполне достаточно объясняет, почему они с известной снисходительностью смотрели на либеральные прегрешения автора этих законов.

Но как бы жалки и частичны ни были прусские реформы, проведенные после битвы при Иене, ни один атом из того, что было в них хорошего, нельзя отнести на счет свободного решения и дальновидности королевской власти и помещиков.

Они, скрежеща зубами, подчинялись неумолимому давлению обстоятельств. Иноземное господство и их душило своей тяжестью. В 1807—.

1812 годах Пруссия выплатила Франции более миллиарда военной контрибуции: прямо сказочная сумма для нищенски бедного народа в три миллиона душ. Но если приходилось помышлять о том, чтобы как-нибудь сбросить иностранное господство, то для этого требовались военные реформы, необходимой предпосылкой которых была опятьтаки буржуазные реформы.

Главным сторонником военной реформы был Шарнгорст (1755—.

1813 г.). Он, как Штейн и Гарденберг, не был прирожденным пруссаком и не был даже помещиком. Он был родом из одной ганноверской крестьянской семьи; как у крестьянина, у него было, так сказать, прирожденное понимание современного способа ведения войны. Юнкера тоже не выносили его, хотя и не в такой степени, как Штейна. Далеко не такой гибкий, как Гарденберг, Шарнгорст должен был с настойчивостью нижне-саксонца проводить свои планы и, среди неописуемых трудностей, во всех частях реорганизовать прусскую армию по образцу французского войска.

С большей основательностью, чем в Пруссии, были проведены буржуазные реформы в странах Рейнского Союза и всего основательнее — на левом берегу Рейна, который находился непосредственно под французским господством. Но по мере того, как иноземное господство приводило к буржуазным реформам, оно утрачивало историческое оправдание. С того времени, как Наполеон вступил в союз с русским деспотом, чтобы поделить с ним господство над миром, он сам потерял право называться освободителем народов. На долю обоих досталась роль обманутых обманщиков. Когда, наконец, они уразумели это, возникла франко-русская война 1812 года, которая потом повела к освободительным войнам. В них объединившаяся Европа сломила, наконец, военную диктатуру Наполеона. Он был лишен престола в первый раз в 1814 году, вторично и окончательно — в 1815 году. Франция должна была расстаться со всеми его завоеваниями, и двадцатилетняя эра революционных войн завершилась победой старой Европы.

Конечно, несмотря ни на что, это была уже не старая Европа.

Плуг революции слишком глубоко вскопал ее почву вплоть до снежных русских полей. Возврат к тому положению, которое господствовало до 1889 года, был невозможен. Самым убедительным свидетельством в этом отношении были те ошеломляющие фразы о свободе, которыми как прусский, так и русский деспоты гнали на борьбу свои армии. В калишском воззвании они обещали создать свободную и самостоятельную Германию, а прусский король посулил своим подданным, если они спасут его корону, даже настоящую конституцию.

Если же государи, добившись победы, сумели бесстыднейшим образом нарушить свои обещания, то это показывает, что характер войн был двойственный. Если народы низвергали в них иноземного деспота, то государи — преемника буржуазной революции, и если затем последовало не восстановление старой Европы, то во всяком случае наступила гнилая и давящая реакция.