Революций сверху. 
История германии с конца средних веков

Приблизительно в то самое время, когда погиб Лассаль, революция сверху пошла живым темпом.

Еще в сентябре 1862 года, когда Бисмарк (1815—1898 г.) был назначен прусским министром-президентом, он обещал либеральной оппозиции, что «кровью и железом» достигнет того единства Германии, которого требовали интересы буржуазии. Однако, она не поверила ему; так или иначе она считала его авантюристом, за что при сложившихся обстоятельствах не приходится упрекать ее.

Бисмарк был призван в первую очередь для того, чтобы руководить противоконституционным правлении. Он оспаривал бесспорное бюджетное право палаты депутатов и прикрывался искусственно созданным «пробелом» прусской конституции, которая умалчивала, что делать в том случае, если между короной и парламентом не будет достигнуто соглашение о бюджете. Но от палаты депутатов нельзя было отделаться этой формальной уловкой, потому что и по всему историческому смыслу, и даже по смыслу прусской конституции, бюджетное право палаты заключалось в том, что правительство не могло производить никаких расходов, в которых отказала палата депутатов.

Да и вообще у либеральной буржуазии были все основания чуять в Бисмарке прежнего юнкера 1848 года. Он пришел в восторг от ольмюцского поражения, и этот избыток реакционности открыл для него путь к посту прусского уполномоченного при германском Союзном Сейме. Во Франкфурте, этом богатом денежном рынке, его кругозор расширился до некоторого понимания капиталистического мира, обладающего совершенно иными сокровищами, чем мир феодальный. Бисмарк сдружился с домом Ротшильдов, берлинский представитель которого Блейхредер взял его скудные финансы под свое спасительное покровительство. Тем не менее, в глубине души он с прежней ненавистью относился к притязаниям буржуазии на политическое господство. Он никогда не мог понять либерализма во всей его исторической связи. Мы уже не говорим о том, что теоретически он никогда не шел дальше самой поверхностной болтовни филистера во всем, что касалось социализма и рабочего движения.

Но перевес над либеральной буржуазией давала ему его грубо прорывавшаяся воля юнкера; в этом отношении он далеко превосходил даже своих сотоварищей по классу. У него было, дальше, большое практическое понимание; но при всей деловитой изощренности взора он совершенно не видал движущих сил народной жизни. Бонапартизм второй империи был для Бисмарка не преходящим эпизодом всемирноисторической борьбы между буржуазией и пролетариатом, а классической формой современного деспотизма, который развивает колоссальные производительные силы буржуазии и железной рукой подавляет ее политические притязания.

Энгельс метко писал: «Бисмарк — это Луи Бонапарт, переведенный с языка французского авантюриста, претендента на корону, на язык прусского деревенского юнкера и германского корпоранта-студента». Уже в пятидесятых годах Бисмарк обрушивался на жеманность своих сотоварищей по классу, которые из феодальной или легитимистской щепетильности отказывались вступать в прибыльные сделки с гениальным человеком на Сене. Сам он не знал такого рода сомнений. Чем яснее становилось для него бонапартистское государственное искусство, тем более отступал он от габсбургского государственного искусства, которое не выходило из вечной финансовой нужды и, однако, заявляло притязания на подчинение прусского государства. Австрийские притязания ни для кого не были столь чувствительны, как для прусского уполномоченного при Союзном Сейме; здесь же он лучше всего мог познакомиться с беспомощностью небольших мелких государств, с «совершенно неисторическим, безбожным и беззаконным сумасбродством суверенности, овладевшим германскими государями».

При всем том, хотя у Бисмарка было полномочие от королевской власти и юнкеров попирать конституцию страны, но ему не было дано полномочий проводить германскую политику в своем духе, в особенности в духе либеральной буржуазии. Первое же выступление Бисмарка в области международных отношений совершенно расстроило буржуазию: это было услуги палача, оказанные им русскому царю при подавлении польского восстания 1863 года. Правда, затем Бисмарк против франкфуртского съезда государей пустил в ход идею германского парламента, но потом, несколькими месяцами позже, он вступил в союз с Австрией в шлезвиг-голштинском вопросе и соединился с ней не для того, чтобы содействовать национальному движению, которое стремилось к полному освобождению приэльбских герцогств от датского господства, а, наоборот, для того, чтобы парализовать национальное движение и предъявить к Дании только одно требование: чтобы она отказалась от непосредственного присоединения Шлезвига к датскому государству. Это была и не смелая, и даже не национальная политика: если бы Дания подчинилась этому требованию, то ее господство над Шлезвиг-Голштинией сохранилось бы и впредь. Но к счастью для Бисмарка датское правительство продолжало упорствовать. Дело дошло до решения силой оружия, и так как война расторгает все договоры, то по Венскому миру в октябре 1864 года Дания должна была отдать герцогство Шлезвиг-Голштинию в общее Пруссии.

С этого времени перед Бисмарком открылся свободный путь, и хотя он не был национальный, не менее оказался энергичным и ловким дипломатом помощью границы он сумел сбросить с шеи выволок Австрию из Германии. С позволения царя своими услугами палача в польском восстании, а благоволение Бонапарта он приобрел таким способом, что раздражал аппетит своего высокого образца к захвату части германской территории, и если не возбуждал его прямо, — на этот счет мнения расходятся, — то во всяком случае давал ему постоянную пищу. С Италией он заключил даже военный союз, чтобы нанести «удар в сердце» австрийской монархии. Если специальностью старопрусской политики было с помощью заграницы поедать Германию как артишоки, то специфически бонапартистским приемом было использовать всеобщее избирательное право в качестве приманки во внутренних делах Германии: буквально то же сделал Бонапарт при своем государственном перевороте в 1851 году. Оба хитреца совершенно правильно решили, что нет более действительного средства для одурачивания масс, чем всеобщее избирательное право, пока массы политически еще не прозрели. Конечно, впоследствии им, и в особенности Бисмарку, довелось основательно познакомиться с оборотной стороной этой медали.

Поставленная перед такой коварной политикой либеральная партия не выходила из состояния полной беспомощности. У одних прусский партикуляризм пробивался сквозь, всю мишуру национальных фраз; они заявляли, что сердце демократии там, где развеваются прусские знамена. Напротив, другие предавались бессильным жалобам по поводу той опасности для материальных интересов буржуазии, которою угрожает война. Прусская палата депутатов по-прежнему оглушала себя громкими словами, которые значили для Бисмарка меньше соломинки, но которые он умел превосходно использовать для укрепления своего положения. Король, как и большая часть юнкеров, страшился разрыва с Австрией. Но вследствие той решительности, с какою Бисмарк расправлялся с мятежной палатой депутатов, Бисмарк сделался прямо необходимым для них, так что они волей-неволей должны были следовать за ним по головоломным стезям его иностранной политики. Чем больше либеральная оппозиция оглушала самое себя громкими фразами, тем легче было Бисмарку вызывать перед запуганным умом короля тени 18 марта и предвещать ему судьбу Карла I английского или Людовика XVI — французского в том случае, если невинным прогрессистам и манчестерцам как-нибудь удастся достигнуть власти.

И в то время, как либеральная буржуазия в страхе отшатывалась от революционных средств, которые только и способны были бы помочь ей, Бисмарк совершенно их не боялся, раз только они вели его к цели. Он взорвал Германский Союз, прогнал Союзный Сейм из Франкфурта, организовал в Верхней Силезии венгерский легион под командой революционного генерала Клапки и других революционных офицеров, при чем этот легион, составленный из венгерских перебежчиков и военнопленных, должен был вести войну против своего собственного законного военачальника. По завоевании Богемии Бисмарк издал прокламацию «к жителям славного королевства Богемии», представлявшую такое же жестокое издевательство над традициями легитимности. Потом среди мира он захватил в полном составе владения трех законных государей Германского Союза, да кроме того вольный город Франкфурт, — и это изгнание государей, таких же «милостию божией», как король прусский, не произвело никакого впечатления на христианскую и монархическую совесть последнего.

Таким образом Бисмарк оперировал в то время вполне революционными способами, что, конечно, само по себе не составляет позора для него. Но революция, которую он делал, поскольку индивидуум вообще может сделать революцию, была только революцией сверху, следовательно, половинчатой революцией, которая среди победы открывает, что она не в состоянии завершить начатое ею. Прусская армия в июне 1866 года рядом быстрых ударов разбила австрийскую военную силу и войска небольших государств, которые в решительный момент все стали на сторону Габсбургов. Разбитые правительства, включая и венское, но за исключением двора в Карлсруэ, проявили теперь свои патриотизм, мольбою о помощи бросившись в объятия Бонапарта. Возражения Франции приостановили победное шествие прусского оружия, и мир был заключен в соответствии с французскими предложениями.

Революция сверху должна была остановиться на полпути, задержанная властным словом иностранного деспота.