История отечества в русском просвещении

Важнейшей составной частью русского просвещения стало зарождение исторической науки, а с ним — историософского интереса, желания интерпретировать и понять свое прошлое, что естественным образом подводило к проблеме создания национальной идеологии. Старая мессианская идея Москвы как третьего Рима, хранительницы чистоты православия после раскола утратила свой объединяющий смысл. Ее место занимает идеал Великой России. В этом контексте примечательна первая волна интереса к истории России и идейная борьба, которая развернулась в связи с «варяжским вопросом» или норманской теорией происхождения русского государства.

Первым русским историком, обратившимся к осмыслению прошлого России с целью обоснования ее великого будущего, был Василий Никитич Татищев (1686 — 1750). Свои изыскания Татищеву пришлось начинать в условиях острой идейной борьбы старой, уходящей Московской Руси с новой Петербургской Россией. В сочинении «Разговор о пользе наук и училищ», получившем распространение в рукописных списках, Татищев представил первую в России открытую апологию «светского жития» наряду с «житием духовным». Если «духовное житие» ставит целью спасение души, то «светское житие» в соответствии с естественными законами имеет полное право поставить рядом с ним стремление к земному счастью. Между ними нет противоречия, так как стремление к счастью не только соответствует естественным законам, но и «вкроено самим Богом» в человеческое существование. В свою очередь разумный эгоизм предполагает любовь к ближнему и Богу, ибо без этого не может быть полного счастья. Но поскольку закон божественный разный у разных церквей, тогда как естественный закон един для всех народов, постольку следует вывод о приоритете второго по отношению к первому и, следовательно, — веротерпимость.

Другой сферой научного и публичного интереса Татищева становится история. Это, с одной стороны, история, творимая на глазах. Как величайшее историческое событие, радикально изменившее положение России в мировом (европейском) сообществе, оценивает Татищев вслед за Феофаном Прокоповичем Полтавскую битву. Позднее этот мотив, как известно, был подхвачен А. С. Пушкиным. С другой стороны — это возрождение интереса к Российской древности. Русская историческая литература ко времени Петра была представлена «Синопсисом» — «испорченным пересказом» древних русских летописей, служившим своеобразным учебником на все случаи жизни. Естественно, он не мог удовлетворить потребность исторического самосознания новой России. И Петр, заботясь о составлении истории, отвечающем новым запросам общества, поставил перед вновь открытой Петербургской академией наук задачу разработки истории государства Российского. Исторического самосознания не чужд был и сам Петр I, возможно, косвенно знакомый с учением своего великого современника Дж.Вико. По свидетельству сподвижников царя, он в одном из своих публичных выступлений заявил: «Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратностям времени) они … перешли в Италию, а потом распространились было и по всем европейским землям… Теперь очередь приходит до нас, если только вы поддержите меня в моих важных предприятиях, будете слушаться без всяких оговорок… Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас, а затем возвратятся в истинное свое отечество — в Грецию» .

Но только после смерти Петра началась научная разработка исторических материалов. Первым в 1739 г. «Историю российскую» представил в Академию В. Н. Татищев. В ней он собрал огромный обработанный материал «древностей российских», проливающих свет на происхождение русского государства. Однако время оказалось иным: на смену петровским начинаниям пришла бироновская реакция. В Академии в это время преобладало засилье иностранцев. Нужно ли удивляться, что рукопись Татищева была встречена крайне враждебно. Ей инкриминировались различные обвинения, в том числе, что в ней, якобы, опровергается православная вера и закон. И только в 1768 г. книга начала печататься, но не по решению Академии, а по инициативе академиков-историков — Г. Ф. Миллера и А. Л. Шлёцера. Последний, в частности, несмотря на свои претензии первооткрывателя российской истории, позже признавал: «Татищев — русский, он является отцом русской истории, и мир должен знать, что русский, а не немец проломил лед в русской истории» .

Поскольку русских специалистов нового стиля мышления в области истории еще не было, инициативу «перехватили» немецкие ученые. Ими же было положено начало «варяжскому вопросу», или норманской теории происхождения русского государства, вызвавшей резкий протест со стороны «русской партии», возглавляемой Татищевым. Обращение к истокам русской государственности, к «варяжскому вопросу» было далеко не случайным. Как свидетельствует видный современный историограф М. А. Алпатов, варяжский вопрос родился не в Киеве в летописные времена, а в Петербурге XVIII века, и не столько в сфере науки, сколько в сфере политики. «Тени двух соотечественников — Рюрика и Карла XII — витали над теми, на чьих глазах рождался этот вопрос. Полтавская виктория сокрушила амбиции шведских завоевателей времен Карла XII, норманская теория, возводившая русскую государственность к Рюрику, наносила удар по национальным амбициям русских с исторического фланга. Это был идейный реванш за Полтаву» .

В центре полемики изначально встал вопрос о происхождении русской нации и государственности на основе некритической интерпретации свидетельства Летописи о «добровольном призвании варягов» на княжение — точка зрения, развиваемая немецкими исследователями Г. З. Байером, Г. Ф. Миллером и А. Л. Шлёцером. Эта версия в эпоху бироновщины приобрела статус государственной идеологии, что вызвало резкий протест со стороны «русской партии» в Академии, к которой принадлежали В. Н. Татищев, М. М. Щербатов, И. Н. Болтин и бесспорным лидером которой был Михаил Васильевич Ломоносов (1711 — 1765).

Сторонники «русской партии» уловили в «норманской концепции» существенное противоречие: из ничтожества доисторического (до «призвания варягов») существования славян, с учетом культурной отсталости норманов, вскоре растворившихся в славянстве, даже с помощью просветительской схемы невозможно вывести настоящего и будущего величия России. Кроме того, «норманская теория», хотя некоторые аргументы ее имеют основание, задевала национальное достоинство русских и создавала идейную почву для шовинистических спекуляций врагов России. Это и определило особые позиции «русской партии», Ломоносова в частности, в исторической науке.

Ломоносову была чужда идея «чистого» служения исторической науке. Смысл ее существования, по его мнению, состоит прежде всего в том, чтобы «дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, перенеся минувшие деяния в потомство и глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила». История, таким образом, служит сокровищницей исторического опыта народа, в которой каждый человек от государя до хлебопашца может найти для себя образцы достойного поведения в настоящем. И только при соблюдении этой мемориально-патриотической функции истории можно и должно строить ее как научную систему и рассуждать о тонкостях ее научной аргументации.

Исходя из этого, сам Ломоносов в специально написанной работе «Древняя Русская история» (1766) относит «начала» русской истории к значительно более раннему периоду, чем он обозначен у норманистов («призвание варягов»). Первый раздел ее полемически озаглавлен «О России прежде Рурика». Он доказывает в ней древность славянского народа, расселившегося в нынешних российских пределах еще до рождества Христова. Подкрепляя свои утверждения ссылками на древних античных авторов, Ломоносов связывает расселение славян на обширных равнинах Восточной Европы от Карпат до Урала и от Балтики до Черного моря с великим переселением народов, один из мощных потоков которого они и представляли. Славяне не только смогли закрепиться на занятых территориях, но и экономически освоить его: путь «из варягов в греки» был освоен славянами задолго до Рюрика.

Полемизируя со своими противниками по поводу безгосударственности славян до призвания рюриковичей, Ломоносов, ссылаясь на более поздний опыт Великого Новгорода и Пскова, утверждает наличие особого типа государственности у славян — «общенародного повелительства», близкого демократии античных полисов. Возвращаясь к пресловутому тезису «призвания варягов», Ломоносов решал его по-своему: на основе сложных источниковедческих и лингвистических выкладок он приходит к утверждению, что рюриковичи принадлежали к одному из древнейших славянских племен — роксоланам. Отсюда тезис о добровольном призвании варягов терял свой дискриминационный характер, сцена же «выбора веры», запечатленная Летописью, свидетельствует о соперничестве соседних стран в сближении через религию с великой державой, какой она не могла стать на пустом месте. В такой интерпретации проблема «начал» российской истории перекочевала в XIX век.

Еще одной — уже последней — попыткой осмысления прошлого России в рамках идеологии просвещенного абсолютизма была «История государства Российского» (1818) Николая Михайловича Карамзина (1766 — 1826). Обладая огромной работоспособностью, великолепным литературным слогом и пользуясь покровительством двора, Карамзин сделал историю государства Российского достоянием широкой общественности, всей читающей публики. Отмечая это, А. С. Пушкин писал: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». Однако скоро не только читающая, но и понимающая публика усмотрела в «Истории» Карамзина явную тенденциозность. Все исторические события в ней выстроены в единый ряд, призванный обосновать и оправдать преимущества абсолютной монархии для России, способной обеспечить ее национальное могущество. Тот же Пушкин, который в противовес «молодым якобинцам», негодовавшим по поводу охранительных тенденций «Истории», восторгался Карамзиным как ученым, писателем и человеком, все же не преминул ужалить его злой эпиграммой:

В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам, без всякого пристрастья, Необходимость самовластья И прелести кнута.

Конец идеологии русского просвещенного абсолютизма наступил неожиданно и радикально под влиянием Французской буржуазной революции и пугачевского восстания. Окончательный приговор ему вынесло восстание декабристов и варварская расправа над его участниками. Так на глазах одного поколения абсолютизм сбросил «просвещенную личину» и предстал в своем подлинном обличии авторитарного самовластия. На этой почве произошло резкое размежевание в рядах интеллигенции: служилая интеллигенция откровенно (за малым исключением) превращается в бюрократию, озабоченную карьерой и выработкой охранительной идеологии, просвещенная интеллигенция, отторгнутая от служения Отечеству, все более замыкается в кружках, компенсируя свою невостребованность обществом бескорыстием высоких идей. Отсюда — сознательный поворот к философской рефлексии по поводу драматичности исторических судеб России в сравнении с Европой и по поводу ее мессианского предназначения.