Педагогическая версия. 
Психология социального отчуждения

Образно говоря, национальный характер, засидевшийся в младшеклассниках, должен был и мог шагнуть лишь на ступень коллективистического бытия. И советская власть, перемолов в гражданской войне стихийных индивидуалистов как буржуазный пережиток, взяла этот ориентир, установив диктатуру пролетариата. Как заметил А. И. Солженицын, И. В. Сталин в своей политике стопа в стопу шел путем народных ожиданий и ни разу не ошибся. Хотя и не избежал крайностей. В частности, еще в 1965 г. С. Г. Струмилин (академик, автор многих работ по проблемам демографического планирования) писал, что «каждый советский гражданин уже по выходе из родильного дома получит путевку в детские ясли, из них в детский сад с круглосуточным содержанием или детдом, затем в школу-интернат, а из него с путевкой в жизнь на производство или дальнейшую учебу». И это не иллюзии полуграмотного комиссара времен гражданской войны; они высказаны спустя много лет после смерти вождя. Естественно, при такой организации жизненного пространства система, которая решила охватить все, невольно пропитывается духом семьи и среды, роль которых берет на себя.

«Отцу нации» делегируются ожидания заботы («не всегда доброй, но обязательно справедливой»), а управляющий слой формирует свою этику (и субординацию) на основе неписаных правил, превращаясь в «братию», когда своим — все, а остальным — закон.

Такая однобокая установка системы на всю полноту не только власти, но и психологии заставила нас через некоторое время вспомнить опыт средневековой Европы, где тоже пытались воплотить идею социальной справедливости на древнеиудейский манер. Как писал Э. Кречмер, «прямое истолкование тезиса „блаженны нищие духом“ привело к полному видоизменению нормальных масштабов ценностей и тенденциозному предпочтению духовно бедных, голодных и беспризорных при недооценке сильной и здоровой жизненной работы, что воспитало огромное количество общественных паразитов, повлекшее тягчайшие последствия». М. Фуко в своей работе «Безумие в классическую эпоху» добавляет, что государство было вынуждено применить силу против социально неприспособленных людей (у городских ворот дежурили отряды легковооруженных солдат, отгоняющие бродяг, а приюты очень напоминали тюрьмы). Так что и нам, когда последствия «гигантского эксперимента над культурой в обширной стране между Европой и Азией обнаружили пропасть между намерениями и исполнением», пришлось от упрощенно коллективистической доктрины продолжать движение в направлении личности, усложняя конфигурацию социального пространства соответственно более серьезным задачам. Семье и среде предстояло вернуться на историческую сцену и начать осваивать новые роли в мироощущении человека.

Со своей стороны, людям приходится определяться, в какой мере им под силу гармонично сочетать социальные позиции в системе, семье и среде или для удержания мира в душе нужно идти на жертвы и защищаться исключением третьего, экологической нишей или деперсонализацией. Возвращаясь к языку образных сравнений, наш национальный характер напоминает старших отроков, которые приблизились к рубежу подросткового тотального отчуждения и нащупывают точки опоры перед тем, как вступить в поток подростковых личностных реакций. И, как в любом школьном классе, среди нас есть передовики, демонстрирующие (более или менее наивно) готовность к независимости, основная масса коллективистов из осторожности и те, кто хотел бы оставаться в чей-то личной власти. В XX веке (а тем паче — в XXI) вооруженной рукой отделять нужных от ненужных («овец от козлищ») было бы не совсем этично. Недаром Ж. Желев в своей работе «Фашизм» предупреждал, что сбиться на этот путь, следуя из коммунизма в демократию, очень даже просто. Так что приоритеты сильным и успешным нужно было давать как-то иначе, равно и ограничивать «негодящих» как бы само собой.

Мы не в состоянии охватить все аспекты социального расслоения периода перестройки. Прежде всего, это просто не по силам, да и увело бы нас далеко в сторону от основной мысли, так что в дальнейшем изложении ограничимся лишь детством, а в нем — школьным возрастом (периодом формирования личности).

Разделение по «векторам развития» — лексика Министерства образования конца XX века — стало осуществляться при посредстве семьи. Ее готовности участвовать в образовании материально. Если родители берут на себя соответствующие обязательства, образовательное учреждение работает в режиме сотрудничества с «родительской общиной» и даже согласна принять ее верховенство, а воспитание и обучение носят личностно ориентированный характер. Выпускников готовят к самостоятельности и умению отдавать себе отчет в своих действиях. Там, где государство берет на себя заботу о подготовке трудящихся по своему «заказу» — лексика законодательства об образовании начала XXI века, — оно в логике «министерских школ» века XIX выстраивает учебно-воспитательный процесс на коллективистической основе. Кто хочет и может учиться за казенный счет, не должны претендовать на самостоятельность сверх меры. И наконец, когда государство учит и воспитывает на общественные средства из соображений социальной поддержки (лучше пусть сидят в школе, чем хулиганят на улице), а родителей устраивает такой подход к делу, в образовательном учреждении главенствует устойчивый общинный дух. Педагог там учитель жизни, личный авторитет. Его воля, характер, твердость принципов важнее профессионального мастерства, необходимого при личностно ориентированном подходе. Здесь дают так называемое «реальное» образование.

Пока что не все и не сразу улавливают свое место в образовательном пространстве (как ученики, их родители, так и педагоги). Привычка к лозунгу «один народ, одна школа» еще очень живуч, и на него попадается довольно много наивных или легкомысленных людей, о чем в дальнейшем мы будем говорить достаточно подробно. Но и вычленение социально активной и успешной части населения набирает темпы. Сколько времени уйдет на такое расслоение образовательного пространства, заранее сказать трудно, в обозримой перспективе этот процесс вряд ли закончится, так что школа в качестве поставщика проблем социальной дезадаптации еще долго будет сохранять свое значение.

Семья тоже «перестраивается на марше». К ней возвращаются навыки хозяйствования и традиции наследования, но в новом, постсоветском варианте. Установка коммунистов на «освобождение семьи от материальных расчетов» сделала свое дело. Пять поколений родителей могли надеяться на уважительное отношение потомков исключительно благодаря своему нравственному авторитету. А его, как известно, в аптеке не купишь. Разрыв межпоколенных связей с агрессивным отношением потомков к никчемным предкам стремительно нарастал. И это понятно, так как детское в человеке как самостоятельная ценность, предмет любви и заботы или хотя бы просто живой заинтересованности в мироощущении взрослых людей присутствует реже, чем это обычно принято считать. Да и не каждому под силу «уважать себя заставить» (до наших дней школьные учителя склонны трактовать эту фразу как «принудить», хотя у А. С. Пушкина явно видно, что он имел в виду благородный поступок, которым единственно можно вызвать искреннее уважение, а не его лицемерное изображение). Государство старалось притормозить процесс распада семьи в низах общества, где его темпы были особенно высокими, сделав материально заинтересованными не детей от родителей, а наоборот. Социально неприспособленным матерям (отцовство просто вывели из правового поля) на рождение ребенка полагалась жилплощадь, путевка в детское учреждение, дешевые детские товары, бесплатное детское питание и многое другое, вплоть до денежных субсидий (пособий, тратить которые можно было по своему усмотрению). В таких обстоятельствах, когда ребенок был спасательным кругом в житейском море и залогом социальной значимости, выросло нескольких поколений (мать, бабушка из таких же, да еще порой и прабабушка). Естественно, когда заботу о детях вновь переложили на плечи семьи (привыкшей считать отцом государство), ребенок превратился в камень на шее, потянувший на дно жизни тех, кто ни кормить, ни воспитывать не умел, не хотел и не делал.

Семье потребовался отец реальный, и вместе с ним вернулась значимость косвенных родственных связей (община в миниатюре). Забота о детях своей родни, а то и вовсе посторонних людей, свойственна мужскому началу. Как заметил С. Довлатов, «у матери это прежде всего — кровное чувство. А у отца — душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть даже и не родные». Так что люди с проблемами социальной адаптации стали больше полагаться на так называемую большую семью, где хоть и понемногу, но поддержат родственники, к которым человек имеет более или менее отдаленное отношение, а не на прямые родственные связи, где тебя скорее используют, чем помогут. На наших глазах стал крепнуть институт приемной семьи.

Одновременная перестройка меркантильных и родительских интересов в психологии семьи дается обществу нелегко, но по обоим направлениям мы все-таки движемся вперед, что обнадеживает. Во всяком случае, тот факт, что ребенок получил возможность маневрировать в социальном пространстве (не привязан жестко к неблагополучной семье или интернату как единственному выходу из нее), а семья в состоянии полагаться на свое имущество (не только клянчить пособие у государства), которое предки вправе передать потомкам (как залог надежности позиций хотя бы на старте жизни), открывает социальные перспективы в направлении личностно ориентированного уклада семейной жизни. Естественно, кто-то ими пользуется уже сейчас, а кто-то еще ничего не видит перед собой, чувствуя лишь обиду на ускользнувшее социальное обеспечение. Такова жизнь, и с ней приходится считаться.

Среда пока что на формирование личности особого влияния в обычной жизни не имеет. В своих исторически отживших вариантах она отошла в архаичные формы управления («братию») и маргинальные субкультуры. Для создания общественных институтов как самоуправляющихся объединений, не зависящих от государства, наш национальный характер, по-видимому, еще не созрел. Не овладел той мерой отчуждения от «порождающих его духовных сил», необходимой для того, чтобы эмансипироваться от коллективизма в интересах строительства Я-концепции. Объединение по интересам, солидарность людей схожей судьбы, осознанный политический выбор в свою пользу нам еще предстоит освоить. Тем паче — научиться видеть среду как источник, из которого можно черпать материал для принципов и идеалов. Здесь мы пока что на фоне западной цивилизации смотримся как переростки с известной задержкой психического развития.

Таким образом, векторы прогресса по всем трем сферам социальных отношений, в которых формируется личность, обозначились. Кто-то ясно представляет себе перспективы по всем трем (таких не много), кто-то лишь по некоторым (таких больше, но не настолько, чтобы доминировать в обществе), кто-то остается в мире коллективистических иллюзий и надежд (их гораздо больше), кто-то вообще не смотрит вперед, предпочитая плыть по течению. У каждого свои проблемы социальной адаптации, заставляющие чувствовать отчуждение от культуры (общества, семьи, государства). Их не видно в конкретном эксцессе, инциденте или просто удручающем переживании. Там, как правило, все заслоняет повод или (если углубляться в обстоятельства) причина конфликта. Но есть и фундамент, который определяет общие тенденции поведения, источник спонтанности, не заметный невооруженному глазу. С ним приходится считаться или, по крайней мере, не упускать из вида, вникая в детали и частности личной судьбы социально неприспособленного человека.

Рекомендуемая литература

Бердяев Н. А., Франк С. Л. Русское зарубежье: власть и право. — М., 1991. Касьянова К. О русском национальном характере. — М., 1994.

Ленин В. И. Государство и революция. — М., 1946.

Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия. — М., 1990.

Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Правильно ли мы понимаем историю Европы и Азии? — М., 2003.

Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. — М., 1991. Фукуяма Ф. Конец истории. — М., 2005.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — М., 1980.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М., 1991.