Общая характеристика «системы Лоу»

Начало было положено основанием привилегированного, позднее королевского банка, к которому мы еще возвратимся. Свои дальнейшие планы Ло, по-видимому, не поверил и регенту. Передают, правда, что после их первого совещания Филипп Орлеанский, восхищенный блестящими видами на будущее, которые развернул перед ним Ло, воскликнул: «Если Бог вас послал, то оставайтесь; если же дьявол, то не уходите». Этот анекдот, хотя и не лишенный правдоподобия, вероятно, не более, как удачная выдумка. В письмах к регенту, еще предшествовавших основанию банка, Ло говорит только в общих чертах о другом «деле», которое он позднее приведет в исполнение и которое «удивит Европу переменами, произведенными к благу Франции, — переменами, более значительными, чем вызванные открытием Индии или введением кредита». Но Ло воздерживается от дальнейшего изложения дела и просит даже о разрешении не говорить о способе приведения в исполнение банкового плана.

Пытались заглянуть глубже. Ставили вопрос: определился ли в уме Ло весь ход его операций еще в начале его деятельности или же, увлекаемый успехом и силой обстоятельств, он только впоследствии отважился на более смелые действия и более широкие предприятия? Другими словами: хотел ли Ло осуществить ряд идей или только предпринять ряд опытов? Современное ему общественное мнение, по-видимому, не имело на этот счет сомнений. Оно поспешило обозначить словом Система Ло его намерения и его деятельность. История в общем одобрила это название. Но мы не знаем, дано ли оно самим Ло? В его первых мемуарах и письмах мы, насколько помним, не встречали этого слова. Несомненно, что Ло отнюдь не отклонил этого характеристичного и лестного названия, выставляющего его многоразличные операции как нечто целое, проникнутое высшими общими основаниями. В начале его первого «письма в Mercure de France» (февраль 1720 г.) мы читаем, между прочим: «Я вижу с удовольствием, что и вы даете этому делу название Системы, которое, может быть, ни одно государство не применяло еще к своей финансовой организации. В самом деле, между тем как эта организация, даже доведенная до высокой степени совершенства великими министрами, составляет лишь лучший распорядок в деле прихода и расхода, тут следует ряд идей, поддерживающих друг друга и выдвигающих все яснее принцип, из которого они вытекают» …

Поэтому можно согласиться только с большими оговорками с одним из новейших биографов шотландского финансиста, А. Кошю (Cochut), выражающегося более остроумно, нежели правдиво: «обновитель, прославившийся своей Системой, в сущности никогда не имел системы». Конечно, справедливо, что «он нигде не изложил теории, на которую можно было бы смотреть, как на полное и точное выражение его убеждений»; правильно и дальнейшее замечание Кошю: «Ло не был теоретиком, а эмпириком. Многие явления, объясненные и систематизированные позднее светилами политической экономии, Ло уловил, благодаря подвижному, изобретательному уму, редкому дару наблюдения и необыкновенной проницательности, но он никогда не отличался бескорыстной любознательностью, любовью к отвлеченной истине, свойственной философу». Это не дает никоим образом права считать Ло простым «faseur», хотя бы и высшего разряда, наделенным «превосходством неоспоримой гениальности»; затем вовсе нельзя утверждать, что только после падения Ло «общество убедилось в том, что он действовал согласно установленной доктрине и подобрало из его статей ряд аксиом, в которых нашло принцип, обусловливавший его действия» .

В этом слишком крайнем воззрении заключается понятная и не совсем безосновательная реакция против преувеличений в противоположном направлении: слово система часто употреблялось позднее в высшем и более притязательном смысле, чем самим Ло и его современниками. От Кольбера (который тоже имел свою систему!) до Ло прошло 30 лет. В продолжении всего этого времени, ознаменованного деятельностью финансовых контролеров: Поншартрэна, Шамильяра и Демарэ, в государственном и хозяйственном управлении Франции не замечается ни малейшего признака принципа, руководящих идей, последовательности. Как мы уже раньше заметили, жили со дня на день; взимали сборы везде и всякими способами, ежемесячно обращались то к тем, то к другим вспомогательным и крайним средствам и почти никогда не выходили из дилеммы насилия и обмана. Намерения и деятельность Ло стояли неизмеримо выше, чем этот эмпиризм самого низкого сорта; у Ло были идеи, которые он хотел осуществить, план, который он старался выполнить, и, наконец, его стремления не ограничивались одним настоящим. В сравнении с предыдущей пагубной сумятицей, в подобной деятельности можно было, конечно, усмотреть систему, но все же в ней нельзя было признать того внутреннего единства, того гармонического сочетания, той строгой последовательности, которых мы потребовали бы ныне от государственного деятеля, имеющего притязание на славу изобретения и осуществления системы.

Следует ли нам после этой более скромной характеристики Системы говорить, что мы не видим в шотландце апостола, каким намеревались его изобразить в новейшее время? Луи Блану хотелось видеть в нем предшественника социалистических финансовых чудодеев нашей эпохи. Стремления Ло были направлены, главным образом, к освобождению неимущих от гнета имущественного неравенства, от «тирании капитала». Бумажные деньги должны были низшим классам оказать ту услугу, которую другие сословия извлекают из обладания благородными металлами и другими реальными богатствами. Эпоха равенства должна была начаться с равноправия у кассы банка; освобождение же масс — с улучшения их финансового положения; это же улучшение предполагалось провести созданием новых богатств, предназначавшихся преимущественно «обездоленным» классам. Когда мы позднее увидим Ло «за делом», то ясно скажется, насколько он заслуживает этого демократического возвеличения. Поражает прежде всего то, что он сам нигде не заявляет на него притязаний. В продолжение его пятилетней активной финансовой деятельности (1716—1721) и двадцатишестилетней литературной, хотя бы и случайной (1701−1724), он ни разу не выставляет этой демократической стороны своего дела. Однако, он мастерски умел описывать самыми блестящими красками, часто с зазывающим красноречием рекламы, те преимущества, которые сулило его дело регенту, государству, торговле и промышленности.

Джон Ло не принадлежал к тем людям, которые боятся высказать оригинальную мысль или новый взгляд на вещи. Его молчание, казалось бы, тем более непонятнее, что именно для этой идеи время было крайне благоприятно, так как, действительно, при регентстве, — как правильно выставляет на вид Луи Блан, — стали преобладать народные элементы. Впрочем, Баугильбер, Вобан и Фенелон изобразили уже с такой живостью и силой страдания низших классов, что Ло, без сомнения, возвысил бы значение и привлекательность своих планов, если бы доказал или хотя бы только намекнул, что они признаны или пригодны для устранения народной нищеты. Откуда же и зачем это упорное молчание, если бы он имел подобную мысль, или если бы она действительно была началом, отличавшим его творение?

Только в одном случае Ло выражается в духе историка революции, а именно в письмах, помещенных им в выпусках Mercure de France с февраля по апрель. Раздраженный против realiseurs, подрывавших его дело после того, как они на нем нажились, он ополчается против последних с необычной горячностью и к числу отчаянных средств, которыми он хочет побороть или наказать новых миллионеров, относится также подстрекательство бедняков против богачей. Это социалистическое настроение мимолетно; в последующих защитительных статьях оно отсутствует точно так же, как и в том, что Ло обнародовал перед периодом своего блеска и после него. Так что, в сущности, Луи Блан черпает всю «Философию системы» исключительно из газетных статей Ло, которые были наименее обдуманы и написаны под влиянием видимого раздражения016.

Мы же, однако, не можем признать Ло не только социально-демократическим апостолом, но и утопистом, каковым хотели его выставить более умеренные поклонники. «Ло, — по словам одного французского критика и экономиста, — ставил своей целью успех идеи, а не свое личное счастье. С самого начала он вложил в дело часть своего личного состояния; позднее он рискнул всем и все потерял, служа идее, проекту осуществления общественного кредитного предприятия. Сила убеждения и бескорыстие цели, бесспорно, доказываются тем, что, будучи вдвойне миллионером, Ло рискнул и пожертвовал своим состоянием, тогда как ничто к этому его не побуждало. Ло был в восемнадцатом столетии более королем утопии, чем королем ажиотажа» … Портрет сильно польщен и забыты две несоответствующие ему черты. Во-первых, Ло, действительно, вложил полмиллиона при основании банка, но это был только вклад, который он надеялся вернуть с крупным барышом. На подобные утопии вполне способны и финансисты нашего времени, признаваемого себялюбивым и материальным; менее же всего они могут возбудить удивление или вызвать восхищение человеком, обратившим в продолжение 20 лет игру в ремесло, почти в цель своей жизни. В тот же момент, когда рухнувшая Система погребла под своими бумажными развалинами сотни людей, мнивших себя накануне миллионерами, а проснувшихся нищими и распространила всеобщее бедствие по всей стране, Ло был еще счастливым обладателем многих великолепных дворцов в Париже и нескольких прекрасных поместий в провинции. Он приобрел их во время Системы и главным образом на счет барышей, извлеченных им из Системы, — так как уплаченная за эти богатства цена раз в десять превышала его первоначальное состояние.

Правда, что он покинул Францию без всяких средств, но это произошло не вследствие его самопожертвования и бескорыстия, а от излишней самонадеянности: он думал во Франции прочно основать свою будущность и свое благосостояние и поэтому он, вместо того, чтобы отослать свои деньги за границу, купил недвижимую собственность, которую и конфисковали. Это доказывает только, что в своих частных делах он мог ошибиться в расчете, но мы напрасно будем искать здесь утописта, жертвующего ради идеи всем своим состоянием.

Вследствие этого мы не считаем Ло ни простым прожектером, до чего его низводит Кошю, ни социально-демократический апостолом, каковым хотел бы его представить Луи Блан, а вместе с тем мы оспариваем и среднее мнение, признающее в нем утописта в лучшем значении слова, как это полагает Бодрильяр. Вот что мы находим нужным заявить с самого начала для определения нашей точки зрения. Пока мы можем высказать только этот отрицательный приговор; лишь в последовательном развитии настоящего очерка окажется возможным положительно определить: кто был Ло, чего Ло хотел и чего он достиг. С этой целью мы должны рассмотреть его сочинения и его деятельность в их взаимном соотношении и подвести итоги. Так как мы верим в существование системы — в какой именно мере, это выяснится позднее, — то мы, понятно, прежде всего, у самого Ло будем искать разъяснения руководивших им начал.