Народнический терроризм как форма аберрации совести

Культурный нигилизм пореформенного периода в России привел к искажению духовной жизни «прогрессивной» интеллигентской общественности не только в области бессознательного религиозного чувства, но привел к аберрационным изменениям совести.

Совесть в нормальном состоянии создает правильную координацию между жизнью человека и высшей божественной волей, самосознанием человека и судом высшей трансцендентной инстанции над ним. Социальные и культурные факторы могут способствовать деформации чувства совести, его неправильному функционированию, или же частичной или полной «поломке». Альтруистический этос, выросший из нигилистического переосмысления христианских ценностей и ресентиментных переживаний в отношении институтов государственной власти, накладывал цензуру на некоторые проявления душевной жизни. Он предписывал сочувствие страданиям простого народа и ненависть к его классовым врагам. Именно «народ» в народническом сознании стал не только объектом квазирелигиозного культа, но также заместил собой Бога в качестве высшей инстанции, перед которой человек несет ответственность. Другой важнейшей инстанцией, заставляющей давать нравственный отчет, стала партия, выступающая посредником между народом и рядовым революционным борцом за народное благо. Все это внесло ряд важных корректив в понимание радикальной интеллигенцией жизни «по совести» .

Для постижения сложной диалектики душевной жизни революционного народника, пришедшего к террористической идее, обратимся к одному весьма показательному примеру личности Егора Сазонова, классического эсеровского террориста, ответственного за убийство министра внутренних дел К. В. Плеве в 1904 г. Судьба и эволюция политических взглядов этого мученика эсеров может послужить прекрасной иллюстрацией общей внутренней логики эволюции народничества.

Будучи студентом Московского университета, Сазонов не был революционером и поначалу даже стоял в стороне от студенческих протестов. Но в ходе усиления протестов, вызванным применением «временных высочайше утвержденных правил 29 июля 1899 г.», согласно которым студентов, участвующих в массовых беспорядках, стали отдавать в солдаты, Сазонов открыто вступил в ряды бунтарей. В то время он еще был далек от террористических взглядов. Любопытна его душевная реакция на самодеятельный выстрел П. Карповича в министра просвещения Н. П. Боголепова, который предварил начало эсеровского терроризма, перенявшего эстафету революционного террора «Народной воли». Лидер Партии социалистов-революционеров В. М. Чернов так описывает эту реакцию:

" Когда прозвучал выстрел Карповича, Сазонов с ужасом отшатнулся. На него напало мучительное раздумье. Впоследствии он писал:

" Меня страшила мысль, что, может быть, в смерти Боголепова нравственно повинен и я" …

В этих словах сквозит все та же черта повышенная чуткость строгой, неумолимой совести…" .

Позднее, исключенный из университета, Сазонов отправился на Урал и окунулся в стихию революционной пропаганды среди горнозаводских рабочих. Вскоре он был арестован и сослан в Восточную Сибирь. Негодуя против разгона рабочей демонстрации в Вильне и жестокого подавления стачки златоустовских рабочих, но не в силах что-либо изменить, Сазонов стал превращаться в идейного террориста, желая мести «палачам» .

Вступив в террористическое подразделение партии эсеров и готовя покушение на Плеве, Сазонов не сомневался, что после удачного террористического акта будет ощущать лишь «гордость и радость». Сознательно подавленное чувство подлинной совести все же никуда не пропало в чуткой душе Сазонова, несмотря на твердую веру в необходимость и нравственную оправданность революционного террора. Впоследствии оказалось, что после покушения его будут посещать совершенно иные чувства тягчайшего греха и неизгладимой вины. В одном письме с сибирской каторги своему товарищу по Боевой организации Б. В. Савинкову он признался: «Сознание греха никогда не покидало меня» .

В. М. Чернов, характеризуя облик личности Сазонова, утверждает, что в сознании его «право на кровь» даже «зверя в человеческом облике» не легко вмещалось, «а когда вместилось, то вместилось, как обязанность насилия над самим собой, преодоления ради высшего принципа того естественного, могучего чувства, которое не позволяет человеку поднимать руку на человека; как тяжелая моральная жертва…» .

Моральной жертвой, и даже чем-то большим, был терроризм для многих других народников и террористов-эсеров. В высшей степени это самосознание народнического терроризма было выражено в террористах «религиозно-жертвенного типа», как называет их М. Могильнер¹⁰.

У Е. Сазонова, И. Каляева, М. Беневской и других эсеровских террористов этого типа совесть, даже в случае эксплицитной религиозности квазихристианского характера, получила преимущественно имманентную направленность, стала совестью социальной. Высшим судом над жизнью революционератеррориста становилась народная общественность, которая должна была оценить по заслугам их личную жертву если не сейчас, так в будущем. В этом заключается одна сторона мотивации народнического терроризма. Однако в нем была скрыта и другая сторона. Этический кодекс партии задавал норму жизни, накладывал обязательства революционного альтруизма, подавляя при этом проявления голоса подлинной совести. Но все же противоречивость нравственного сознания эсеровских террористов показывает, что позывы истинной совести как ответственности перед трансцендентным началом пробивались в сознание революционных нигилистов, не способных отринуть безусловную ценность человеческой жизни. Идеологически обоснованная необходимость террористического насилия, к которому их привела логика «религии абсолютного осуществления народного счастья», наталкивалась на остро чувствуемое ощущение порочности любого убийства. Того требовал голос, пусть искаженно функционирующей, но все же совести. Возможно, поэтому столь часто для народнических террористов второго поколения, эсеров, убить и умереть означало одно и то же.