Партикулы и языковая таксономия

Партикулы и языковая таксономия

1. Проблема идентификации

Итак, что же произошло и происходит с языковыми партикулами за их долгую языковую историю?

Во-первых, они могут вполне удачно вписываться в языковую систему, не соединяясь в кластеры, так сказать, в «примарном» виде, употребляться изолированно. Чем же они тогда становятся?

Они становятся союзами, они становятся артиклями, они становятся частицами.

При этом значения единиц у этих классов часто совпадают или пересекаются. Приведем, например, высказывание из латинской грамматики Шмальца-Штольца: «Связующие слова можно подразделить на изначально указательные и чисто соединительные, сообщения добавочных сведений или противопоставление.

Существенной разницы между этими двумя группами нет ~ уже потому, что из указательной основы при размывании ее дейктического значения произошло множество чисто соединительных союзов".

Однако, как это было показано в главе первой, партикулы любят «прилипать», в том числе прилипать и друг к другу. Тогда они становятся местоимениями, например къ + то, кь + то+ то; они становятся частицами, например да + же, не + же + ли; они становятся союзами, например и + ли, и + но, а + по и т. д.

В течение долгой языковой истории происходит «стирание» одних кластеров партикул и, напротив, наращение, увеличение других. Так, например, романский артикль определенности восходит к латинскому местоимению ille, более сложному. Пока мы не можем проследить и объяснить судьбу каждой партикулы в каждом языке и в каждую историческую эпоху. Например, трудно объяснить, почему в русском языке комбинация а + то дистантна графически, а в других славянских языках слитна, почему исчезла партикула-релятив jo и т. д. Мы не знаем также, все ли они использованы языком. Так, в частности, О. А. Осипова, анализируя редкую и никуда не вписывающуюся партикулу из кельтских языков, предположила, не опасаясь нарушить «принцип униформитарности», что из далекого для нас по времени «мешка» диффузных партикул использовано было далеко не все.

Но, как заметил еще Ф. Бопп, партикулы прилипают и к знаменательным словам: к глаголу, к имени. Именно тут мы можем догадываться о существовании некоторого скрытого «минисинтаксиса», о котором говорилось в первой главе, так как по-настоящему не знаем того синтаксического контекста, в который в далекие времена вписывалась та или иная форма имени или глагола, не знаем точно ни функций, ни позиций.

И в древности люди не говорили и не мыслили парадигмами: парадигмы есть просто факт метаописания, факты языкознания, которое «нашло» их в языке. Поэтому и наша монография называется, как уже говорилось, «Непарадигматическая лингвистика».

Итак, и имя, и глагол как минимум двучастны: знаменательная основа + партикула, падежная флексия. Современная наука определила не замечавшееся ранее совпадение ряда партикул у глагола и имени. Вяч. Вс. Иванов назвал их «субморфами». См.: «Выделение субморфов может оказаться полезным для установления связей между морфами, позднее разошедшимися, но восходящими к одному источнику. В то же время нелегко избежать опасности ошибочного объединения морфов, исторически друг с другом не связанных». Какой «минисин-таксис» стоит за этими совпадениями — пока неизвестно.

Совершенно особую роль в этом плане среди частей речи играют местоимения. Их структура другая. Они в большинстве своем полностью состоят из партикул. Как было видно на примере русского я, даже за этим однобуквенным элементом стоит в истории целое интродуктивное высказывание «вот он я». Возможно, такое высказывание, то есть тоже «минисинтаксис», стоит и за каждой падежной формой «полных местоимений». Как всегда, интересную гипотезу, относящуюся и к «непарадигматической лингвистике», и к «скрытой памяти», высказал Р. Якобсон. Анализируя сочетания его сын /сын старика, он считает, что местоимение его состоит из двух частей: *je + *go. О первой частице мы уже говорили в связи с русским э + то и аугментом в греческом аористе и имперфекте. Якобсон считает, что она сохраняет свою интродуктивность, а вторая же партикула, *go, располагается за ней по «закону Вак-кернагеля», о котором уже говорилось.

Делались попытки построить дистрибуцию «прилипания». Так, в частности, Ф. Адрадос распределяет партикулы на классы следующим образом: дейктические и анафорические партикулы. Так, * - so, * - to соединялись с местоимениями и союзами; существовавшие два гиперкласса — номинально-вербальный и прономинально-адвербиальный — расщеплялись; становился важным порядок слов. Ударение стало возможным только на Стадии II и III, но для партикул «accent was central: it was related to word order and emphasis, and also to the possibility of their becoming suffixes or endings».

Таксономически партикулы обычно связаны с так называемыми «дискурсивными словами»; однако, как уже говорилось, отнюдь не все дискурсивные слова соотносятся с набором партикул. Так, например, авторы статей в сборнике «Дискурсивные слова русского языка» включают в их число такие слова, как по меньшей мере, наоборот, еще раз, впрочем и др., которые не состоят из партикул; но в этом же списке находятся и слова из партикульного фонда: только < то + ли + ко, дай < да + и, не + у + же + ли, не + бо + сь и под.

Так же партикулы в грамматиках предлагают отнести к категории «незнаменательных слов», но и тут область незнаменательных слов пересекается с областью партикулярного фонда лишь частично, поскольку в этот класс вводят и предлоги. Предваряя дальнейшие рассуждения, скажем заранее, что объединять партикулы и предлоги, как это часто делают, теоретически нерационально и информационно бессмысленно, так как партикулы относятся, как было сказано, к «коммуникативному фонду», а предлоги — к денотативной стороне сообщения. Предлог помогает описывать конкретный кусочек действительности, а партикулы, как и дискурсивные слова, «не имеют денотата в общепринятом смысле; их значения непредметны, поэтому их можно изучать только через их употребление».

Значительное число партикулярных образований входит в разряды местоимений и частиц. И здесь, однако, мы можем найти исключения в довольно большом числе. В частности, не из партикул состоят-нибудь, пусть, пускай, нехай, ведь.

Наконец, предельно простая фонетическая структура таких примарных партикул, а они состоят, как правило, либо из одного гласного, либо из комплекса консонант + вокал, может привести к мысли о их соответствии слогам языка. Именно моно-силлабичность подобных элементов считает их основным признаком М. Фрид. Но и это неверно, так как существуют слоги, не имеющие аналога среди фонда партикул, однако знаменательные слова распадаются на них легко.

Ясно, что вопрос о возникновении таких партикул и их первичной семантике связан с еще недавно запретной темой о происхождении языка вообще и о его эволюции. Поэтому примарные в течение долгого времени было принято возводить к каким-нибудь «застывшим» формам — как правило, падежным формам местоимений.

Во многих работах, в той или иной степени посвященных тем компонентам языка, которые мы здесь называем партикулами, эти языковые элементы являются предметом разного типа таксономических затруднений. В этом отношении мы должны быть благодарны русскому языку, который, как уже говорилось, позволяет различать терминологически «частицы» и «партикулы». Так, например, А. Звики в специальной работе подчеркивает тот факт, что «particle в своем обычном очень широком употреблении — это понятие дотеоретическое, не имеющее переводного эквивалента на язык лингвистических конструктов, и в угоду этим конструктам оно должно быть элиминировано». Описывая разные таксономические подходы, Звики, твердо уверенный в том, что такой именно синтаксической категории, как particles, нет, предлагает искать выход в именовании — назвать весь этот класс «дискурсивными показателями». Как мы старались показать выше, дело в самой теории, а не в таксономическом ярлыке.

Как же именно эти партикулы, любящие «слипаться» друг с другом или «прилипать» к другим словам, связаны с анализом функциональной семантики сочинительных союзов?

Исторические разыскания, как оказывается, дают возможность найти «промежуточный» этап распределения местоименных партикульных показателей. Так, А. А. Зализняк пишет, что «для 1 и 2 лиц в берестяных грамотах соблюдается следующий основной принцип: в нормальных случаях употребляется либо модель даль есмь, либо модель я даль, но не трехчленная модель я есмь даль». Действительно, функциональное сходство показателей «справа и слева» для 1-го лица на этом периоде русского языка ощущалось живо и потому достаточно было только одного из них.

При восстановлении происхождения и эволюции парадигм имени и глагола в лингвистике представлены две точки зрения. Согласно одной из них, парадигматические словоизменительные показатели именуются «расширителями», «формантами», «аугментами» и т. д. И вопрос о наличии у них первичного автономного значения не то чтобы отрицается, но просто не ставится. Например, И. М. Тройский категорически осуждал в Предисловии к книге А. Эрну идею «местоименности» глагольных и именных флексий, и в своей собственной книге говорит о флексиях только как о «личных окончаниях».

По другой концепции, словоизменительные флексии — как глагольные, так и именные — возникли из неких добавок, которые называют по-разному. И это различие в именовании и статусной характеристике этих добавок теперь становится все более значимым. Одни полагают, что флексии — это, как правило, застывшие местоименные элементы. Так, В. Шмальштиг, обсуждая далеко ведущую идею П. Кречмера о том, что и.-е. не-презентные глагольные форманты -$-, — t-, — v-, — к — были первоначальными показателями глагольного объекта, высказывает такую мысль, что форма медия на * - to «есть в действительности дейктическое местоимение * - to, присоединенное к корню, как правило, в нулевой ступени»; см. у него далее: «я остановлюсь на различных формах местоимений и на том, как они постепенно превращались в глагольные окончания».

Подробно эта идея уже давно излагалась А. Н. Савченко в специальной монографии. Как он считает, первое лицо глагола связано через окончание с личным местоимением, а второе и третье — с местоимениями указательными: -*so/*to.

Комплекс: основа + флексия обычно бинарен, но в действительности, как предполагается, местоименный компонент может пронизывать более протяженные отрезки. Важно, что в этом случае речь идет о соединении двух значащих, то есть имеющих свою семантику, компонентов. Например, уже К. Уленбек в 1901 г. отметил, что показатель субъекта — s-, по-видимому, является постпозитивным артиклем, восходящим к местоимению -*so. А. Эрну прямо возводит окончания именительного и родительного множественного числа второго и первого склонений латинского имени к указательным местоимениям.

Но есть и другие подходы, согласно которым флексии — это не «приклеившиеся» местоимения, а некие первообразные части-цы-партикулы с диффузным значением дейктического характера, распределенным по высказыванию в целом. Так, Ю. С. Степанов, автор важной теории «длинного компонента», пишет: «В современных индоевропейских языках повторяющимся элементом обычно служат разнородные члены синонимического ряда. В древних индоевропейских языках повторяющимся элементом часто является какая-либо специальная дейктическая частица…

Таким образом, положение о «местоименности» глагольных флексий есть в этой теории чистая условность описательности: более точно, удобнее говорить о том, что и местоимения, и глагольные флексии восходят к общему для них протоэлементу, являющемуся, как правило, дейктическим показателем. Подобный взгляд восходит к точке зрения на реконструируемый и.-е. язык, согласно которой первый этап развития и.-е. языка не был флективным, а в протоиндоевропейском на синтаксическом уровне соединялись компоненты диффузной семантики и диффузной мастеренной принадлежности.

Так, в 1992 г. вышла уже упоминавшаяся статья Ф. Адрадоса «О новом облике индоевропейского: история одной революции». Суть «нового облика» Фр. Адрадос излагает следующим образом.

Индоевропейский язык прошел три реконструируемые стадии:

Протоиндоевропейский. Он не был флективным и не имел парадигм.

Тот этап индоевропейского языка, который засвидетельствован анатолийскими данными.

Поздний индоевропейский язык, который до сих пор и принято было считать древнейшим состоянием и который уже обладал парадигматическим устройством".

В предыдущие периоды лингвистической реконструкции протоиндоевропейского, как считает Ф. Адрадос, было лишь два направления: «унитарное», «плоское», по которому реконструировался некий единый язык, близкий к более поздним состояниям, и язык с реконструируемой «глубиной», то есть тот язык, в котором принципиально выявляются лингвистами возможные иные состояния, но в общем виде они никогда ими не формулируются.

Многое в этой теории «нового облика» связано с идеей постепенной эволюции в развитии компонентов парадигм глагола и имени, но для нас важно то, что именно эти дейктические час-тички-партикулы, а отнюдь не местоимения, которые появляются — пусть из них же, но позже, — по мнению приверженцев «новой теории», лежат в основе первоначальной индоевропейской грамматики. Значение их, как уже говорилось, было достаточно диффузным, и это объясняет, по мнению К. Шилдза, автономность развитии глаголов, имен и местоимений как особых — семантически и функционально — частей речи.

Частицеообразные партикулы при этом всегда объединялись в ансамбли разных функциональных оттенков, разумеется, не реализуя в языках всех своих комбинаторных возможностей.

Эти ансамбли могут состоять только из самих партикул. Так, нами были выбраны 10 русских партикул; не, кь, то, ли, и, у, же, да, а, но. Они дают 726 сочетаний по 2 и по 3 элемента с возможными перестановками, однако лишь около 50 комбинаций из них могут быть признаны реализовавшимися и функционирующими в русском языке реально.

Приведем также для иллюстрации фрагмент цепочки двуком-понентных партикульных комплексов, порожденных компьютерной программой из 9 русских партикул: и, а, не, но, да, же, ли, кь, то, и посмотрим, что из этого взял язык: а, и + но, и + да, и + же, и + ли, и + то, и + кь, и + не,… но + а, но + да, но + же, но + ли, но + то, но-кь, но-не, да-а, да-и, да-но, да-же, да-ли, дачпо, да-кь, да-не, же-а, же-и, же-но, же-да, же-ли, же-то, же-кь, же-не, ли~а, ли-и, ли~у, ли-но, ли-да, ли-же, ли-то, ли-кь, ли-не, то-а, то-и, то-у, то~но, то-да, то-же, то-ли, то-кь, то-не, кь-а, кь~и, кь-у, кь-но, кь-да, кь-же, кь-ли, кь-то, кь-не, не-а, не-и, не-но, не-да, не-же, не-ли, не-то, не-кь, а-и, а-но, а-да, а-же, а-ли, а~ то, а-кь, а-не.

Мы видим здесь 84 сочетания.

Что же находится среди них? Какие частеречные элементы, относящиеся к системе языка, можно здесь выделить?

Во-первых, это привычные для нас современные «цельные» слова; или, даже, тоже, к(ъ) то.

Во-вторых, это слова, ставшие сейчас архаичными, но засвидетельствованные в истории языка: ино, неже, нели, кьда, аже, али.

В-третьих, это графически дистантные компоненты, часто требующие контекстного продолжения, однако вполне для нас привычные: и да, и + то, и + не, но + а, но + не, не + то, да + и, да + ли, да + но, да + не, то + и, то + ли, то + не, а + то, а + не. На каждое такое сочетание легко привести соответствующие текстовые верификации.

В-четвертых, мы видим здесь не собственно русские, но славянские нормативные сочетания: апо, дали.

В-пятых, комплекс становится привычным, если первый элемент квалифицировать в качестве междометия: да-а…, не + а., а, да…

В-шестых, представлены двучленные партикульные сочетания, явно требующие третьего партикульного члена для завершения комплекса: и + кь, но + кь, да + кь, то + кь, кь + а, кь + и, а + кь и т. д., а в двучленном комплексе в языке не существующие.

Итак, мы видели, что комбинации + перестановки неких исходных элементов структуры CV порождают разные части речи уже привычной для лингвиста языковой структуры.

Но, однако, в лингвистике существует и некая «свальная куча», суть которой еще требует детального разбора и подлинного экспериментального исследования. Это клитики. В соответствии со всем сказанным определяется и план второй главы монографии.

2. Партикулы и союзы

Итак, обращаясь к партикулам как таковым, мы можем говорить о трех видах их существования. А именно:

они существуют как примарные единицы;

они «слипаются» между собой, образуя комплексы партикул;

они «прилипают» к знаменательному слову справа от него или слева.

В настоящей главе мы не предполагаем проанализировать все, что можно сказать об этих частях речи и о тех, что будут анализироваться в следующих параграфах: наша монография не является ни грамматикой отдельных языков, ни претензией на универсальную грамматику, но только попыткой представить грамматику партикул.

Однако все, что будет сказано далее в этой главе о партикулах как о примарных единицах, будет только метатеоретическим приближением к объекту. «На самом деле», становясь союзами, частицами, артиклями, партикулы никогда не оставляют всей своей былой семантики, хотя бы в виде некоторого шлейфа «скрытой памяти». Это очень хорошо понял А. В. Исаченко в своей работе над древнерусскими сочинительными сюзами а, и, то, ти. Исследование это написано задолго до появления открытий А. А. Зализняка, переосмыслившего тексты новгородских берестяных грамот, поэтому А. В. Исаченко пользовался в основном трудами В. И. Борковского. Но имевшихся данных оказалось вполне достаточно для окончательного вывода о том, что партикулы не покидают своих былых значений окончательно, грамматикализуясь в виде той или иной лексической единицы. Могу добавить, что они и не покидают свое полевое пространство, перекликаясь своими отдельными значениями. Выводы Исаченко были смелыми для того времени, да и сейчас они кажутся свежими. Он спорит с советской наукой, говорившей, например, об а как только о союзе, но спорит и с Ф. Копеч-ным, считавшим, что совпадение в плане выражения частиц и дейктических местоимений «kaum ein blosser Zufall 1st». Итак, каков же вывод А. В. Исаченко: «Fur eine Sprache wie das Ostslavische ist es natiirlich schwierig, die einzelnen Kategorien der „particulae orationis“ streng voneinander zu unterscheiden imd gege-neinander abzugrenzen. Die „syntaktische Perspective“ war im Ost-slavischen noch recht diffus, die syntaktischen Mittel noch nicht aus-gebildet. Bei vielen „grammatischen Wortern“ haben wir im Ost-slavischen noch mit einem Synkretismus zu tun, wo Elemente wie a, i, to, ti etc. eben weder Konjunktionen, noch Interjektionen, noch Mo-dalpartikeln, noch deiktische Pronomina, sondern sowohl Interjektionen, als auch Konjunktionen usw. waren».

Но, как уже говорилось в главе первой, лингвистика как «нормальная наука» не терпит таксономической диффузности. Однако и она имеет периоды своих преференций. Таким был период истории лингвистики, условно называемый нами «морфологическим». Он выступает в работах В.М. Иллича-Свитыча, см. ниже также в книге В.С. Воробьева-Десятовского о местоимениях и т. д.

На смену ему пришел период, также условно говоря, «лексикографический». Именно он лежит в основе многочисленных сборников о «дискурсивных словах», в которых несколько партикул рассматриваются по отдельности и в изоляции от общих положений.

Несомненно, что примарными партикулами являются в своих истоках, в частности, три сочинительных союза а, и, но, получившие в русском языке самостоятельный частеречный статус и отработавшие свои собственные функциональные модели в общей системе языкового синтаксиса.

Однако их примарность в качестве первичных партикул признается далеко не всеми исследователями.

Говоря более упрощенно, по вопросу об «этимологии» союзов а и и существуют две разные точки зрения: 1) они развились из «первичных» языковых единиц диффузного значения: междометий, частиц и под.; 2) они являются грамматикализованными коннекторами, восходящими к «застывшим» формам элементов парадигмы, скорее всего, это формы местоимений. Союз но, как будет видно далее, этимологически анализируется иначе.

Сводка взглядов на этот предмет дана в «Этимологическом словаре славянских языков. Слова грамматические и местоимения», 1980.

Авторы этого словаря считают, что славянское а восходит к междометию а или а-а, в случае эмфатического усиления.

При более раннем подходе а восходит либо к наречию, либо к «застывшей» падежной форме местоимения со значением 'отсюда'. Однако этот подход закрывает для союза а связи с междометием, частицами и под.

Дискуссионным остается и сопоставление славянского а с древнеиндийскими a, at. Есть и теория, согласно которой а связано со славянским предлогом от, в свою очередь родственным латинскому et и литовскому at -.

В «Этимологическом словаре славянских языков» под руководством О. Н. Трубачева союз а возводится к падежной форме местоименной основы индоевропейского местоимения *е/о, а именно — к аблативу единственного числа.

Этимологическую историю союза и авторы соответствующей статьи в Etim. slov. видят — как и для а — в переходе от междометия к частице, а затем — к союзу. Они категорически не согласны с той позицией, по которой этот союз восходит к «застывшей» местоименной форме от e/ei. Само это местоимение, по их мнению, также местоименного происхождения.

Авторы предлагают в заключение концепцию Я. Бауэра, по которой и как союз является более древним, чем а в этом же качестве; однако и тот, и другой союзы восходят к междометиям.

В словаре ЭССЯ славянский союз и восходит к «застывшей» форме того же и.-е. указательного местоимения, но уже не к форме аблатива, а к форме местного падежа *ei.

Итак, в соответствии с существованием двух лингвистик, о котором говорилось выше, оба союза объявляются либо первичными единицами, в широком смысле междометного происхождения, либо вторичными флективными формами.

Естественно, что Ф. Адрадос, о котором упоминалось выше,

считает некое i, образующее так называемые «вторичные» окончания индо;

европейского глагола mi, — si, — ti, — nti — именно «дейктической частицей». Естественно также, что принадлежащий к противоположной школе Э. Хэмп, анализируя славянское и и балтийское ir, не сомневается в том, что и славянское — «местоименного происхождения». Именно *i он считает точной реконструируемой формой Loc. sing., a *ei, реконструируемое обычно как архаичная форма союза i, формой некорректной. В его работе интересно то, что ir балтийское он рассматривает как комплекс: I + R. Этот последний компонент он видит в индоевропейском медиальном залоге, в греческих союзах и частицах: ад, да, ада, в древнеирландской приставке гои т.д. Все это, по его мнению, есть отражение индоевропейской «частицы» *j. Таким образом, по несколько странной логике, и не имеет права быть первичным элементом, а г — имеет.

Противоречивость и сложность квалификации двух самых простых сочинительных союзов, как кажется, объясняется именно этим принципиальным различием двух лингвистик. Но приверженцы обеих не могут не чувствовать дейктическую природу этих частиц — первичных или вторичных. Именно поэтому ими «предлагаются» для частиц близкие к дейксису падежные формы: локатив или аблатив.

Особняком от этих двух союзов, которые могут считаться либо грамматикализованными исходными междометиями, либо «застывшими» падежными формами от индоевропейского местоимения *е, представляется в словарях история союза но. В Etim. slov интересующий нас союз разнесен, по сути, по трем словарным статьям: по-междометие, которое, по мнению авторов, новейшего происхождения, пи/по-междометие, частица и союз и пъ, собственно противопоставительный сочинительный союз. Авторы словаря считают, что в основе и пи, и пъ лежит детский лепет. Однако именно для этого союза приводятся параллели: греч. vv, vvv, древнеинд. пи/пщ литовское nunai, палайское п, хеттское пи, тохарское по, латинское пит. №> рассматривается также и в качестве первого компонента частиц: nego, neze, nebo. Связывают его также и с местоимением он + ь/а/о.

Таким образом, в случае но авторы Etim. slov. близки к более общей концепции о существовании «пучка» частиц с общим консонантным началом — опорой, то есть и-овых партикул. В случае же а и и о подобных сближениях, по мнению авторов Словаря, говорить затруднительно.

В фундаментальном труде Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова «Индоевропейский язык и индоевропейцы» союз по сопоставляется с древнеирл. по, литовским пи-, общеславянским *пй, старославянским пь. Существенно то, что он входят в современные начинательные сентенциальные наречия. Он, таким образом, близок и русскому ныне, и английскому now.

Это связано, в свою очередь, с реконструируемыми двумя формулами соединения предложения в древних индоевропейских языках. Обе они выводятся из первоначального бессоюзия, а соединяющие частицеобразные дискурсивные элементы впоследствии грамматикализуются.

Согласно первой модели, в абсолютном начале высказывания располагается комплекс клитик, отражающий дальнейшее развитие синтаксической цепочки из полнозначных слов. Комплекс этот как бы «навешивается» на первую, абсолютно инициальную, единицу: *пи/*по; *t^ho; *$о; е/о.

Вторая модель соединения предложений в индоевропейских языках оформлялась так, что из начального, так же бессоюзного, примыкания, на базе «частиц», в первоначальной своей функции подчеркивающих и выделяющих одно какое-то полнозначное слово, возникал синтаксически полноценный тип соединения высказываний в одно целое. Таковы, например, греческие частицы и сходные с ними по функции. Ср. сходное по функции русское же: Я уговаривал его попросить прощения. Он же никак не соглашался.

Итак, но возводится без особых разногласий к коннекто-ру-актуализатору, передающему нечто актуальное и существенное сию минуту.

Необходимо еще раз подчеркнуть, что в нашей работе говорится только о тех союзах, которые восходят к партикулам и / или являются партикулами. Между тем, конечно, огромное число союзов не состоит из партикул и не восходит к ним. В этом отношении их можно рассматривать с более широкой точки зрения, как, например, это делают Фавар и Пассеро. Они разделяют всю семантику союзов на укрупненные семантические зоны и для каждой зоны дают список входящих в нее союзов. Затем выявляется возникновение союзов — по группам и зонам — в детской речи: сначала устной, а затем устной и письменной.

Возможно и совсем иное расчленение союзов: деление их на внутренние и внешние. То есть на те, которые соединяют члены одного предложения, и на те, которые соединяют сами эти предложения. Подобное разделение было сделано нами с И. Фужерон, союзы при этом назывались внешними и внутренними. Представим хотя бы часть полученных в этом плане результатов. Это:

Отношение в тексте числа внешних союзов к внутренним.

Возможность опустить союз без значительного ущерба для смысла.

Наличие негации в соединяемых предложениях.

Согласование соединяемых предложений по виду.

* Согласование соединяемых предложений по времени. Материалом исследования послужил сборник рассказов русских писателей «Мои собачьи мысли».

Приводим полученные результаты:

Таким образом, можно сразу увидеть, что внешние союзы соединяют высказывания, где меньше согласования по виду, меньше согласования по времени, редко выражается уступительность. Зато внутренние союзы скрепляют высказывания, в которых и другие способы соединения выражены достаточно явно. Интересно, однако, что при различении этих двух типов связи негация практически не играет роли.

В достаточной степени «объясняющей» некоторые процессы, связанные с союзами и превращениями партикул в союзы, можно считать статью об «эрозии» коннекторов и о выдвижении на первый план «связующих элементов». Материалом исследования служил немецкий язык. Связующие элементы, по определению автора, являются «внутренними» компонентами высказывания, а коннекторы — внешними.

У ligateurs, таким образом, существуют три возможности:

интегрироваться во фразовую структуру;

занять начальную позицию;

занять позицию, «противостоящую» коннектору.

За исключением союза und, все позиции могут быть заняты в разнообразных комбинациях. Например:

Aber Fouque hat die Romantik trivialisiert.

Fouque aber hat die Romantik trivialisiert.

Fouque hat aber die Romantik trivialisiert.

Fouque hat die Romantik aber trivialisiert.

Но современный язык, как пишет Эромс, усиленно развивает адверсативы. Поэтому у aber становится все больше конкурентов.

Хочется подчеркнуть мысль этого автора о том, что по мере эволюции языка возникает потребность в новых и более глубоко связывающих текст коннекторах, обеспечивая его кореферент-ность. Может быть, именно поэтому в славянских языках к

XVI веку партикульный «конструктор» исчерпал себя и начали возникать союзы и частицы, действительно восходящие к знаменательным словам.

Сходные мысли можно найти и в другой статье, в которой сравнивается семантическое толкование французских союзов и коннекторов и эволюция их употребления во французских текстах, с одной стороны, а также их частотность в речи современных детей, с другой. Оказывается, что у детей с годами употребление такого простого союза, как et, уменьшается.

Подобных работ о союзах можно было бы привести много, но все они, расширяясь, уводят нас от главного — эволюции исходных минимальных партикул.

3. Детерминативы

Выше говорилось о том, что партикулы могут быть частью знаменательного слова, но могут быть и самостоятельными единицами. В предыдущем параграфе в качестве таких примарных единиц были представлены сочинительные союзы индоевропейских языков; в русском это а, и, но. Упоминалось, что примарными партикулами можно считать и артикли в артик-левых европейских языках.

Очередной проблемой, стоящей перед исследователем партикул, — а, по сути, все здесь можно считать проблемами, тем они и интереснее, — является вопрос о том, почему в одних языках артикль занимает препозитивную позицию по отношению к имени, а в других языках он постпозитивен? Судя по многим исследованиям, препозитивный артикль более грамматикализован, то есть обязателен. В постпозиции он ближе к клитике. Однако и для артикля бывает ситуация амбивалентная, например в румынском: он должен быть постпозитивным как артикль балканского языка и обязательным как артикль романского языка.

Но обсуждать все функции артикля в этих языках в книге, где основной упор делается на славянский материал, не представляется целесообразным, поэтому мы остановимся на особом явлении, которое можно считать чем-то промежуточным между артиклем, то есть примарной партикулой, и флексией знаменательного слова.

Речь пойдет о так называемых полных и кратких формах славянских прилагательных. Студенты, знакомящиеся со славистикой, сразу узнают, что краткая и более древняя форма прилагательного это, например, красен, а полная форма — это краснь + jb, то есть красный. Существует множество исследований, посвященных функциональному различию этих форм, которые в некоторых лингвистических конструкциях нейтрализуются, хотя различие все равно ощущается носителями языка. Например: Жена у него хитра / Жена у него хитрая. «Непарадигматическая лингвистика» помогла бы понять, что же все-таки стоит за этим присоединяемым -] ь: коммуникативное намерение продолжить фразу, то есть 'та, которая…', или же здесь присоединяется партикула уь, которая, как и многие другие с ней сходные, выполняет чисто артиклеобразную функцию.

Интересно поэтому обратиться к исследованиям, посвященным происхождению подобных славянских и балтийских форм прилагательного. Так, X. Виссеманн, приступая к подробному обзору этой проблематики, присоединяется к мнению Ван Вейка о том, что партикула jb прежде всего имеет относительное значение, то есть это не просто чистый детерминатив. Поэтому эта партикула «im Grunde em anaphorischen oder deik-tisches Pronomen ist». Ван Вейк выдвигает гипотезу о том, что эта партикула субстантивировала прилагательное, выделяя его.

Несколько отличался подход к этому явлению в других исследованиях славянских и балтийских языков. Так, балтисты, как пишет тот же Виссеманн, считали эту форму эмфатической.

Новую интерпретацию предложил Гамильшег, назвав это явление 'GelenkpartikeP, то есть это как бы оторванная от артикля и редуплицированная часть. Например, в греческом выражении 6 &год 6 тш второе о выполняет функцию Gelenk, объединяя номинатив и генитив. X. Виссеманн склоняется к анафорической функции этой формы, например, находя подобное употребление в старославянском тексте при вторичном употреблении: вино новое, а не вина нова. В литовском же, по его мнению, аналогичная форма выступает, напротив, в значении неопределенного артикля. X. Виссеманн находит в старославянских текстах и много других случаев употребления этой формы именно в анафорической функции.

Итак, спрашивает X. Виссеманн, поскольку формы обеих языковых ветвей расходятся функционально, то какая ситуация употребления древнее, во-первых, и как и когда это возникло, во-вторых?

Он обращает внимание на то, что определенная форма более экспрессивна и часто связана с вокативом. В евангельских текстах определенная форма адъектива иногда подкрепляется и постпозитивным ТЪ, то есть партикулой в той же ар-тиклеобразной функции.

Окончательный вывод X. Виссеманна можно считать в целом интересным. Он полагает, что вторичное место «оторванного члена» после имени было первоначальным, но партикула ь относится к синтагме в целом, так как в старославянских текстах не встречается *члов % къ ъ - добръ, *вино — je ново и под. Со временем артиклеобразная функция этой партикулы усиливается, и порядок компонентов синтагмы изменяется, как, по его мнению, он менялся не однажды на протяжении балто-славянского развития.

К гораздо более древнему периоду возводит подобное расширение адъектива за счет артиклеобразной партикулы Б. Розен-кранц. Он прослеживает сходную линию адъективного расширения от хеттского языка к иранскому материалу, что было отмечено еще Е. Френкелем, а от иранского — к славянскому и балтийскому. Нечто подобное мы увидим ниже в разделе «Клити-ки», то есть и там, и здесь речь идет о «замыкании» через парти-кулу не слова, а целой синтагмы. Наконец, можно предположить, что «промежуточное» место партикулы между адъективом и именем в ряде случаев объясняется подчиненностью закону Я. Ваккернагеля, который, таким образом, распространяется не только на высказывание, но и на синтагму.

4. Клитики

В начале говорилось об основной тенденции партикул, а именно — «прилипать»: как к знаменательным словам, так и друг к другу. Говорилось о тех партикулах, которые стали самостоятельными словами, вписались в таксономическую классификацию и остаются этими самостоятельными словами, выступая в высказывании как поодиночке, так и в сочетаниях — кластерах.

Партикулы, теряя позиционную самостоятельность, то есть «прилипая» окончательно, создают парадигмы.

Но существует ли некий промежуточный класс между самостоятельными словами и флексиями? Да, существует.

И класс этот традиционно называется клитиками. Таким образом, клитики как класс являются центром оси эволюции парадигматики: это уже не диффузные семантически автономные единицы, но еще и не компоненты словоформ.

Таким образом, это — полный и абсолютный центр. И именно поэтому они оказываются, как это станет очевидным далее, связанными с многими соседями по таксономии.

Как и во многих других случаях, пионерскими работами в области изучения клитик явились работы Р. Якобсона, в особенности его статья 1933 года. Р. Якобсон исходит из того положения, что в славянских языках существует два вида клитик: частицы и изменяемые словечки. Они подчиняются закону порядка слов Якоба Ваккернагеля. Именно этот закон, по мнению Р. Якобсона, определяет инициальное положение императива. Однако восточно-славянские языки и болгарский не подчиняются закону Ваккернагеля. Р. Якобсон объясняет это свободным местом ударения, что сказывается также и в русском, и в болгарском стихе, в отличие от сербского стиха, в котором ударение синтагматическое, а не пословное. Многие положения великого ученого сейчас можно оспорить, но важно то, что он попытался объяснить неодинаковость положения с клитиками у славян, чего другие делать не пытались. Итак, он связывает неподвластность закону Ваккернагеля с положением ударения в слове.

Но с чем же он связывает отсутствие прономинальных клитик в русском языке? Отсутствие клитик, по его мнению, компенсируется в русском тремя способами: 1) превращением клитики в аффикс, 2) превращением изменяемых клитик в частицы, 3) исчезновением глагольной связки в настоящем времени. Это последнее Р. Якобсон полагает просто революционным явлением русского синтаксиса. Наконец, рефлекс закона Ваккернагеля Р. Якобсон видит в порядке элементов словосочетания: jego syn — syn starika, где партикула *go находится на «ваккернагелевском» втором месте. И все-таки можно заметить, что Р. Якобсон не объясняет отсутствие клитик в русском языке, а говорит об их компенсации другими средствами, что не одно и то же.

Изучая литературу о клитиках последних лет, легко прийти к выводу, что нигде в «нормальной» лингвистике не наблюдается такого таксономического разнобоя, как в работах, посвященных клитикам. В этих работах, как правило, сообщаются не сведения о клитиках как таковых, но советы по поводу того, как отличить клитики от не-клитик.

Достаточно сказать, что в очень полном и очень продуманном Лингвистическом энциклопедическом словаре 1990 г. вообще нет ни слова ни о клитиках, ни о про-клитиках, ни об энклитиках. То есть таких статей в словаре не существует. В недавно выпущенном издательством «Русский язык» Кратком словаре лингвистических терминов решения предлагаются явно слишком простые:

«КЛИТИКИ. Слова, не имеющие ударения и примыкающие к другим словам, образуя вместе с ними одно фонетическое слово. В русском языке клитиками является большая часть служебных слов».

«ПРОКЛИТИКА. Вид клитики; безударное слово, примыкающее к ударному спереди и образующее вместе с ним одно фонетическое слово.

В русском языке к проклитикам относятся односложные предлоги, союзы, отдельные частицы, напр.: на окне, под столом, он и она, не хочу".

«ЭНКЛИТИКА. Вид клитики; безударное слово, примыкающее к другому сзади и образующее вместе с ним одно фонетическое слово.

В русском языке к энклитикам относятся односложные частицы, напр.: пусти-ка, Петя-то, будет ли. Энклитикой может оказаться слово, следующее за ударным предлогом или частицей: без году, на руки, на фиг, не был.

ЭНКЛИТИЧЕСКИЙ. ЭНКЛИТИЧЕСКИЕ ФОРМЫ"

Слишком тривиальные вещи сообщаются о клитиках и в «Словаре американской лингвистической терминологии» Э. Хэм-па: «Морфемы, называемые клитики, занимают промежуточное положение между словами и аффиксами; эти морфемы легко сочетаются грамматически, но фонологически тесно связаны со свободным словом, к которому они примыкают».

Также достаточно осторожное определение клитикам дает Г. А. Цыхун, автор единственной отечественной монографии о клитиках: «Всем славянским языкам известны клитики, т. е. безударные слова, которые во фразе примыкают к предшествующему или последующему слову. Обычно это различного рода служебные слова — частицы, предлоги, союзы и др.)». Но, однако, сам Г. А. Цыхун занимается все-таки тем, что у него называется «и др.», то есть прономинальными клитиками.

В многочисленных определениях клитик в зарубежной лингвистической литературе к клитикам относятся с определенной серьезностью, в большей степени понимая стоящие за ними статусные проблемы. Вопросы в квалифицирующих клитики определениях ставятся в основном следующие:

Как можно сформулировать для клитик набор определяющих их признаков?

Каковы критерии их выделения?

Как их номинировать, то есть куда их определить в рамках существующей таксономии «нормальной лингвистики»?

Обратимся к Энциклопедиям электронной версии.

MSDN library прежде всего указывает на таксономическую сложность определения клитики и на акцентную несамостоятельность клитики и ее привязанность к ударному слову. Энциклопедия обращает внимание на то, что одна и та же клитика может быть как проклитикой, так и энклитикой в зависимости от вхождения в высказывания разной структуры, например, такова французская les-клитика: II me les a donne / Donnez-les moi.

Согласно определениям, данным в этой энциклопедии, свойства клитик следующие:

а) они не могут обладать самостоятельным ударением;

б) они не поддаются морфологическим правилам знаменательной лексики;

в) они каузируют перенос ударения;

г) они не могут соединяться через сочинение, например: Je connais Jean et Marie / * Je le et la connais;

д) они имеют свои собственные позиции в высказывании: И a lu tous les articles / *I1 a lu les > II les a lu.

В издании втором Oxford International Encyclopedia of Linguistics помещена относительно большая статья, посвященная клити-кам, написанная пером двух известных лингвистов Стивена Андерсона и Арнольда Звики. Оба автора согласны с тем, что клитики прежде всего промежуточны, а именно: они находятся где-то между аффиксами и самостоятельными словами.

Вообще можно выделить две ведущие исследовательские линии по отношению к клитикам: по одной из них, главный критерий их распознавания — это акцентная недостаточность, по другой — способность к особенному синтаксису, которым обычные «слова» не обладают. В статье указанных двух авторов различаются простые и специальные клитики. Это различие введено в лингвистику А. Звики в 1977 г. Простые клитики — это сокращенные морфологические компоненты, например *s или 41 и т. д. «Специальные» же клитики представляют собой некий неясный по исходной квалификации класс: вспомогательные глаголы, частицы, краткие формы местоимений, артикли и т. д. Утверждается, что клитики могут также выступать в более полном сегментном составе, тогда они вводятся в своей «логической» форме.

Итак, согласно большинству квалифицирующих утверждений, клитики несамостоятельны, но, однако, имеют свой автономный синтаксис. Они обычно примыкают к своему «хозяину» — самостоятельному слову, но могут примыкать к нему как справа, так и слева. Они, как правило, односложны, но, однако, односложными бывают и не-клитики. Они лишены ударения — на этом настаивают многие их исследователи, но при этом вопрос о лишенности ударения, как будет видно далее, также весьма сложен. Говорится об отличии клитик от «слабых» местоимений.

В целом, клитики детерминируются по-разному, а именно как:

Лексические прономинальные аффиксы.

Синтаксические аффиксы.

Фразовые аффиксы.

И все же за всеми этими разнообразными формулировками по сути стоит все то же многократно упомянутое нами желание привязать клитики к какому-нибудь уже ранее описанному уровню языка. Так как, исходя из этих же предложенных критериев, можно сказать, что вопрос об ударении достаточно спорен, хотя именно это всегда приводится в качестве основного критерия для выделения клитик, поскольку безударными на уровне фонетического слова бывают также и флексии, и суффиксы, и префиксы, а на уровне «ударения» в высказывании эта проблема осложняется еще больше.

Особость синтаксиса — второй основной критерий, предлагаемый для выделения клитик, — в еще большей степени бывает отмечена для предлогов и союзов.

Поэтому несомненно, что клитики должны описываться через набор критериев значительно большего состава.

Именно такой набор был предложен в 1975 году Р. Кейн.

Он включает в себя следующие характеристики:

Специфичность позиции, например: II a lu tous les articles / *I1 a lu les / II les a lu.

Обязательность употребления.

Тяготение к глаголу: Elle va les apprecier beaucoup / *Elle va les beaucoup apprecier / Elle va beaucoup les apprecier.

Обязательность глагола в окружении клитики: Jean a pris le couteau et Marie a pris la fourchette / *Jean Га pris et Marie la.

Невозможность модификаций.

Невозможность ударения.

Невозможность вхождения в сочинительную связь между собой: Je connais Jean et Marie / *Je le et la connais.

Фиксированные позиции во фразе: Jean donnera le livre a moi seul / *Jean donnera a moi le livre / *Jean le me donnera / Jean me le donnera.

Но все же большинство лингвистов традиционно ориентируется на «фонологический принцип». Против него, то есть против теории обязательности вхождения клитики в «фонетическое слово», выступила Дж. Клэванс, предложившая определять клитики в рамках сформулированных ею трех критериев. Основная мысль теории Клэванс состоит в том, что клитики — это аффиксы фразового уровня: «Clitization is actually affixation at the phrasal level». Например, the queen of England’s hat — здесь «simple», то есть «простая», клитика 's, привязана к словосочетанию в целом. Таким образом, «what is clear is that clitics seem to attach to entire phrases, not just to words».

Основные параметры отождествления клитик, по Клэванс, это:

Параметр 1. Доминантность. INITIAL / FINAL. Этот параметр относится к положению во фразе «хозяина».

Параметр 2. Прецедентность BEFORE / AFTER по отношению к «хозяину».

Параметр 3. Фонолого-фонетические связи. PROCLITIC / ENCLITIC. Это параметр, определяющий тип силы примыкания к фразе в целом или к «хозяину».

Таким образом, всего оказывается возможным 8 типов клитик. Например, возьмем греческий артикль: когда его «хозяин» начинает фразу, клитика стоит перед ним и тогда фонетически она является проклитикой. Другой пример — это глагольная приставка в санскрите: когда «хозяин» занимает финальное положение, то клитика также стоит перед ним и фонетически также определяется как проклитика. Наиболее интересными, по мнению Клэванс, являются типы 1, 4, 5, 8, при реализации которых возникает напряжение между тяготением клитики по принципу близости синтаксической либо по близости фонетической.

Как уже говорилось, если вновь обратиться к партикулам и эксплицировать для себя набор тех партикул, которые прочно «приклеились» к своему «хозяину», с одной стороны, и тех партикул, которые самостоятельны в употреблении и приобрели свой таксономический статус, с другой, то собственно клитики на этой оси займут центральное место. Таким образом, у них есть примыкающие в языковом описании «соседи», от которых их необходимо отделить для прояснения их таксономического статуса. Но — и это самое главное — лингвистика так же стремится уйти от главного вопроса и понять, каково соотношение клитик и партикул. Как мы постараемся показать далее, партикулы и клитики суть пересекающиеся множества. То есть не всякая партикула — клитика и не всякая клитика — партикула. Но каковы все-таки эти «соседи» клитик?

Прежде всего, это самостоятельные слова, или, говоря просто, — знаменательные слова. Это также и местоимения, союзы, частицы, артикли.

С другой стороны, напротив, их нужно отделить от аффиксов, уже совсем потерявших самостоятельность и создавших то, что часто называется основой знаменательного слова. Это — приставки, суффиксы. Наконец, их нужно отделить от элементов, также потерявших независимость и являющихся парадигматическими показателями. То есть это флексии — имени, глагола, местоимения.

По всем этим вопросам существует много публикаций, иногда противоречащих друг другу, как говорилось выше, еще и потому, что само понятие клитики у лингвистов различается.

Обратимся к предлагавшимся разнообразным критериям «отличения» клитик от того или иного таксономического класса.

Наиболее широко цитируемые критерии «отделения» клитик от всего остального принадлежат классику «клитиковедения» А. Звики. Как уже говорилось в главе первой, он признает за клитиками некоторую аграмматичность, нежелание вписываться в таксономические правила; более того, он понимает, что аграмматичные явления в языке, в сущности, есть повсюду, но, в то же время, твердо верит, что их не должно быть. Первым пунктом его исследования, точнее, предписания было обращение к частицам, которые, по его мнению, бывают аффиксами, бывают клитиками, а бывают и самостоятельными словами. Таким образом, по мнению Звики, для того, чтобы отделить клитики от частиц, нужно сначала понять, что же такое частицы. Выходы из очевидной аграмматичности частиц он ищет прежде всего в терминологии. Их нужно переименовать. «The moral is that 'particle' in its customary broad usage, is a pretheoretical notion that has no translation into a theoretical construct of linguistics, and must be eliminated in favor of such con-structs». Он предлагает назвать их иначе — «дискурсивными маркерами». Итак, первая попытка уйти от проблемы — терминологическая. Вторая попытка — выбросить частицы из языковой таксономии — может быть названа «эстетико-импрессионистической». А именно — партикли просто неинтересны. «I noted above that the whole set of 'particles' in a language do not hang together in any grammatically interesting way; this is equivalent to saying that acategorical words form no grammatically interesting class». Но так или иначе эти «неинтересные» частицы он считает словами.