Историческая концепция Б.Н. Чичерина

Борис Николаевич Чичерин (1828−1904 гг.) — выдающийся мыслитель XIX века, философ, юрист и историк, автор многих фундаментальных трудов, охватывающих едва ли не все сферы обществоведческого знания. «Имя Б. Н. Чичерина, — по определению В. Н. Сперанского, — воплощает собою целое культурное знамя, водруженное мощной бесстрастной рукой и выдержавшее испытание временем. Осуществилось и оправдалось многое из того скорбного и радостного, светлого и темного, что с такой пророческой прозорливостью и с такой мудрой научной точностью предсказал Чичерин. Именно поэтому богатейшее литературное наследие должно иметь теперь интерес не только историко-археологический — оно неразрывно-органически связано с живой текущей современностью» 1. Этим, прежде всего, объясняется особый интерес к громадному научному наследию ученого со стороны разных специалистов, в том числе и историков.

Со второй половины 80-х годов XX века научное творчество Б. Н. Чичерина получает в России свое второе рождение в исследованиях обществоведов, а на базе Тамбовского университета создается даже специальный «Чичеринский центр», нацеленный на комплексное исследование научных трудов мыслителя.

Наше обращение к Чичерину не претендует на всестороннее рассмотрение его наследия. Предметом настоящего исследования является его концепция истории, в разработку которой Чичериным был положен созданный им новый метод исторического познания — универсализм.

Проблема метода научного познания, логики развития исторического процесса, равно как и его смысла, является величиной постоянной для исторического знания. Именно они определяют уровень историко-теоретических представлений исследователей, что, в свою очередь, определяет состояние конкретной исторической практики.

В этой связи, решение данных проблем в трудах Б. Н. Чичерина приобретает особое значение, поскольку историографическая ситуация, сложившаяся в.

России в конце XX века, едва ли не в деталях повторяет ту, которая имела место здесь в конце XIX века. Имеются в виду, прежде всего, методологическая анархия, связанная с кризисом познавательного потенциала формационной теории, и переход к различным направлениям постмодернизма или «нового историзма», определяемого как лингвистический поворот в истории, при котором игнорируется приоритет систематически формализованного понятийного аппарата логики.

Под влиянием новых исследовательских методик, «задавленная собственным прогрессом» историческая наука сегодня, по определению доктора исторических наук Л. И. Бородкина, начинает приобретать расщепленный образ, соответствующий расщепленному состоянию самой истории2. Но еще раньше, в конце 80-х годов, на этот факт с тревогой за состояние исторической науки обратил внимание Б. Г. Могильницкий, признав, что в XX веке произошел «явный сбой» в отношениях между историей и обществом, что в катастрофических потрясениях этого столетия историческая наука лишилась л своей былой роли «наставницы жизни» .

Подытоживая анализ состояния исторической науки на рубеже третьего тысячелетия, J1.M. Баткин без всякого преувеличения, на наш взгляд, заключает: «Нас пугают черепом разуверившегося в своей науке историка, с пустыми методологическими глазницами и скрещенными релятивистскими костями. Передают, что Кант и неокантианцы лучше прочих, но и они ничего не дали практическому историку, кроме эпистемологической изжоги. Позитивизм наивен и беден, структурализм давно выдохся, теория цивилизаций покоится в могиле вместе с Тойнби и другими, почтенные Коллингвуд и Ясперс устарели, с идеальными типами Вебера еще разбираться и разбираться, школа Анналов пребывает в перманентном невнятном кризисе. Ментальность потеряла вкус, как жевательная резинка после долгого употребления» 4. Таков на рубеже третьего тысячелетия неутешительный вывод ученого, назвавшего историю, отчаявшись в поисках новой методологии, «инонаукой» .

А между тем, речь идет о дисциплине, задача которой состоит в производстве и проверке новых знаний, истинность которых должна быть основана на системе ясных и верифицируемых доказательств, то есть проверенных логически, фактически и исторически. С этой точки зрения историческая концепция Б. Чичерина по праву может считаться безупречным научным стандартом.

Будучи «последним гегельянцем» в русской общественной мысли XIX века, Б. Чичерин, преодолев логические ошибки исключительного идеализма Гегеля и подвергнув критическому переосмыслению развитие мировой общественной мысли, первым в исторической науке разработал новый метод познанияуниверсализм. Создав на основе этого метода принципиально новую теорию исторического познания и развития мировой истории, Чичерин с невероятной для общественных наук точностью, основываясь на выведенных им законах развития истории, дал прогноз развития человечества в XX веке в его политических формах, социально-экономических системах, правовой организации и духовном движении, а также предсказал пути развития общественных наук в завершающем второе тысячелетие столетии.

И сегодня, когда человеческая цивилизация находится на перепутье, в зоне исторических бифуркаций, имя Б. Н. Чичерина, перефразируя А. П. Фатеева, является для нас «одним из звеньев непрерывного предания лучшего прошлого с лучшим будущим» 5.

Актуальность научного творчества Б. Н. Чичерина приобретает тем большее значение, что не только историческая наука, но и философия, положенная Чичериным в качестве одного из важнейших оснований разработанной им концепции, оказалась в состоянии глубочайшего кризиса. Достаточно сказать, что, подводя итог развитию основных направлений развития философии XX столетия, известный отечественный философ В. А. Канке в качестве важнейших «достижений» философии XX века среди прочих называет отказ в самих основаниях философской мысли от метафизики (!) и размежевание ее «с религией и идеологией как догматическими и не терпящими критики формами духовной жизни» 6.

Наконец, актуализация научного наследия Чичерина вызвана реальностью сегодняшнего бытия в России, теми ее бифуркациями, в которых она пульсирует, вызывая отнюдь не мифический страх прекращения самого существования российской государственности. Это и понятно: вследствие неподготовленности общества к коренным преобразованиям строительство новой государственной системы власти в условиях почти полного развала всех элементов государственной жизни вряд ли для России можно найти более глубокое, нежели у Чичерина, политическое учение, которое раскрывало бы все условия, позволяющие сохранить единство государственного союза, и создавало бы основы для постепенного преобразования российского общества на началах права и свободы при сохранении исторически обусловленной социально-культурной миссии государства. И дело тут вовсе не в либерализме Чичерина, в котором видят главную заслугу мыслителя едва ли не все исследователи его научного творчества в последнее десятилетие, в то время как Чичерин не был либералом: проблема состоит в том, что, сосредоточив главное внимание на его либерализме, то есть на политической составляющей исторической концепции Чичерина, не исследуется громадный вклад ученого в развитие мировой общественной мысли, не освещается его первейшее место в русской науке XIX века, не раскрываются особенности его теории исторического познания и, как следствие, остается непонятой до конца самая суть его общественного идеала.

Но безусловно правы те обществоведы, которые, исходя из самой сути учения Чичерина, стремятся обратить его на благо строительства новой России, о которой мечтал и которую теоретически и практически готовил сам Чичерин, обмирщая свою философию истории в целях ввести ее в пласт индивидуального и общественного сознания. Таким образом, главная причина научной и практической востребованности учения Чичерина и высокой интенсивности освоения этой тематики заключается в непреходящей актуальности поставленных и с успехом разрешенных им проблем, касающихся едва ли не всех сфер исторического бытия.

Прежде, чем перейти к рассмотрению историографии избранной нами темы, автор считает необходимым сделать ряд замечаний, которые носят принципиальный характер для понимания особенностей исторической концепции Б. Н. Чичерина и понимания авторской позиции в оценке творчества Б. Н. Чичерина, суть которых заключается в следующем. Автор отказывается от принятой в такого рода работах жесткой периодизации и историографии темы, и от периодизации самого исторического творчества Б. Н. Чичерина в силу причин, вытекающих из нетрадиционности этой концепции.

Во-первых, разработанная Б. Н. Чичериным концепция развития мировой истории — это полидисциплинарное исследование, включающее в свой анализ едва ли не все без исключения отрасли обществоведческого знания. Но, поскольку у каждой из этих отраслей науки существуют свои собственные критерии периодизации, свои методы исследования, постольку всякая периодизация этой историографии по каким-то единым критериям становится невозможной без риска грубых ее искажений и натяжек: в современной науке нет единого критерия оценки литературы, принадлежащей к разным отраслям знаний.

Во-вторых, что касается периодизации исторического творчества самого Б. Н. Чичерина, то и здесь такая периодизация становится невозможной, поскольку глубокое и всестороннее изучение автором метода научного исследования Б. Н. Чичерина со всей убедительностью продемонстрировала нам методологическое единство всего исторического творчества выдающегося мыслителя. И, несмотря на то обстоятельство, что Б. Н. Чичерин, по его собственному выражению, в 50-х годах «прошел необходимую фазу научного атеизма», который характерен для его первых работ («Опыты по истории русского права», «История Англии и Франции», «Современные задачи русской жизни»), написанных в это время, он в тех же работах разрабатывает главные принципы свого метода исследования, которые затем вошли составной частью в созданный им метод научного познания — новый универсализм. Но так как в исторической концепции Б. Н. Чичерина предмет и метод исследования совпадают, поскольку метафизика у Чичерина — это одновременно, и составная часть метода его научного познания, и все важнейшие области человеческих отношений, то есть сам опыт, то это делает также невозможным без риска грубых искажений проводить периодизацию его исторического творчества. Отсюда — отказ историков, в том числе, и советских, от такого рода периодизации.

В-третьих, нам необходимо уточнить и другие авторские позиции, в частности, свои представления о понятиях «концепция» и «метафизика». Наше понимание определения концепции не расходится с общепринятым сегодня в исторической науке определением этого понятия. Напротив, в определении понятия метафизики мы расходимся с ее множественными и невнятными характеристиками, данными в современной литературе, разделяя ту точку зрения на ее сущность и значение, которая представлена в трудах Б. Н. Чичерина.

В-четвертых, все выше перечисленные особенности исторической концепции Б. Н. Чичерина и обусловили главный акцент в диссертации на его методологию истории: без глубокого исследования его метода научного познания невозможным становится и полная реконструкция этой концепции, что заявлено в качестве цели нашей работы.

Активное обращение к трудам Чичерина началось уже с 50-х годов прошлого века, главным образом, в журнальной публицистике, к жанру которой довольно часто обращался и сам Чичерин. При рассмотрении историографии заявленной нами темы будем иметь в виду как особенности исторической ситуации, сложившейся в России накануне и сразу после реформы 1861 года, так и состояние идейно-политического спектра России, где с конца 50-х годов произошло его размежевание на либерально-реформистское направление, охранительно-консервативное, куда относился Чичерин, и революционно-демократическое. И начиная с этого времени, в отечественных журналах, в подавляющем большинстве из которых преобладали революционные настроения, а состав редакторов соответствовал им, по отношению к работам Чичерина сложилась ситуация устойчивого их неприятия, что и определило столь же устойчиво-неприязненный, а то и враждебный характер его критики в журнальной публицистике 60-х — 80-х годов7.

Нам нет нужды подробно останавливаться на анализе каждой из этих публикаций, тем более, что еще в прошлом веке это скрупулезно сделали некоторые из активных чичеринских критиков: П.Б. Струве8, Н.В. Альбертини9 и, в известном смысле, М. Антонович10.

Одной из самых показательных для характеристики отношения русской публицистики к Чичерину является критическая статья Антоновича, опубликованная в журнале «Современник» в 1863 году. Особо не утруждая себя желанием разобраться в существе провозглашенных Чичериным в эпоху великих реформ в России политических требований: сочетания начала свободы с началами власти и закона, Антонович прямо объявляет задачу Чичерина «фальшивой», весь труд, направленный Чичериным на примирение этих элементов государства, «напрасным», а идеал Чичерина он характеризует как господство бюрократии, аристократии и ученого цеха11.

Что же касается критики Чичерина со стороны Струве, то она является для периода 60-х — 80-х годов своего рода образцом тех пунктов обвинения, по которым шли авторы публикаций, пишущих о нем. Кроме того, работа Струве является до сих пор, пожалуй, единственным опытом исторической оценки Чичерина как публициста и общественного деятеля. Поэтому на анализе именно этой работы есть резон остановиться поподробнее.

Отметив, а это делали все русские публицисты, что Чичерин есть замечательный ученый «с крупным литературным дарованием и широким философским образованием», одним словом, философ-энциклопедист, Струве тотчас же заключает: «.как публицист эпохи с конца 50-х и до половины 80-х годов, г. Чичерин напоминает по своей судьбе барона Брамбеуса (О.И. Сенкевича)», о котором автор «Очерков гоголевского периода» писал: «Грустным, но поучительным примером может служить для русских писателей деятельность барона Брамбеуса: иметь столько дарований — и растратить их совершенно понапрасну.» 12.

Обозревая все публикации, посвященные Чичерину в периодике 60-х — 80-х годов, Струве приходит к выводу, что итоги его общественнопублицистической деятельности трагические не с личной, а с общественной 11 точки зрения. Трагизм судьбы публицистики Чичерина Струве объясняет тем обстоятельством, что, во-первых, для него было характерно два сильнейших умственных пристрастия: одно положительное — к метафизике, а другое отрицательное — к социализмуво-вторых, он либеральный консерватор, а точнее «охранитель-доктринер», выступивший в защиту принципа авторитета и прочих охранительных начал и, тем самым, пошел вразрез с духом времени и «истинными» потребностями русской общественности. К тому же, либерализму Чичерина, уверяет Струве, чужд всякий демократизм: «он никогда не сделал ни одной уступки народничеству» 14. Наконец, выражая мнение всей революционно-демократической прессы, Струве обвиняет Чичерина в том, что тот, якобы, в эпоху коренных реформ 60-х годов выступил в защиту самодержавия и, как писали «С.-Петербургские ведомости» в 1897 году (№ 28), в эпоху «великих реформ» он нападал на то, что нуждалось в поддержке, и защищал то, что вскоре выпрямилось во весь рост" 15.

Вообще, замечает Струве, Чичерин в 60-е годы для русского общества в одно и то же время был и «слишком консервативен», и «слишком либерален» 16. И если его оппоненты, выстраивая теоретические предпосылки, которые никуда не годились, «правильно» понимали общественное настроение и запросы времени будучи рационалистами, то Чичерин «со всеми своими реалистическими воззрениями попал в тупой переулок и строил либерально-охранительную утопию. Его охранительный либерализм был беспочвенным: в русской действительности не нашлось реальной силы, на которую он мог бы.

1 7 опереться". Отсюда, делает вывод Струве, неопределенная, «окрашенная социалистическими тенденциями идеология», несмотря на свою неопределенность, «а пожалуй, отчасти благодаря ей», находила себе отклик во и всей массе интеллигенции и соответствовала требованиям времени гораздо более, чем стройная система умеренного либерализма Чичерина «с резко буржуазной окраской». В целом, уверяет Струве, Чичерин явился в России 60-х годов «красивой, хотя и очень «умной» «ненужностью», и, желая быть русским Эдмундом Берком, оказался в России еще более ненужным, чем последний в Англии. Поэтому, с точки зрения Струве, «его литературная деятельность в качестве публициста и политического мыслителя эпохи реформ прошла почти бесследно для русского обществаего мало читали, с его идеями почти вовсе не считались» 18.

Обозревая полемику Чичерина с Герценым, Ветринским, Катковым, И. Аксаковым, Беляевым и даже Кавелиным, идейно-политическую позицию которого он сам характеризует как «эклектическую либерально-народническую кашицу», так как тот не был никогда ни настоящим либералом, ни настоящим народником, Струве безоговорочно принимает сторону последних, поскольку, во-первых, все аргументы Чичерина он относил на счет его «охранительного усердия», определяя их как «вздорные», легкомысленные и смелые, доходящие «до. неприличия» 19- во-вторых, по его мнению, Чичерин не отнесся с надлежащим «уважением и справедливостью к крупному идейному движению, современником которого он был, хотя бы он сам и представлял в своем лице.

ЛЛ особенное направление в русской политической литературе". Наконец, потому, что единственно возможным политическим деятелем, в ком одном есть зародыш общественной жизни и осознание своих прав и чести, Чичерин видел дворянство.

Нет сомнения, Струве совершенно прав, утверждая факт «одиночества» .

Чичерина в русской публицистике. Но он, безусловно, ошибался, уверяя, что литературная деятельность Чичерина в качестве публициста и политического мыслителя в 60-х — 80-х годах прошла бесследно для русского общества и его «не читали». Напротив, огромное количество статей в самых разнообразных журналах и газетах, посвященных разбору каждого нового сочинения или журнальной публикации Чичерина, свидетельствует о том, что его не только читали, но и внимательно следили за каждой его новой работой, доказательством чему служит и рассматриваемая нами обширная статья самого Струве. Тем более нельзя согласиться с уверением Струве о том, что с его идеями почти не считались.

Чичерин был представителем самого знатного и богатого дворянского рода в России, чьи владения по размерам едва ли не приближались к владениям самого царя, что одно уже не позволяло самодержавию с его опорой на дворянство не считаться с мнением Б. Н. Чичерина. Более того, он был приглашен в качестве наставника и преподавателя курса государственного права наследнику престола Александра II цесаревичу Николаю (1863−1865 гг.) как самый авторитетный в России ученый-юрист и философ. Главной причиной привлечения Чичерина к трону явилась разработанная им фактически программа реформирования России в сборнике «Несколько современных вопросов» (1862 г.), в котором он всесторонне обосновал не только необходимость дальнейшего углубления курса реформ, но и гарантии или условия их успеха. Таковыми он считал «либеральные меры и сильную власть», поскольку хорошо осознавал, что поднимать вопрос о немедленном ограничении монархии несвоевременно и небезопасно, прежде всего, для самого русского общества, не знавшего ранее ни свободы, ни тем более ее последствий в «исключительном развитии» последней. Отсюда его предупреждение: «При отсутствии у нас самых элементарных понятий о праве, о потребностях порядка, об общественном устройстве, при падении всяких твердых преград, всяких положительных точек опоры, выдвинутся вперед с неотразимою силою самые легкомысленные планы и самые мечтательные притязания» 22.

Именно сдержанная и выверенная своего рода программа реформ в России, представленная в работе Чичерина «Несколько современных вопросов», в значительной мере способствовала плавному (без скачков и революций) превращению России из абсолютной в ограниченную монархию. При всей симпатии Чичерина к монархической форме правления он охранял, прежде всего, русское общество от анархии, к которой вела «упоенная», освободившаяся от оков свобода мысли. Поэтому никак нельзя согласиться со следующим выводом Струве: «Ошибка Чичерина 60-х годов была ошибка не только политическая и тактическая, но и философская: в разыгрывавшейся на глазах борьбе между „историческим“ или „положительным“ и „естественным“ правом он счел нужным стать на сторону первого. Практически это означалосо стороны Чичерина — играть на руку темным силам реакции и усиливать их своей авторитетной личностью» 23.

В действительности ошибку здесь допускает сам Струве, а никак не Чичерин. Во-первых, Чичерин никогда не противопоставлял естественное и положительное право, чтобы выбирать, на какую сторону встать: естественное право у него есть только один из источников права положительного, не более тогово-вторых, юридическое право у него есть выражение свободы, что признает и сам Струве: «Чичерин, — пишет Струве, — завершает свое публицистическое поприще как решительный и принципиальный, хотя и умеренный защитник свободы, идея которой имеет для него не только моральный и политический, но и метафизический смысл» 24.

Завершая рассмотрение работы Струве, а в его лице и всей лево-радикальной прессы в части, посвященной публицистике Чичерина, остановимся на оценке Струве фундаментального исследования Чичерина «Основания логики и метафизики», оценке, которая также характерна для демократической прессы.

Заметив, что он никак не возьмет в толк «утверждение ученого автора, что материализм или материалистический реализм необходимо требует отрицания всяких метафизических воззрений», что ему «грустно», так как в работе Чичерина нет обязательной для всякого идеалиста критической азбуки, «в которой обязательно разъясняется метафизический характер философского материализма», Струве заключает: «Чичерин, к сожалению, явился не истинным философом, а одним из этих „metaphysisch grosse Manner“. Здесь нет ни науки, ни философии, потому что нет необходимых для них критики и осторожности» 25.

В данном пассаже Струве уже явно говорит чистый критик: критерием науки и философии для него оказывается наличие критики и осторожности ученого, иначе — это не наука. Что же касается отрицания материалистами всяких метафизических воззрений, так эту азбуку нам Струве сам и демонстрирует, отказываясь признавать метафизической работу Чичерина. В то же время Струве, противореча себе, пишет, что Чичерин в предисловии к «Основаниям.» «разделывает английскую и немецкую логику» 26, следовательно, он сам признает наличие у Чичерина критики, в которой он ему отказывает. Нечего говорить и о многочисленных разъяснениях Чичерина об «особого рода» метафизике материалистов.

Однако в последующей работе «Patriotica. .» (1911 г.) Струве кардинальным образом пересматривает свою оценку роли и значения Чичерина в истории русской мысли. Теперь Чичерин представляется ему «самым многосторонне образованным и многозначащим из всех русских, а может быть, и европейских ученых настоящего времени. Б. Н. Чичерин, — пишет он, — принадлежал к одному из самых блестящих поколений русской общественности. и в самом деле, не было ли в суровой логичности и нравственной несгибаемости Бориса Николаевича Чичерина чего-то подлинно римского». В «Patriotica.» Чичерин становится для Струве самой законченной и яркой фигурой в истории духовного и политического развития России. Он характеризует его как «великого русского ученого и общественно-государственного деятеля», как «необычайную умственную величину», занимающую особое место в истории русской культуры и общественности, «отзывчивого участника исторического процесса» .

Радикальным образом меняет Струве и оценку научного наследия Чичерина. Так, его многотомник «История политических учений» он характеризует как «единственное столь монументальное и столь многообещающее в мировой исторической литературе» 29 произведение.

Сборник Чичерина «Несколько современных вопросов», который Струве ранее характеризовал как «свидетельство „полемической неумеренности“ и невообразимого самомнения», сметающего все, «что нелюбо «метафизически великому мужу», в «Patriotica.» оценивается им уже как «сборник интереснейших и блестяще написанных статей Чичерина», причем «не только как свидетельство современника или исторический документ, но и как подлинное историческое пророчество о крушении, постигшем Россию» 30.

В целом, в «Patriotica.» Струве делает вполне объективный обобщающий вывод: «Вообще, историческую позицию Чичерина, — пишет он, — можно изобразить так: поскольку он верил в реформаторскую роль исторической власти, то есть в эпоху великих реформ, в 50-х и 60-х годах, Чичерин выступал как либеральный консерватор, решительно борясь с крайностями либерального и радикального общественного мнения. Поскольку же власть стала упорствовать в реакции, Чичерин выступал как консервативный либерал против реакционной власти, в интересах государства отстаивал либеральные начала, защищая уже общественные либеральные реформы и требуя в царствование Александра III и, особенно энергично и последовательно, в царствование Николая II коренного преобразования нашего государственного строя» 31.

Столь кардинальная смена Струве оценочных характеристик Чичерина объясняется, с одной стороны, тем обстоятельством, что к концу XIX века охранительные элементы политического учения Б. Чичерина уже встречали признание всех просвещенных кругов русского общества, а с другой, подтвердилась безошибочность сделанного Чичериным исторического прогноза пореформенного развития России. Но, как бы не изменилось общественное мнение России относительно публицистики и научных трудов Чичерина, первая работа Струве о Чичерине, вышедшая в 1897 году, до сих пор остается, пожалуй, единственным опытом исторической оценки Чичерина как публициста и политика.

Сложно складывались отношения Чичерина и со славянофилами, исторические взгляды которых, противопоставляя собственным, он определял не иначе как «мистические». Этот факт наложил свой отпечаток и на славянофильскую историографию вопроса. Наиболее яркое представление об отношении славянофилов к работам Чичерина дает И. С. Аксаков .

Определяя его доктрину как «несчастную», где нет ничего «вне мертвого государственного механизма», «нет места никакому свободному творчеству народного духа», где отрицается сама жизнь, ее смысл и даже права человека, Аксаков ставит под сомнение саму научность учения Чичерина: «.наука ли, — вопрошает он, — та. отшлифованная и отделанная теория, которая выдает себя за науку, возвещает нам, что в мире нет ничего, кроме мертвого государственного механизма» 33.

Являясь упорным защитником естественного права, Аксаков обвиняет Чичерина в «юридическом позитивизме». Противопоставляя юридическому праву, как «неспособному к полноте жизни и правды», свой идеал «высшей нравственной справедливости», Аксаков, очевидно, вовсе даже и не понимал, что у Чичерина в основание права была положена именно правда, которая и является высшей нравственной справедливостью.

Ясно также, что Аксаков знал Чичерина как «великого метафизического мужа». Поэтому, обвиняя его в позитивизме, Аксаков обнаруживал, тем самым, непонимание и позитивизма, и метафизики, а в конечном счете, несостоятельность своей критики и своего видения исторического «призвания» России.

О том, насколько принципиально расходились взгляды Аксакова с чичеринским видением исторических задач России, свидетельствует письмо Аксакова к славянофильствующей, но симпатизирующей Б. Чичерину графине А. Д. Блудовой в 1862 году. Возмущаясь по поводу «незаслуженного» авторитета Чичерина в высших петербургских кругах, Аксаков пишет: «Я нахожу его весьма вредным для общественного порядка, потому что, отстаивая существующий порядок, он отстаивает беспорядок и является чем-то вроде адвоката.» 34.

Таким образом, всю историографию 60-х — 80-х годов, посвященную творчеству Чичерина, отличает публицистичность и ярко выраженная политико-идеологическая заостренность. Как верно заметил М. Антонович, если «Чичерин прежде пользовался репутацией ученого, то, начиная с 60-х годов, на ученость г. Чичерина смотрят как-то странно, одни отрицают ее, другие, по крайней мере, не возлагают на нее никаких надеждбольшинство относится к нему с недоверием и неудовольствием» 35.

В историографии конца 80-х годов — начала 90-х годов интересующей нас проблемы, напротив, преобладают исследования, анализирующие труды Чичерина с историософской точки зрения. В этот период в связи с глубоким кризисом в общественных науках к изучению фундаментальных трудов Чичерина обращаются едва ли ни все известные в России историки, философы, юристы и социологи.

В 1886 году вышла статья П. Н. Милюкова, задача которой, как указывает он сам, была «исключительно критическая» 36. Эта нацеленность Милюкова на чистую критику и привела его, на наш взгляд, к необъективному освещению существа исторической концепции Чичерина.

Ошибочным, с нашей точки зрения, является сам факт причисления Чичерина к юридической школе в русской историографии, той, которая, по выражению Милюкова, «дала свою формулу русской истории» и которая, совершив свой цикл, имеет «очень большие заслуги в прошедшем» нашей науки и «очень большой ее недостаток в настоящем» .

К юридической школе в русской исторической науке он относит В. Соловьева, Кавелина, Чичерина и Сергеевича, в основание исторической концепции которых были положены немецкая историческая школа и немецкая философия. Историческая школа ставила на место государства, основанного на сознательном договоре, государство, естественно возникшее в инстинктивно-бессознательном периоде жизни человечествана место личной воли законодателя — правовое сознание народных масс, исторически сложившееся и исторически изменяющеесяна место космополитического представления о человечестве — идею национальности, представляющей одно органическое живое целое и переживающей органический процесс развития.

Со своей стороны, немецкая философия видела в ряде национально-исторических процессов факт постепенного обнаружения абсолютного духа, а каждая нация получала свое место в этой цепи развития, являясь носительницей той или иной всемирно-исторической идеи. Оба эти направления, верно отмечает Милюков, были испробованы в русской историографии еще до появления юридической школы в 30-х годах Каченевским, Полевым, Погодиным, Чаадаевым и Хомяковым. Но все эти пробы, по его мнению, оказались «бесплодными» для науки.

Во второй половине 40-х годов, действительно, историческая школа и немецкая философия сделались источником нового воззрения на русскую историю и нового направления русской исторической науки в лице, как уже говорилось, Соловьева, Кавелина, Чичерина, Сергеевича и Дмитриева.

Сравнивая этих выдающихся представителей нового направления, Милюков приходит к выводу, что они «сходятся не только в том, что в первый раз чувствуют потребность понять историю, как развивающийся процессдаже не столько в том, что все они этот процесс строят на смене политико-юридических форммало всего этого: самые схемы, в которых они выражают смену этих форм, в сущности, есть одна и та же схема.» 38.

Мы будем вынуждены привести схемы Кавелина и Соловьева, так как иначе трудно понять, за что обрушивается Милюков на схему истории Руси у Чичерина.

У Соловьева схема развития истории имеет такой вид: княжеский род, разложение его на семьи, затем разрастание самой семьи в роды, у которых при передвижении исторической жизни Руси на север быстро развивается понятие о наследственной собственности (вотчина), в результате чего они также быстро разлагаются, и родовой порядок сменяется государственным.

У Кавелина, с точки зрения Милюкова, эта схема стала менее основательной, менее реальной, менее исторической, но зато, более философской. Становясь, таким образом, на «более широкую основу», его формула приобретает следующий вид: род и общее владениесемья и частное владениеличность и государство. Но поскольку у Кавелина родовые и частно-владельческие понятия все еще опутывают личность и государство, то постепенное освобождение личности от родовых понятий, а государства — от вотчинных и составляют все содержание русской истории от Иоанна IV до Петра I. Отсюда Милюков заключает, что именно Кавелин «приходит к более единому представлению о ходе русской истории», нежели Соловьев.

Таким образом, общими в схеме Соловьева и Кавелина являются три периода:

1) господство кровных отношений;

2) господство частных отношений;

3) господство государственных отношений.

Это означало, что троичная гегелевская схема развития истории не была ими нарушена, что вполне отвечало представлениям о формуле истории самого Милюкова.

Но, в отличие от Чичерина, первые основатели юридической школы не ставили свои теории в тесную связь с общим философским миросозерцанием и были ближе к немецкой исторической школе, чем к немецкой философии. «Восстановить эту связь с последней, сообщить отысканной формуле русского исторического процесса философское выражение, — считает Милюков, -суждено было Чичерину» 39.

С точки зрения Милюкова, Чичерину оставалось сделать немного, и сделать это было легко, поскольку на этот раз философско-историческая мысль могла взять «уже более» у своего немецкого источника, потому что возвращалась к нему с новым, только что приобретенным результатом: место «покойного народного духа» как ключа к пониманию истории занял теперь исторический процесс, который совершался по общему для Востока и Запада закону смены общественных союзов, а философское выражение этого общего закона давно уже было готово на Западе в философии права и философии истории Гегеля. И, так как господство кровных отношений в начале и господство государственных отношений в конце истории России было уже установлено Соловьевым, то.

Чичерину, считает он, оставалось только точнее разъяснить средний период, где у Кавелина господствовала еще семья.

Однако, возмущается Милюков, вместо уточнения Чичерин внес в эту схему существенные поправки. Он разрушил «правильную» троичную схему развития русской истории, внес довольно «искусственный критерий» и, тем самым, путем «юридического софизма» пришел к неверному выводу о том, что духовные договорные грамоты князей есть свидетельство того, что этот период (средний, средневековье) есть период господства частного права, следовательно, гражданского общества. Но разрушив трехчленку, утверждает Милюков, Чичерин тем самым отказывает старой Руси в понятии о государстве, и вообще, он мыслил только одно государство — «современное» .

Действительно, Чичерин считал, что значение родового элемента слишком преувеличивалось Соловьевым и Кавелиным, поскольку духовные договорные грамоты русских князей свидетельствуют, что в своих отношениях они руководствовались не степенью родства, а личной волей завещателя. Но, доказывает Чичерин, где есть договор между сторонами, там нет еще государства, где есть государство, там не может быть договора между властью и подданными. Следовательно, рассматриваемый период есть период господства частного права и гражданского общества.

Как видим, ни к каким юридическим софизмам Чичерин здесь не прибегал, и отсюда вовсе не следует, что он отказывал старой Руси в понятии о государстве или «мыслил» только одно государство — «современное» .

Не можем мы согласиться и с выводом Милюкова о том, что юридическая школа, куда Милюков причисляет Чичерина, изучала только те стороны истории, которые «подсказывала ей теория», а также что у Чичерина преобладала схема над содержанием и отсутствовала «переработка сырого материала». Едва ли в русской историографии найдется исследователь, который бы столько же переработал «сырого материала», сколько Чичерин. Впрочем, если под сырым материалом понимать только архивные бумаги, то это так. Но сырой материал — это не только архивные дела, но и история человеческой мысли, зафиксированная в трудах мыслителей, то есть источниках, ставших основой для написания Чичериным пятитомной «Истории политических учений», не говоря уже о таких работах его, как «Опыты по истории русского права», «Областные учреждения России в XVII веке», «Очерки Англии и Франции» .

Что же касается обвинений Милюкова в «претензии» Чичерина «на синтез» или полную философию истории, так это вовсе и не было «претензией»: он ее создал, что сам Милюков невольно и подтверждает, заметив, что Чичерин «подарил» русской науке такие труды, «которые останутся классическими долго после того, как мы перестанем понимать философскую точку зрения автора» 40. Таким образом, критика Чичерина Милюковым оказалась необъективной, хотя и высоко профессиональной.

Куда более интересной, но значительно менее профессиональной стала критика Чичерина со стороны В. Соловьева, вызванная, в свою очередь, критикой Чичериным его докторской диссертации: «Критика отвлеченных начал» и монографии «Оправдание добра», критикой, по определению Соловьева, «мнимой» 41. В историографии данной проблемы это, безусловно, самое всестороннее исследование всего спектра проблем, касающихся взглядов Чичерина на взаимосвязь права, нравственности и религии и на философию в целом. Значение работы Соловьева тем более усиливается, что определение, которое он дал Чичерину, в значительной мере можно отнести и к самому Соловьеву42.

Сравнение всех аргументов в критических глоссариях, к которым они прибегали в полемике, убеждает нас, что: во-первых, она была вызвана разным пониманием самой сути философских и юридических началво-вторых, особенностью мышления того и другого ученого. Если для Чичерина была характерна суровая логика, то для Соловьева, скорее, художественный, образный тип мышлениянаконец, Чичерин — метафизик, Соловьевпозитивист (реалист), представляющий религиозно-нравственное направление в русской историософской мысли.

На наш взгляд, этим, прежде всего, объясняется та раздражительность и непонимание Соловьевым фундаментальных трудов и идей Чичерина, которые вылились в следующий его вывод: «Для г. Чичерина нет переливов мышления, нет живого движения идеймы не найдем у него никаких оттенков суждений, никаких степеней одобрения и порицаниявсе действительные и возможные мысли и взгляды делятся только на два безусловно противоположные и неподвижные разряда. По догматизму своего ума, по систематичности своих воззрений и по энциклопедичности своих знаний Б. Н. Чичерин создан для учительства. Чичерин не мог изменить себе. Он остался Пифагором без пифагорейцев» 43.

Поскольку в нравственной философии Соловьева основным вопросом стало определение им предназначения понятия добра — «организованное добро должно быть безусловным и всеобъемлющим», постольку этот тезис и стал предметом воинствующей их полемики. Тезис «организации добра» Чичерин понял как отождествление им добра с принудительной властью, как насаждение испанской инквизиции, а самого Соловьева он отнес к ученикам и последователям Торквемады.

А между тем, и у Соловьева, и у Чичерина добро есть нравственный принцип, в основе которого лежит свобода совести. И у того, и у другого нравственное совершенство есть цель человеческого развития. Однако у Соловьева нравственное совершенство человечества хотя и предполагает необходимые «субъективныя добрыя состояния и усилия», но они недостаточны, с его точки зрения, сами по себе. Поэтому они «восполняются собирательным историческим процессом, создающим в обществе внешнюю объективно-нравственную среду и опору для совершенствующихся единицясно, что тут путь никак нельзя ставить на место цели, ради которой и существует и от которой имеет все свое значение» 44.

Таким образом, разница между Соловьевым и Чичериным состоит как раз в их взгляде на «путь», которым достигается нравственное совершенство человечества. Для Соловьева — это властные мероприятия освободительного характера со стороны государства («ведь и г. Чичерин не воображает, конечно, что пресловутая инквизиция могла бы быть уничтожена одним только чисто нравственным возмездием на Торквемаду и К°- надеюсь, и мой противник согласен, что для уничтожения ее требовался достаточно крепкий кулак.»)45. Он видит задачу организации добра в том, чтобы «не производить или допускать или даже только терпеть. зло, а делать его совершенно невозможным — вот, по-моему, прямая задача для всякой организации добра, причем, неизбежны бывают и принудительные действия. и если благодаря некоторым из этих принадлежностей государственный кулак представляется иногда злом, то, во всяком случае, злом меньшим, нежели то, что он призван сокрушить» 46.

Но здесь обнаруживается еще одна сторона непонимания Соловьевым существа нравственной свободы. Если Чичерин верно делит свободу на внешнюю (право) и внутреннюю (нравственная свобода или закон), в область которой государство не имеет права вмешиваться, то для Соловьева этой разницы попросту не существует. Отсюда он допускает возможность государства вмешиваться в область человеческой совести.

Для того чтобы оправдать необходимость принуждения человека, Соловьев уходит в пространные рассуждения о том, что слово «свобода» имеет другой смысл, когда означает способность произвольного выбора между добром и злом. В этом отношении понятие свобода «противуполагается» у него не понятию «принуждение», а понятию «внутренняя необходимость». Поэтому такая свобода, по Соловьеву, несовместима с абсолютным нравственным совершенством. Напротив, то существо, которое обладает добром безусловно, то есть — есть само добро, «не может иметь никакой свободы зла, ибо это было бы прямым нарушением закона тождества, а поэтому по мере нравственного совершенствования человека. внутренняя необходимость добра и невозможность зла все более и более увеличивается, ограничивая свободу выбора между ними. и г. Чичерин, при всей своей смелости, не решится утверждать, что у Божества есть свобода выбора между добром и злом. Вот, например, и г. Чичерин, хотя нельзя со стороны сказать, что он уже достиг полного богоподобия, однако та относительная степень нравственного достоинства, на которой он уже находится, делает его значительно менее свободным в выборе добра и зла. Некоторые виды добра стали для него необходимостью, а некоторые виды зла — невозможностью. .Он еще свободен производить фальшивые аргументы и рассуждения в споре, но производство фальшивых двугривенных и подложных завещаний, наверное, изъято из сферы его свободных действий» 47.

Однако весь этот пространный пассаж Соловьева обнаруживает только явное непонимание им разницы между внутренней свободой человека и внешней, это во-первыхво-вторых, никакого «другого смысла» свобода не приобретает, когда речь идет о свободе выбора между добром и злом, а только тот, который она имеет всегда и при любых обстоятельствах, в противном случае мы бы имели бесконечное число «смыслов» этого понятия в зависимости от случаянаконец, закон тождества, на который ссылается Соловьев, здесь решительно ни при чем, так как никто и не оспаривает тождественность самому себе понятия добра. Поэтому все обвинения Соловьева в адрес Чичерина, который, якобы, критикуя его, рассуждает «под действием какого-то самовнушения», вызванного в нем словами «организация добра», не имеют под собой ни малейшего основания.

Не приходится особо доказывать и необоснованность обвинений Чичерина в нежелании и неумении понять его соловьевскую трактовку понятия права. Да и что тут можно понять, когда у Соловьева право — это «принудительная собирательная организация минимального добра», «принудительное добро есть граница и опора добра свободного или чисто-нравственного», а воплощением права является государство?!

Однако Соловьев, исходя из собственного «смысла» понятий, обвиняет Чичерина и в «чудовищном извращении» его теории отношения между нравственностью и правом. «Чичерин, — пишет он, — не захотел или не сумел понять, что определяя право в общем отношении к нравственности, как ее принудительный минимум, я уже не мог распространить элемент принуждения за пределы юридической области в ту субъективную сферу, которая для г. Чичерина представляет всю нравственность или добро вообще. Когда я говорю о принудительном добре. то я, с моей точки зрения, могу разуметь только окраину добра, которая принадлежит юридическому определению и государственному охранению» .

В чем виноват Чичерин, не признав соловьевскую «окраину добра», понять трудно. У Чичерина право есть свобода, выраженная в общем законенравственность же составляет самостоятельную область духа, не подлежащую юридической области. А так как в основе нравственности лежит добро или добродетель, то оно, соответственно, также не подлежит юридической области. Поэтому вполне естественно, что соловьевские «принудительное добро» и «окраину добра» он называл «бессмысленными» и «безнравственными» .

Но самое, пожалуй, любопытное в логике Соловьева состоит в том, что, в конечном счете, он приходит к заключению, что «Чичерин вместе со мной признает необходимость принудительного добра» 48. Это уже явно навет на Чичерина, на который он не счел нужным в силу своего нравственного достоинства даже ответить, так как, выражаясь словами самого Соловьева, «некоторые виды добра стали для него необходимостью, а некоторые виды зла — невозможностью» .

Перефразируя опять же слова самого Соловьева, обращенные к Чичерину, можно сказать, что Соловьев «забавным способом» принимает Чичерина за себя, «разумея его слова не в том смысле, какой они действительно могут иметь» у него, а в том, «какой они имеют, если бы их произносил» не Соловьев, а Чичерин.

Такое же недоумение вызывают «смыслы» Соловьева и его обвинения Чичерина в «четырех извращениях» его философии нравственности и двух вопросов прикладной этики. Между тем, Чичерин в работе «О началах этики», объясняя причину разногласий с Соловьевым по данным вопросам, вполне справедливо и объективно указывает, что большая часть их споров происходит от того, что каждый по-своему понимает «логику и психологию», а потому необходимо вырабатывать «прочное» основание теоретической философии.

Другую причину их разногласий он усматривает в «смутности» соловьевских понятий и дилетантизме его в вопросах права. Наконец, главная причина ошибок Соловьева, считает он, кроется в отказе его от метафизики и переходе на «детерминистскую точку зрения». И как бы Соловьев ни обвинял Чичерина в «издевательстве над логикой» и следовании «фокусам гегелевской диалектики», как бы ни отвергал вывод Чичерина о принадлежности Соловьева к позитивистам как «ложный», Соловьев — позитивист, что он сам же и доказывает, пытаясь опровергнуть Чичерина: «Но способен ли разум, — пишет он, — раскрыть нам какие-либо абсолютные начала и предъявлять воле абсолютные требования. На это у меня есть ответ, через который перешагнул г. Чичерин. Создавая нравственную философию, разум только развивает на почве опыта из начала присущую ему идею добра. и постольку не выходит из пределов внутренней своей области, или, говоря школьным языком, его употребление здесь имманентно и, следовательно, не обусловлено тем или другим решением вопроса о (трансцендентном) познании вещей самих в себе. Говоря проще, в нравственной философии мы изучаем только наше же внутреннее отношение к нашим же собственным действиям», а потому «какое дело нравственной философии до учебников геометрии на Юпитере?» 49.

Говоря еще проще, чем Соловьев, он сам подтверждает свою принадлежность к позитивистам, а место метафизики для него — на Юпитере.

Однако парадокс работы Соловьева состоит в том, что, чем меньше он знаком с предметами, в которых он сам называет себя «профаном», тем ожесточенней и язвительней становится его критика Чичерина. Это касается, прежде всего, уголовного права и политической экономии в учениях Чичерина.

Заметив, что кроме «стыдливого отношения» Чичерина к смертной казни он ничем не может «похвалить в критических упражнениях г. Чичерина по уголовному вопросу» 50, он приходит к выводу, что «беда» Бориса Николаевича в том, что тот «не хочет знать прогресса науки, что он упорно остановился на пережитой ей стадии и только злобствует на опередивших его научных деятелей. Г. Чичерин не хочет ничего видеть дальше дикой, кровью пахнущей теории возмездия, которую Гегель своими плохими диалектическими фокусами успел из чудовищной сделать смешной. И с этим забавным вздором г. Чичерин отважно выступил против современной науки уголовного права» 51.

Оставляя без собственных комментариев этот выпад Соловьева, согласимся с Чичериным в том, что в рассуждениях Соловьева об уголовном праве обнаруживаются особая, всякую меру превосходящая самоуверенность и дилетантизм.

Но еще большую самоуверенность и даже озлобление обнаружил Соловьев в критике двухтомного сочинения Чичерина «Собственность и государство». Отметив, что такой «невежественный в политической экономии фантазер», как он, «идет по направлению действительной истории, опережая ее лишь на несколько шагов. а такой многозначащий и чуждый всяких фантазий ученый, как г. Чичерин, принужден ради своей предвзятой идеи закрывать глаза на действительность», он видит, якобы, «до каких галлюцинаций, до какой потери всякой восприимчивости к реальным событиям доводит усердное и наивно-доверчивое изучение этой „науки“? Отвращение от мнимых фантазий сделало почтенного ученого действительным утопистом, ибо, как сказал кто-то, не тот настоящий утопист, кто хочет преобразовать общество, а тот, кто мечтает остановить ход истории. Должно признать, что утопия г. Чичерина имеет не розовый, а скорее и даже совсем черный цвет.» 52.

Не оставил без внимания Соловьев и работу Чичерина «Наука и религия», оценивая которую он хочет сказать «несколько слов» Чичерину «по душе»: «Был когда-то в духовном развитии Б. Н. Чичерина момент — раньше написания этой книги. что теперь называет мистикой. Своею книгою г. Чичерин разделался с этим моментом своей духовной жизни. Он засадил и религиозную истину в определенный угол своего умственного здания и, разрезав ее на части, разместил их по нескольким клеткам в этом углу. Все пришло в порядок. Миросозерцание г. Чичерина остается по-прежнему без действительного живого центра, но сам он нашел, что „все добро зело“ и успокоился. Неужели навсегда?» 53.

Как видим, и здесь Соловьев вместо конструктивного анализа работы Чичерина предложил только «образ клетки», под которой, надо полагать, он имел в виду науку, а не мистическую философию, с позиций которой он и оценивал все научное творчество Чичерина. Но значение критики Соловьева состоит в том, что он дал основания для дальнейшего развертывания полемики вокруг научного наследия Чичерина.

В 1898 году вышла работа одного из крупнейших в России философов права, позитивиста М. Н. Коркунова, в которой он посвящает целый раздел философии права Чичерина54.

Приступая к рассмотрению правовой теории Чичерина, Коркунов совершенно верно замечает, что замена Чичериным в гегелевской диалектике трех определений (тезис, антитезис, синтез) четырьмя (первоначальное единство, отвлеченно общее, отвлеченно частное и конечное высшее единство) видоизменяет и все учение Гегеля о праве и «имеет очень важное значение, большее, чем это может показаться с первого взгляда» 55.

Это значение он видит в том, что, если формула Гегеля содержит в себе несомненно момент поступательного развития и вся гегелевская система имеет эволюционный характер, то «у Чичерина, благодаря его четырем определениям, этот эволюционистический момент совершенно устраняется. движение это у него не поступательное, а вращательное, циклическое. С его формулой нельзя идти вперед, а топчешься на месте. Раз конец совпадает с началом, нет, собственно говоря, ни начала, ни конца, а только безысходный круг» 56.

Данный вывод Коркунова, на наш взгляд, — либо преднамеренное искажение основного закона развития в теории Чичерина, либо продукт его недомыслия, поскольку Коркунов не мог не знать, что высшее или конечное единство у Чичерина есть развитие всей полноты определений духа, а само развитие у него есть высвобождение всех потенциальных возможностей явлений или перевод из возможного в действительное, следовательно, конец у него вовсе не тождественен началу. Поэтому и движение истории у него не есть «безысходный круг», а восхождение к абсолюту.

Искажение истины Коркунов допускает и при характеристике им общественного идеала Чичерина, поскольку он, якобы, признав семью «низшей ступенью», вместе с тем признает ее «идеалом человеческого общества», хотя все, кто знаком с работами Чичерина, к числу коих относился и сам Коркунов, знают, что семья в его учении о государстве относится к низшей форме человеческих союзов, а «идеалом человеческого общества» он ее называет только при определении степени духовного единства гражданского общества.

Отступление Чичерина от логической схемы Гегеля, утверждает Коркунов, отрицательно повлияло и на степень «стройности и цельности общего построения учения о государстве» Чичерина. Обвиняя его в изменении «общего духа учения Гегеля», у которого единственной основой права признается только свобода, Коркунов указывает, что «у Чичерина сама свобода превращается в один лишь частный момент диалектического развития общежития, подчиненный началам власти и общей цели», и договаривается до того, что, якобы, у Чичерина все рассуждения о государстве «представляют прямое воспроизведение блаженной памяти договорной теории государства — теории, против которой именно Гегель восставал с особой силой» 57.

Этот вывод — заведомо намеренное искажение Коркуновым чичеринской теории государства. Постоянный оппонент и знаток учения Чичерина, он не мог не знать, что Чичерин не просто «боролся», как Гегель, против учения о договорном происхождении государства, а дал всестороннее обоснование невозможности вообще такого способа возникновения государства. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в четвертый том чичеринской «Истории политических учений» .

И уже совсем противоречащими здравому смыслу являются претензии Коркунова к трехтомному «Курсу государственных наук». Отправляясь на этот раз не от гегелевской трехчленной, а от чичеринской четырехчленной схемы, он пишет: «Курс предполагается составить не из четырех, а из трех частей: общего государственного права», «политики» и «учения об обществе», что вовсе не совпадает с соотношением отдельных элементов схемы. Между ними.

СО нет ни взаимных противоположностей, ни объединяющего сочетания" .

Более того, желание во что бы то ни стало загнать Чичерина в его четырехчленную логическую схему лежит в требовании Коркунова даже к главам книг Чичерина и определении им личных прав граждан. Так, третья книга «Курса.», пишет он, распадается у Чичерина не на четыре главы, а на семьпятая книга об управлении — на десять, а личные права граждан подводятся аж под восемь рубрик.

Становится, право, даже как-то странно: почему это Коркунов вообще не обвинил Чичерина в том, что он написал не четыре, а целую библиотеку фундаментальных трудов?

Исходя из той же четырехчленной диалектической схемы Чичерина, Коркунов обвиняет его «в натяжках» принятой им классификации образов правления, которая, пишет он, «совершенно не укладывается в четыре термина логической схемы. Государственных форм оказывается не четыре, а пять: монархия, аристократия, демократия, смешанная республика и ограниченная монархия» 59. Но каким образом Коркунов отнес ограниченную монархию к пятой форме, остается непонятным: у Чичерина ограниченная монархия не составляет пятого образа правленияэто та же монархия, но ограниченная парламентом.

Одним словом, вся беда Чичерина, с точки зрения Коркунова, состоит в том, что он, будучи «уверен в исключительном методологическом достоинстве своей схемы» 60, косвенным образом сам признал ее «несостоятельность», постоянно отступая от нее в своем учении, и поэтому «уклонение от воззрений Гегеля не придало политическому учению Чичерина большой правильности и глубины» 61, заключает он.

Возражая Коркунову, заметим: своим анализом чичеринской схемы истории он лишний раз дал основание не доверять позитивистам в их критике учения Чичерина.

Нельзя доверять оценке трудов Чичерина и М. О. Кояловича (профессор церковной и всеобщей истории Петербургской духовной академии), работа fsO которого вышла в 1893 году. Предметом его анализа стали проблемы русской общины и вотчины в русской историографии, в том числе и в трудах Б. Чичерина: «Областные учреждения России» и «Очерки развития сельской общины» .

Высказав свое собственное несогласие с точкой зрения Чичерина на русскую общину как на порождение вотчинного права (XVI век) допетровской крепостной Руси и подушной подати (XVII век), общину, которая, по мнению Чичерина, сохранилась в том же виде с ее переделами и круговой порукой до конца XIX века, Коялович переходит к аргументации «ошибок» Чичерина, взятой из работ других критиков ученого. В частности, он ссылается на мнение известного славянофила, профессора истории русского права И. Д. Беляева, не менее известного профессора истории римского права Московского университета Н. И. Крылова, а также публициста Ю. Самарина. Работы первых двух были опубликованы в журнале «Русская беседа» еще в 1856 году, а статья Ю. Самарина в том же журнале в 1857 году. «Славянофилы, — пишет Коялович, — усматривали первейшую ячейку русской жизни в семье и общине, и в основу той и другой полагали нравственное начало, устраняющее вопрос об юридических правах личности, ставившее русскую семью и общину в особое и самостоятельное положение по отношению к государству» 63, поэтому естественно, что все рассуждения о вотчинном праве, о путанице и хищениях администрации и бессилии русской общины в допетровской России в XVII веке существенным образом затрагивали славянофильские положения, «притом в такое время, когда славянофильство имело большую силу. Вызов был слишком прям.» 64.

Казалось бы, что Коялович верно понял причины критики Чичерина со стороны славянофилов. Но, разделяя их точку зрения на общину в России, Коялович соглашается, как он пишет, с «одним из самых сильных ответов Чичерину» — Беляева, который «доказал неопровержимо. что вотчинное право есть фикция западников», и со статьей Крылова, в которой он тоже «и еще с большей решительностью» ниспроверг все положения Чичерина" 65. Доверяет Коялович и публицисту Ю. Самарину, «который подошел к сочинению Чичерина с самых опасных сторон, даже не трогая фактической его аргументации». Зато, с удовлетворением отмечает Коялович, он «ударяет в самую сердцевину воззрения Чичерина — его западничество», так как Чичерин оторвался от родной жизни и подходит к ней с чужой меркой, а «не находя в ней соответствующего этой мерке», относится к своему прошлому «отрицательно» 66.

Даже мало кому известного Лешкова Коялович ставит в этом сложнейшем вопросе русской истории выше Чичерина, поскольку он-де «с таким знанием» излагал права и обязанности «русских общин, что на него с гордостью ссылается Беляев в своем ответе Соловьеву» 67. Но особенно Коялович удовлетворен результатом диспута, организованного в Московском университете во время защиты Чичериным магистерской диссертации, так как со на этом диспуте три знатока — Крылов, Лешков и Беляев громили Чичерина" .

И хотя Коялович в критику Чичерина, как и всей русской исторической школы права (далее и.ш.п.), не внес ничего принципиально нового, его работа убедительно демонстрирует насколько жестко и как долго шло противостояние данных направлений в русской исторической науке.

Последними в ряду этого противостояния в русской историографии стоят работы А. П. Щапова и Н. Я. Данилевского — вождей панславистов69. Оба, рассматривая вопрос об отношении государства и народа в русской истории, а также проблему Восток — Запад, опровергали Чичерина. Но если Щапов, противопоставляя свою «социально-антропологическую» концепцию «историко-государственной» концепции Чичерина, стремился с чисто научных позиций доказать несостоятельность «государственной» школы, то Данилевский со своей теорией культурно-исторических типов предоставляет нам свидетельство растущего разрыва между исторической наукой и политической публицистикой. Именно теория Данилевского, имеющая целью опровергнуть все базовые положения философии истории Чичерина, носила целиком публицистический характер.

Двойственную позицию в оценке значения Чичерина в развитии русской исторической науки и его метода исследования занимали представители.

ЧЛ ЧJ ЧЛ официальной науки: Н. И. Костомаров, К. Бестужев-Рюмин и А. Н. Пыпин. Все они отмечают громадную эрудицию Чичерина, которую он «высказал» при написании работ по русской истории, но в то же время осуждают его метод исследования и ограниченность источниковой базы. Костомаров и Пыпин делают это в своей обычной сдержанной форме, а Бестужев-Рюмин, разделяя по отдельным вопросам взгляды славянофилов, подверг Чичерина более жесткой критике, в частности в варяжском вопросе и проблеме народности в.

73 науке .

Не жаловал Б. Чичерина своим расположением и популярный в то время историк Н.И. Кареев74, упрекая его в «абстрактности», хотя все выводы Чичерина строятся «на непреложном фундаменте исторических фактов» 75. Впрочем, вряд ли можно было ожидать другого отношения Кареева к трудам Чичерина, который вообще определял социологию «химерической наукой», неспособной дать объективную историческую истину, потому как ее предметом является не наука, а область «чаяния» .

К числу отвергающих чичеринскую концепцию истории принадлежал и.

7 f.

В.И. Ленин. Предметом критики Ленина стали политические взгляды Чичерина, в частности, его отношение к власти и народному представительству. Ленин считал напрасными попытки Чичерина отстоять монархическую власть и свободные учреждения, поскольку, по его убеждению, они являются исторически непригодными институтами. Поэтому, пишет он: «Нас не удивляет такое рассуждение у г. Чичерина, который в записке, поданной графу Милютину после 1 марта 1881 года, заявил, что «власти необходимо прежде всего показать свою энергию.» 77.

В порубежном 1900 году вышло двухтомное сочинение Н. И. Зибера, в.

7Я котором содержится специальный раздел, посвященный Чичерину. Зибер поставил себе целью доказать несостоятельность чичеринской критики трудов.

К. Маркса «очевидным и несомненным образом». Обвинив Чичерина в том, что тот «бросает перчатку не одному только Марксу, а всей классической экономии, начиная с XV века», а также в том, что он, якобы, оставляет «без объяснения и возражения самые существенные пункты своего противника», Зибер объясняет это «недобросовестностью критика» и его «невежеством» в области политической экономии. Одним словом, по его мнению, вся критика Чичериным Маркса есть просто «литературные кувыркания», «пляска на канате» и ужасная «окрошка» из обрывков чужих мыслей80. Однако сам Зибер, будучи убежденным марксистом, повторив всю ту же аргументацию своего подзащитного в области политэкономии, не одно из критических замечаний Чичерина в его адрес не смог опровергнуть ни фактически, ни логически, ни исторически.

Более сдержанную, но все же отрицательную оценку научного творчества Чичерина дает и другой представитель социал-демократии — Г. В. Плеханов, считая его умеренным либералом81.

Таким образом, как показывает анализ работ, общей чертой историографии XIX века данной темы является преобладание отрицательных оценок научных трудов Б. Чичерина и уверенность, что его учение обречено на забвение.

Но, начиная с первого десятилетия XX века, эта оценка меняется на знак противоположный. Это не означает, что его идеи нашли полное понимание у исследователей. По-прежнему продолжает довлеть целый ряд стереотипов при оценке его учений, особенно политического, но в целом преобладает положительный анализ трудов Чичерина.

Показателем этих изменений (и стереотипов также) служит публикация А.Р. Фатеева82. «Б. Н. Чичерин, — утверждает он, — принадлежал к числу тех добрых людей. которые раскапывают и распахивают старые идеи и с них собирают плоды. Это земледельцы духа» .

Оценивая его общественно-политическую и философскую ориентацию, Фатеев приходит к выводу о том, что Чичерин принадлежал к западникам, «но западник он лишь в том смысле, что привил своему сильному уму черенки западной науки и философии. По своей же научной, преподавательской, общественной, земской и городской деятельности он был и остается русским патриотом. А по своим философско-правовым убеждениям, по мыслям, неизменно проводимым им в сочинениях, Чичерин является. представителем направления, которое может быть названо индивидуалистическим либерализмом» 84.

Это интересное определение либерализма Чичерина (кстати, единственное в историографии проблемы XIX века) Фатеев объясняет тем, что сам Чичерин в 1862 году в работе «Несколько современных вопросов» объявил себя выразителем «особенного направления» в русской политической литературе. Характеризуя таким образом воззрения Чичерина, он не утверждает при этом, что они вполне охватываются понятием индивидуалистического либерализма. Фатеев убежден, что отнесение Чичерина к категории писателей этого направления «определяет. ту тенденцию, какой Чичерин больше всего сочувствует, избегая в развитии своего учения ее односторонности» 85. Определив особенность мировоззренческой позиции Чичерина, Фетеев главную заслугу либерализма Чичерина усматривает в том, что у него свобода, как основной принцип либерализма, равно удалена от обеих крайностей: от своего антипода (то есть от порабощения) и от анархии, когда она делается орудием разрушения и безвластия. Следовательно, Фатеев, сам того не осознавая, говорит именно о консервативном взгляде Чичерина на свободу, в отличие от либералов, для которых свобода является самоценной сама по себе независимо от содержания общественной жизни.

Автор дает высокую оценку всему научному наследию Чичерина: «История политических учений» для него — «это сочинение, которое по широте замысла и его выполнения, по точности изложения, по глубокому проникновению в первоисточники, на тщательном изучении которых оно основано. не имеет равных себе в иностранной литературе» .

Сочинение «О народном представительстве», с его точки зрения, «.может быть смело поставлено на ряду с выдающимися работами европейской литературы», и если бы «Чичерин написал только эти два сочинения, имя его и тогда бы заняло почетное место в исторической науке, философии права и государственного права» .

Столь же высоко Фатеев оценивает и другие работы Чичерина: «Положительная философия и единство науки», считает он, это работа, которая «по плечу лишь человеку, искусившемуся в философии, коим поистине является Б.Н. Чичерин» — «Философия права» — это «опять-таки первый on оригинальный труд на русском языке по философии права» .

Фатеев решительно отвергает критику Н. М. Коркунова как необоснованную, предрекая трудам самого Коркунова печальное будущее. Он убежден, что Россия, имея такую «крупную творческую величину» в лице Чичерина, может оо по праву быть уверенной, что «производительная сила земли не иссякла». Таким образом, небольшая по объему, но глубокая по охвату существа и определению значения научного творчества Чичерина работа Фатеева явилась как бы знаковой, переломной в переоценке роли Чичерина в развитии мировой общественной мысли.

Громадную роль для переосмысления роли Чичерина в русской исторической науке, как нам представляется, сыграло многотомное и уникальное.

OQ исследование Н. П. Барсукова. Это своего рода летопись общественно-политической мысли России XIX века, раскрывая бесконечные перипетии духовного пульса русского общества, борьбу различных научных направлений и протопартий, проливает чистейший свет на истинный облик Чичерина — как на выдающегося мыслителя, ничуть не принижая при этом значения других великих русских ученых и политиков XIX столетия.

Во всех последующих исследованиях, вплоть до Октября 1917 года (а их оказалось немного), признается первенствующая роль Чичерина в русской науке второй половины XIX века. В этот период появляются, наконец, историки, философы и юристы, считающие себя единомышленниками и учениками Чичерина. К таковым, прежде всего, относится П. И. Новгородцев — крупнейший в первой четверти XX века в России философ, юрист и историк.

С точки зрения Новгородцева, Чичерин, как мыслитель, «с изумительной энергией выполнил предположенную им философскую задачу». О том, насколько велико оказалось влияние чичеринских идей на философию истории и философию права самого Новгородцева, свидетельствует его фундаментальное сочинение «Об общественном идеале». Не вполне разделяя точку зрения Чичерина на естественное право, Новгородцев, в то же время, отмечает, что Чичерин один из первых выразил «современную точку зрения на естественное право как на понятие идеальное и притом развивающееся» 90. Все основные идеи Новгородцева, его взгляды на задачи, цель и содержание истории, на государство и право заимствованы им у Чичерина и свидетельствуют, что сочинения Новгородцева стали классическими именно благодаря влиянию последнего91.

Не обошел своим вниманием труды Чичерина и Н. А. Бердяев, признав, что Чичерин был «блестящим защитником теории естественного права, и новейшее идеалистическое течение в философии права должно почтить его как самого главного своего предшественника» 92. В то же время для Бердяева Чичерин был «неприятным» и «чуждым» философом, который, будучи «консерватором» не стремился к новому, все подчинял порядку и схеме, в том числе и самого Бога, а являясь единственным в стране теоретиком либерализма, не сумел понять его идейных основ.

Одним из наиболее ярких последователей и проводников теории Чичерина был И. В. Михайловский. В память о своем «великом учителе» Михайловский пишет работу, в которой он попытался изложить в самых общих чертах воззрения Чичерина на право и государство и дать оценку этих воззрений с точки зрения современной ему науки93.

В высшей степени ценным противовесом многим современным теориям Михайловский считает учение Чичерина о личности как движущей силе истории, культуры и «краеугольным камнем всего общественного здания» 94.

Действительно, считает автор, наука, искусство, религия — все это область свободы, область, не терпящая никакого принудительного вмешательства, никакой внешней регламентации. «Блестящее доказательство этой истины составляет одну из важнейших заслуг Чичерина» 95.

Также «необходимым противовесом» многим современным теориям, где преобладает «хаос мнений», Михайловский считает и учение Чичерина о роли разума в духовной жизни человека. С этим он связывает и «имеющие громадную ценность воззрения Чичерина на роль и значение философии» .

Огромную заслугу Чичерина Михайловский усматривает в разработке им теории свободы, которая представляется ему как «наибольшее приближение к истине» 96. А общий закон развития истории, выведенный Чичериным, Михайловский определяет как «одну из грандиознейших концепций.

Q7 человеческого ума" .

Учение Чичерина о человеческих союзах, где идеалом у него выступает такая форма общежития, в которой царствует наибольшая степень свободы личности и нравственный закон, господствующий над всеми отношениями, Михайловский характеризует исключительно в превосходной степени: «Нельзя, — пишет он, — более ясно и глубоко выразить идеал всех стремлений человечества, идеал, указываемый всеми великими учителями человечества» 98.

Громадную научную ценность" имеет, по его мнению, учение Чичерина о праве. Но именно это учение, верно замечал он, «возбуждает больше всего сомнения», разумея его теорию собственности, наследства, принцип свободной конкуренции, а также его взгляды на капитализм, на право государства на вмешательство в договорные отношения между рабочими и работодателями. В литературе принято было считать, что Чичерин переоценивает момент свободного соглашения между трудом и капиталом, что он слишком много верит в благодетельные эффекты свободной конкуренции, в гуманные чувства людей, «считая их достаточными для парализования всех бедствий, которые приносит человечеству эта свободная конкуренция» 99.

Но, возражает Михайловский, причина всего этого заключается в том, что Чичерин очень высоко ставит «культурную миссию государства», которой оно обязано обеспечить возможность нормального человеческого существования, зная, что чем полней и интенсивней жизнь каждой отдельной личности, тем полнее и интенсивней жизнь самого государства. Этим автор объясняет требование Чичерина вмешательства государства во многие стороны общественной жизни, что вполне соответствует истине.

Михайловский полностью разделяет и точку зрения Чичерина на социализм, в соответствии с которой он приходит к заключению, что, в конце концов, социализм погубит самый источник государственной жизни — личность. «И действительно, — соглашается Михайловский, — читая страницы Чичерина, направленные против социализма, страницы, подчас проникнутые страстной нетерпимостью, нельзя не согласиться с автором, что социализм не дает прочных и твердых гарантий свободы личности» 100.

Наконец, заключает автор, бесспорная заслуга Чичерина состоит в том, что он, признавая необходимость твердой и сильной власти, «превосходно доказал, что главная внутренняя сила власти есть ее нравственный авторитет», а «твердость государственного порядка есть необходимая основа нормальной государственной жизни.» 101 Поэтому тот, кто много и добросовестно поработал над изучением трудов Чичерина, не может не испытывать безграничного почитания к имени Бориса Николаевича: «ведь в конце концов важны достигнутые наукой результаты, а каким путем они достигнуты — вопрос второстепенный» 102.

Меняется в начале XX века оценка научного творчества Чичерина и со стороны другого известного философа права Е. Н. Трубецкого, уделившего особое внимание «гегельянству» Чичерина. Так, ещё в своих «Воспоминаниях» 103, вышедших в 1898 году, он указывает на определенное внутреннее противоречие, которое гегельянство Чичерина несло в себе, поскольку, с одной стороны, он верил, что все существующее разумно, а с другой — в силу «непримиримого отрицательного отношения к современности» .

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА имеются в виду два последних десятилетия XIX века), все в ней «ему казалось сплошным безумием и бессмыслицей» 104. Однако в другой своей более поздней работе Трубецкой считает уже вполне «закономерными» допущенные Чичериным отступления от гегелевской методологии и признает, что именно в чичеринской, а не в гегелевской трактовке идеи либерализма смогли найти в себе надлежащее теоретическое оформление105.

Чичерин ушел из жизни накануне первой русской революции 3 февраля 1904 года. После революции 1917 года доступ к его трудам был ограничен спецфондами. Но для историографии первых послереволюционных лет Чичерин не сразу стал фигурой умолчания: сказывались еще не утраченная способность обществоведов к философскому осмыслению истории, а также запоздалое признание истинности исторического прогноза Чичерина о векторе исторического развития России в XX веке. Кроме того, оригинальность и ясность чичеринской конструкции философии истории не могла не вызвать естественного интереса у советских историков, хотя, с другой стороны, приверженность марксизму не позволяла им выйти за его рамки и беспристрастно оценить наследие Чичерина.

Весьма показательным в этом плане является очерк В. Н. Сперанского (1923 г.), в котором он, высоко оценивая громадный вклад Чичерина в развитие русской науки, называя его «богатырем-патриотом родной культуры», некоторой «узловой станцией в жизненном движении историко-юридической и историко-философской науки», в то же время вынужден был пойти на грубое искажение политического учения Чичерина, утверждая, что он, якобы, признал «краеугольную заповедь» Герцена и почти радикально пересмотрел «свои былые взгляды на принципиальную допустимость революции и на тактическую целесообразность коренной политической ломки» 106.

В 1918 году вышла работа М. Н. Покровского, в которой он, обращаясь к творчеству Чичерина, отмечает его литературный вкус, его способность прямо.

107 и открыто высказывать свою точку зрения, подкрепленную знанием. В другой своей работе он говорит о популярности Чичерина в публицистике, сравнивая ее с популярностью Плеханова в среде социал-демократов. Но, в то же время, Покровский утверждает, что либеральные идеи Чичерина в русской литературе не были какой-то новостью и не пользовались признанием, в отличие от демократической идеологии.108.

Оставим в стороне эти противоречия, заметив главное: начиная с Покровского, в советской историографии стала утверждаться традиция причисления его к так называемой «государственной школе». Окончательно, на наш взгляд, она нашла свое закрепление в 40-х годах, когда единственной методологией истории становится марксизм. В 1941 году вышла работа H.JI. Рубинштейна по русской историографии109.

Монография Рубинштейна — классический образец критики Чичерина с точки зрения марксистской идеологии. Вся теория истории Чичерина, по его мнению, — это отражение начала кризиса буржуазной исторической науки, обозначившегося именно в 60-е годы, поэтому не случайно теория государственной школы была воспринята буржуазной исторической наукой XX века (периода ее упадка) именно в этой конечной чичеринской формулировке. Обвинив Чичерина в окончательном разрыве с органическим пониманием исторического развития и объявив его «основным» теоретиком государственной школы, он пришел к выводу о том, что «. Чичерин исходит из гегельянства, но берет лишь формальную часть учения о государстве, лишь формальную сторону его диалектики. Поэтому и философско-историческая концепция Гегеля, принятая русской „государственной школой“, завершается у Чичерина самоликвидацией» 110.

Каким образом «самоликвидировалась» эта концепция, Рубинштейн не говорит, но зато уверяет, что Чичерин, «упразднив» гегелевский принцип органического развития, пришел к упразднению закономерности исторического процесса и его единства, противопоставил Россию и Запад, государство и народ, превратив государство в единственного творца истории. Отсюда он делает вывод совершенно неожиданный: «Схема Чичерина в своих конечных результатах в новой логической форме возвращалась по существу к карамзинскому пониманию государства, как действущей силы, как субъекта истории» 111.

Не менее поражает и другой вывод Рубинштейна: «Так, — пишет он, — на протяжении 20−25 лет гегельская философия истории, как выражение революционной буржуазной мысли XIX века, завершила свой круг развития в русской буржуазной науке.» 112. Что Рубинштейн тут демонстрирует свою приверженность или верность аутентичному. марксизму — совершенно понятно: этого требовал политический режим. Но каким образом он причислил Гегеля к революционерам — объяснить решительно невозможно, даже с точки зрения марксизма. И уж совсем изумляет отождествление им схемы истории Чичерина с карамзинской схемой. Не знавал Карамзин ни немецкой философии, ни немецкой исторической школы! Уже к 30-м годам XIX века историческая наука отвергла риторически-моральное освещение карамзинской истории, отверг её и Чичерин. Что же качается, якобы, «упразднения» Чичериным закономерностей исторического процесса и его единства, то именно Чичерин, исходя из единства исторического процесса, вывел общие законы развития человечества.

К середине 50-х годов с началом периода так называемой «оттепели» в отечественной историографии наметился поворот по отношению к научному наследию Чичерина113. Предпринятые историками и юристами попытки по реабилитации его воззрений оказались, однако, малопродуктивными, поскольку по-прежнему рамки диалектического материализма ограничивали возможности исследования и не позволяли рассматривать историко-философское наследие Чичерина как универсум в области обществознания. Оно критиковалось и отрицалось. Как правило, историки выбирали предметом анализа не столько мировоззренческую систему Чичерина, сколько его общественно-политическую деятельность, рассматривая ее сквозь призму классовых установок. Несмотря на некоторые расхождения в определении степени «либерализма» и принадлежности Чичерина к «дворянской» или «буржуазной» историографии, подавляющее большинство советских исследователей безоговорочно относили его к ведущим теоретикам государственной школы.

С начала 80-х годов некоторые негативные тенденции, имевшие место в советских исследованиях 60−70-х годов, в частности доминирование во многих научных работах точки зрения, в которой ученого упрекали в стремлении к постепенным реформам и «мудрой сделке со старым», преодолеваются. К числу таковых следует отнести, прежде всего, работу В.Д. Зорькина114. Пожалуй, это единственное исследование научного наследия Чичерина в советской историографии, в котором автор выясняет истинные причины непопулярности его идей в русской публицистике 60−90-х годов XIX века. Безусловным достоинством работы является попытка автора не только выяснить общественно-политическую позицию Чичерина и его философско-правовые взгляды, но и показать их связь с теорией истории, а главное, раскрыть философско-методологические основы его учения. Монографию отличает глубина анализа различных аспектов философско-правовой теории Чичерина, а также явное желание дать объективное представление о масштабах личности великого мыслителя и истинного патриота России.

В то же время Зорькину не удалось избежать некоторых стандартов советской историографии в отношении оценок трудов Чичерина. Так, он приходит к выводу о том, что внесенные им поправки в диалектику Гегеля привели к замене гегелевского учения о развитии по спирали «движением по кругу» 115. Традиционным является и его вывод о либерализме Чичерина: «Буржуазно-либеральные иллюзии Чичерина, — пишет он, — резко ограничивали познавательные возможности его теоретических конструкций, в конечном счете, обрекли их на научную несостоятельность, не позволили ему понять действительные закономерности развития России и ее социалистическую судьбу» 116.

Примечательно, однако, то обстоятельство, что эти выводы Зорькина вовсе логически не вытекают из его анализа работ Чичерина. Это, скорее, дань идеологии, в рамках которой ему пришлось делать неадекватные выводы из безупречного, в целом, анализа. Хотя и здесь были допущены ошибки. К примеру, он утверждает, что естественное право у Чичерина «является началом, развивающимся в общественном сознании, или идеалом, к которому следует.

117 стремиться". Но естественное право никогда на самом деле не являлось для Чичерина идеалом, а лишь одним из источников положительного права. Но, как бы то ни было, работа В. Д. Зорькина является самым глубоким исследованием творческого наследия Б. Н. Чичерина в советской историографии. К профессиональной чести учёного, В. Д. Зорькин как крупнейший специалист в области политико-правовой мысли Б. Н. Чичерина, освободившись от довлевших над ним идеологем, в 1990 году, когда Россия вновь встала перед выбором вектора своего дальнейшего развития, как нельзя более своевременно публикует фрагменты из книги Б. Н. Чичерина «Россия накануне XX столетия» (Новое время. № 4), так и не изданной в своем Отечестве. Раскрывая основную идею этого сочинения, В. Д. Зорькин еще раз не только подтвердил своё глубокое проникновение в сущность политического учения Б. Н. Чичерина, но и убедительно показал бесспорную актуальность и громадную значимость учения Б. Н. Чичерина в решении вопросов, связанных с современными кардинальными преобразованиями России.

Среди других работ этого периода особый историографический интерес.

1 1 о представляет исследование А. Н. Ерыгина. Он выделил две группы историков, изучающих творчество Чичерина. В первую группу вошли те, которые исключали С. М. Соловьева из числа ученых государственной школы (М.Н. Покровский, H.JI. Рубинштейн, A.M. Сахаров, В.М. Далин). Во вторую группу у него вошли В. Е. Иллерецкий, А. Н. Цамутами, В. Д. Зорькин, то есть те, которые отстаивали единство государственной школы с включением в нее Чичерина. Основываясь на сравнительном анализе теоретических построений С. М. Соловьева, с одной стороны, и Б. Н. Чичерина, с другой, Ерыгин пришел к выводу, ставшему серьезным позитивным прорывом в отечественной историографии изучаемой нами темы, а именно: никакой государственной школы не существовало вообще, а было только историографические направлениеразличия же между Кавелиным, Соловьевым и Чичериным настолько велики, что их никак нельзя относить к одной историографической школе.

Однако Ерыгин, на наш взгляд, ошибается, утверждая, что чичеринский метод осмысления и понимания исторического процесса «является явно антидиалектическим», в лучшем случае, специфическим типом диалектики.

Известно, что диалектика определяла всю систему взглядов Чичерина на исторический процесс, а специфика его диалектического метода, что так же хорошо известно, состоит только в том, что он заменил трехчленную диалектическую схему Гегеля на четырехчленную. Где же здесь «антидиалектика» ?

Таким образом, в целом, несмотря на негативное освещение в советской историографии научного наследия Чичерина, нельзя отрицать и ее положительного вклада в изучение жизни и творчества ученого: определено было его место в отечественной историографии, отмечены его заслуги в изучении государства и права, предприняты отдельные попытки оценить его общественно-политические взгляды и выяснить особенности его методологии, но Чичерин остался по-прежнему «государственником» и «либералом» .

Начиная с конца 80-х годов в связи с демократизацией общественно-политической жизни и отказа от идеологического монизма все чаще стали появляться исследования, посвященные традиции русского либерализма.

Характеризуя особенность последнего десятилетия XX века отечественной историографии изучаемой нами темы, отметим небывалую интенсивность освоения проблематики научного наследия Б. Н. Чичерина, что объясняется прежде всего практической востребованностью политического учения мыслителя, учения, подавляющим большинством исследователей понятого как либеральная модель переустройства российского общества. Это обстоятельство породило ряд прямопротивоположных следствий в обществоведческой литературе: вызванный к жизни именно развитием либеральных идей новый политический режим в России привел, с одной стороны, к появлению объективных исследований научного творчества Чичерина, с другой, режим, естественно стремясь к собственному идеологическому обеспечению, способствовал (в виде скрытого социального заказа) появлению поверхностных, а то и просто искажающих саму сущность исторической концепции Чичерина, скороспелых работ-деклараций. Сказалось также и давление стереотипов советской историографической традиции взгляда на Чичерина как на либерала и государственника.

К числу исследований (этого периода), представляющих большой историографический интерес, следует отнести работу А.С. Кокарева119 и JI.M. 1.

Искры. Но, хотя они оба, рассматривая политические взгляды Чичерина, приходят к верному определению его как консерватора, в целом, их оценки значения научного наследия ученого расходятся.

Если Кокарев, обоснованно отвергая широко распространенное в отечественной литературе мнение об абстрактно-теоретическом характере политического учения Чичерина, приходит к выводу о том, что его политическая составляющая концепции была жизнеспособна и должна сыграть «конструктивную роль в современных идейных исканиях», то Искра, также не оспаривая большого значения политической теории ученого для реформирования России, отказавшись от исследования метафизических и философских оснований исторической концепции Чичерина, и, оценивая его с позиций марксистской методологии истории, высказывает целый ряд обвинительных заключений относительно исторических взглядов Чичерина, а именно: «оторванность» целого ряда теоретических принципов ученого от конкретно-исторических исследованийпереоценка им географического фактора в истории народовзападнический подход к проблемам национальной истории- «неизменность негативного отношения Чичерина к патриотическому направлению в историографии» — «невольное пристрастие к чужому и неумение сочувствовать своему» — «оторванность» от национальных интересов, что «создает предпосылки для разработки и восприятия фальсифицированной историографии, служащей разрушению отечества» — недостаточная «сбалансированность» взглядов Чичеринаиндивидуалистический подход к проблеме взаимоотношений личности и общества в России, что «противоречит исконным традициям русского народа» — занижение, «а то и очернение собственной истории» 121.

Очевидность искажения исторических взглядов Чичерина со стороны JI.M. Искры будет показана нами в основной части диссертации. Здесь мы только заметим, что без знания метафизических и философских основ исторической концепции Чичерина всякая претензия на осмысление ее обречена на провал и на невольное искажение. Заметим также, что и Кокарев, и Искра, верно причисляя Чичерина к представителям консервативного направления, относили его к государственной школе. Не произошло никаких изменений в этом плане и во всех последующих изысканиях отечественных историков.

10″).

В 1995 году вышла работа А. И. Бродского. Автор критически характеризует русский либерализм и считает, что ошибка его заключается в том, что ему так и не удалось освободиться от европейского гуманистического мифа и ренессансной веры в великое предназначение человека и требования «твердых оснований» миросозерцания. Но твердых «оснований» требовал именно Чичерин, а не либералы. Следовательно, у Бродского имеет место то же смешение либерализма с консерватизмом.

В 1996 году вышел сборник, в котором содержится аналитический разбор творчества либеральных мыслителей, в их числе назван и Б. Н. Чичерин. Кроме того, в сборнике опубликованы фрагменты из его сочинений. Второй сборник работ, посвященных проблемам либерализма, вышел в свет в 1999 году124. Это коллективный труд российских и зарубежных историков, философов и социологов, специалистов по истории либерализма. Как и в первом, здесь имеются очерки, в которых дается биография, а также анализ научной и общественной деятельности Чичерина.

Основное внимание уделено актуальным для либерализма проблемам: сущность либерализма, соотнесенность его с почвенничеством, периодизация, причины неудач, перспективы на будущее. Авторы сборника сходятся во мнении, что либерализм — не чуждое нам явление, что при всей универсальности теории и идеологии он имел в России свои особенности.

Большинство из них считает, что русский либерализм не был механической 1 копией западного. Более того, по мнению Л. И. Селезнёвой, и использование иностранного опыта не противоречит почвенности концепции или проекта: заимствования есть органический элемент взаимодействия. По мнению другого.

1 OA автора этого сборника А. Н. Медушевского, необходимо преодолеть предрассудок о том, что Россия знала только авторитарные формы политической культуры, и раскрыть традиции альтернативной либеральной политической культуры конституционализма, отстаиваемой Чичериным, Кавелиным, Милюковым.

Соглашаясь с Медушевским в вопросе о том, что Россия знала не только авторитарные формы политической культуры, мы, однако, не разделяем его мнения о принадлежности Чичерина к либеральной политической культуре: будучи консерватором, он никак не мог отстаивать либеральные цели политической культуры, но, напротив, настаивал на ее охранительных началах, поскольку общественный прогресс понимал не как «простое движение вперед», что характерно для либерализма, а как развитие внутренних определений духа, углубление в себя, изложение тех начал, которые лежат в существе человеческого духа.

Равно, как и другие авторы сборника, в либеральном ключе рассматривает политический идеал Чичерина и А.И. Нарежный127. Сама по себе статья необычно интересна, и со всеми выводами автора можно было бы согласиться, если бы у него на место понятия либерал и либеральная модель поставлены бы были понятия консерватор и консервативная модель, соответственно, разработчиков этой модели переустройства России — Чичерина и Кавелина — он отнес бы не к либералам, а к консерваторам. В самом деле, ведь только весьма отдаленные представления об истории развития мировой политико-правовой мысли способны привести обществоведов к подобного рода заблуждениям. Исследование же этой истории с полной определенностью показывает, что в России законными наследниками возникшего в XVII веке в Европе либерализма являлись представители социал-демократии (утопический идеализм), представители духовно-нравственного направления (религиозные философы), лево-радикальная часть исторической школы права (Б. Кистяковский, Л.И. Петражицкий), но никак не Кавелин и Чичерин.

Наибольший историографический интерес представляет статья еще одного автора этого сборника — В. В. Шелохаева (полный текст статьи был опубликован.

128 ранее в четвертом номере журнала «Вопросы истории» за 1998 год). Можно сказать, что, в известном смысле, его работа — «Русский либерализм как историографическая школа и историософская проблема» — приобретает в отечественной историографии изучаемой темы то же значение, которое имеет указанная нами работа П. Б. Струве. Являясь одним из крупнейших специалистов по истории либерализма в России, В. В. Шелохаев предпринял глубокий экскурс в современную отечественную и зарубежную историографию проблемы, анализируя исследования Б. Г. Капустина, А.А. Кара-Мурзы, В. Ф. Пустырникова, Г. Самуэля, Г. Рормозера, В. В. Леонтовича, И. Ф. Худишина, П. В. Соболева, А. Н. Медушевского, JT.B. Селезневой, Л. И. Новиковой, И. К. Пантина, В. И. Приленского, И. Н. Сиземской, Н. М. Пирумовой, К. Ф. Шацилло, В. В. Согрина, К. С. Гаджиева, А. В. Улюкаева.

По ходу анализа работ названных авторов, Шелохаев делает целый ряд существенных замечаний, но мы остановимся только на главных его выводах: 1) до сих пор в русской историографической литературе не разработана система критериев и приоритетов как для периодизации русского либерализма, так и для его типологизации- 2) «Русский либерализм никогда не был ни классическим, ни постклассическим. Это был особый тип интеллектуального либерализма, возникший и формирующийся прежде всего на теоретическом уровне в неадекватной среде» — 3) носителями либерализма в России были не представители разных социальных страт, а представители разных генераций интеллектуальной элиты- 4) нельзя разделять либерализм и демократию- 5) на интеллектуальном уровне русские либералы признавали актуальность «правового социализма» как следующей ступени общественного развития- 6) либеральная модель была неприемлема для царского режима, не без основания усматривая в либералах революционеров, замышлявших радикальный переворот во всех сферах жизни.

Таким образом, в последних трех выводах В. В. Шелохаев вплотную подошел к заключению о невозможности включения Чичерина в генерацию русских либералов, что уже одно это превращает его работу в крупное историографическое явление.

Со своей стороны, мы, проведя собственный анализ работ авторов, названных В. В. Шелохаевым, выскажем некоторые соображения. На наш взгляд, безуспешные попытки исследователей идентифицировать русский либерализм объясняются невероятным смешением либеральных теорий с консервативными и, соответственно, смешением «носителей» этих идей.

Отсюда необоснованное приписывание русскому либерализму вовсе несвойственных ему особенностей, как-то: антидемократический характер, принцип монархизма, в то время как все эти особенности были присущи именно консерватизму. Ошибочное причисление Б. Н. Чичерина к либеральному направлению привело и к другим казусам. Так, И. М. Сиземская, верно усматривая сохранение в русском либерализме гуманистических традиций, относит при этом Чичерина к либеральному направлению, причем, к классическому, искажая тем самым истину, поскольку Чичерин прямо отвергал философскую антропологию, базирующуюся на принципах гуманизма и позитивизма, раскрывая темные стороны «товарной сущности» человека («Философия права», с.50).

Полная путаница теоретических построений либералов и консерваторов привела некоторых исследователей к совершенно произвольной, чтобы не сказать, экзотической классификации русского либерализма. К примеру, И. Н. Сиземская и А. И. Новикова делят его на просвещенный либерализм (Радищев), классический либерализм (Чичерин, Кавелин) и новый либерализм. Тем самым, просвещенный либерализм А. Н. Радищева, по их логике, получил теоретическое обоснование в социальной философии Чичерина и Кавелина, но уже как «идейное направление» .

Естественно напрашивается вопрос: а почему бы, продолжая эту фантастическую классификацию, не усмотреть идейное единство Чичерина и Маркса? Ведь поместились же у них чудесным образом Радищев, Чичерин и Кавелин в безмерное лоно русского либерализма!

По всей видимости, в основу такого рода классификации было положено мнение своих великих предшественников, например, Н. О. Лосского: «А все-таки, — писал он, — многие из них, как, например, Чичерин, в состоянии были образовать партию умеренных и либеральных консерваторов. Отстаивая свободу в рамках закона, такая консервативная партия могла бы осуществить необходимые реформы в то время, когда для них созрели бы благоприятные условия. Вместо этого просвещенного консерватизма в России торжествовал нелепый и грубый консерватизм, известный под названием «черносотенного» (Лосский Н.О., История русской философии. С. 177).

Как видим, у Лосского нет сомнения относительно принадлежности Чичерина к либеральным консерваторам. Сошлемся в этой связи на мнение самого Чичерина, безвинно приговоренного к званию либерала: «В науке, -писал он, — равно как и в жизни, везде, где потребуется ясная мысль и обстоятельное знание дела, так называемое творчество идеалов может породить только праздную фантазию.» («Философия права». С. 80).

Как нам представляется, единственный выход из сложившегося в отечественной историографии хаоса мнений по поводу «партийной» принадлежности Чичерина состоит в том, чтобы уразуметь, наконец, разницу между либералами и консерваторами в понимании ими сущности, значения и роли всех элементов государственной жизни в структуре общественного идеала России. Это одно, на наш взгляд, позволит прекратить бесконечные дискуссии о политических предпочтениях тех и других по вопросу о формах государственного устройства («парламентаризм», «конституциолизм», «народное преставительство и т. п.).

Дело в том, что, стремясь к обращению России в правовое государство, философы права консервативного направления (Б.Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, Ф. М. Дмитриев, В. И. Сергеевич, П. И. Новгородцев, В. М. Гессен, Н. И. Павлиенко, И. В. Михайловский, Е. Н. Трубецкой, И. А. Ильин и др.), в отличие от крайне малочисленного лево-радикального ее крыла (Б.Кистяковский, Л. И. Петражицкий и др.), вовсе не считали его (правовое государство) идеалом общественного устройства. В этом заключается еще одно принципиальное расхождение общественного идеала либералов и консерваторов.

В мировоззренческих посылах консерваторов исходным началом и конечной целью общественного прогресса при построении общественного идеала должна быть признана не форма государственного устройства («гармония законченного совершенства»), а свобода духовно-нравственного развития личности. Общественное устройство, по их убеждению, имеет всегда преходящий характер, поэтому оно не может быть конечной целью общественного идеала. «Правовое государство, — писал в этой связи П. И. Новгородцев, — не есть венец истории, не есть последний идеал нравственной жизни. Это не более как подчиненное средство, входящее как составной элемент в более общий состав нравственных сил. Право по отношению к полноте нравственных требований есть слишком недостаточное и грубое средство, неспособное воплотить.

100 полноту моральных начал". Напротив, либеральный посыл при конструировании ими идеала начинается именно с формы государственного устройства, в котором личность получает полную внешнюю свободу.

Наряду с комплексными работами в 90-х годах выходит и целый ряд отдельных исследований творчества Чичерина. Так, А. В. Маркин и С.Н. Татарникова130, размышляя о политических аспектах его творчества как «главного теоретика государственной школы», раскрывают его взгляды на природу общественного движения, роль бюрократии в обществе, а также вопросы централизации власти и местного самоуправления. В сравнительно-историческом ключе рассматривают проблему демократии и власти в работах.

Чичерина историки: K.JI. Майданик, В. М. Дахин, Г. И. Ванштейн и философы:

1 Ч1.

И.М. Клямкин, И. В. Игрицкий .

Вновь возвращается к исследованию биографии Б. Н. Чичерина Г. Б.

Кизелыитейн, заметно изменив при этом свою точку зрения на его место в 1 русской истории. В традиционном для отечественной историографии либеральном ключе анализируют вопрос о внешней политике России в трудах Чичерина С. И. Шабанов, С. А. Чернов и В.А. Китаев133. Об отрицательной оценке творчества ученого со стороны П. Б. Струве пишет Т.И. Рябова134. Рассматривает проблему народного представительства в трудах Чичерина К. И. Шнейдер. Политические взгляды ученого, главным образом по его мемуарам, нашли свое освещение в исследованиях Н.В. Росселя136. Настаивает на чичеринской «либеральной» модели переустройства России И. Н. Сиземская и.

1 «XI.

А.И. Новикова в своей совместной работе .

Среди этого множества весьма сходных исследований творчества Чичерина резко выделяется статья А.В. Свириденко138. Посвящая ее актуальной проблеме науки и религии в трудах русского мыслителя, Свириденко сделал чрезвычайно, на наш взгляд, важный вывод: «И уже трудно говорить о Чичерине-гегельянце, — пишет он, — скорее его можно назвать последователем Гегеля, создавшим на основе гегелевского учения свое собственное. он стал слишком историком, чтобы мыслить предельно абстрактно, и каждая абстрактная мысль наполнялась у него конкретно-историческим содержанием. В силу этого Чичерин не оперировал, подобно Гегелю, отвлеченно-абстрактными категориями, а от конкретно-научных понятий восходил через обобщение к вершинам «чистого разума» 139.

Особо высокая интенсивность попыток освоения научного наследия Б. Н. Чичерина отмечается в начале XXI века, но, главным образом, со стороны социологов и философов, закрепляющих, однако, традиционную точку зрения на его творчество140.

Среди вышедших в это время работ историков по данной теме наибольший историографический интерес представляет исследование Р.А. Киреевой141.

Повышается интерес к трудам ученого и со стороны правоведов, объекты исследования которых во многом смыкаются с объектами исторического исследования. В связи с поисками концепции интегрированного знания о праве во второй половине 90-х годов в юридико-правовой литературе особое внимание уделяется синтезирующим опытам в истории правовой мысли, в частности, в философии права. Одно за другим выходят исследования отдельных вопросов философии права Чичерина142. Однако многие из этих работ, носят сугубо апологетический характер. Подобная идеализация Чичерина была в известной мере оправдана в начале 90-х годов, когда его труды после длительного забвения вновь оказались в центре внимания исследователей. Но сегодня, как верно указывает М. Н. Аверин, необходимо дистанцироваться от такой, пусть и продиктованной благими целями, односторонности: творчество Чичерина — продукт определенной исторической эпохи и его следует изучать с учетом реалий и противоречий времени, отразившихся во взглядах ученого. Говоря о перспективах изучения научного наследия Чичерина, он указывает на необходимость корпоративного сотрудничества всех обществоведов, занимающихся исследованием творчества либеральных общественных мыслителей143. х.

Таким образом, за последние несколько лет масштаб изученности научного наследия Чичерина значительно расширился. Сложилось даже несколько направлений, по которым ведутся исследования как творчества ученого, так и традиций российского либерализма в целом: 1) изучение земско-либеральных проектов, преобразований и их результатов- 2) государство и либерализм как реформаторское течение русского освободительного движения- (историко-философские аспекты) — 3) общественная деятельность и научное творчество Б. Н. Чичерина. Однако, несмотря на повышенное внимание к научному наследию мыслителя, в отечественной исторической науке оно до сих пор остается слабо изученным, а сам Чичерин по-прежнему остается у большинства исследователей либералом и причисляется к так называемой государственной школе.

Не лучше сложилась историографическая ситуация интересующей нас темы и за рубежом, где с 20-х по 60-е годы вышло лишь несколько работ, так или иначе затрагивающих творчество Чичерина. Если судить по обзору, данному Клаусом Д. Гротхузеном состоянию зарубежной историографии этого периода, то она выглядит совсем не утешительно, и ему «остается утверждать, что, по меньшей мере, зарубежное исследование до сих пор занимается почти исключительно общефилософской системой Чичерина, при сознательном отказе от его философии истории, а также выяснения достижений Чичерина в области истории русского права» 144, хотя он не соглашается с выводом Е. Спекторского о том, что «иностранцы не знают о нем ничего» 145. К. Гротхузен убедительно показал, что все зарубежные авторы в целом высоко оценивают вклад Б. Н. Чичерина в русскую философию права, характеризуя его как одного из образованнейших русских своего времени, называют «Нестором» русской государственной науки (Е. Спекторский), «отцом» русской политической науки, занимавшим почетное место среди классиков, чьи труды отличаются ясностью и силой мысли (П. Шейберт).

Бесспорным свидетельством справедливости выводов Гротхузена может служить вышедшая в 1939 году в Париже работа Д.И. Чижевского146. Высказывая, по нашему убеждению, ряд ошибочных выводов относительно философии Чичерина (отступление назад к Канту в его диалектике онтологической функции перед познавательной, гносеологической и, как результат, превращение его метода в гораздо более схематичный, чем у Гегеляослабление спекулятивной высоты Гегеля и, как результат, диалектика — не жизнь бытия, а в первую очередь метод его познаниянепродуктивность его рационалистического истолкования Гегеля, поскольку он не признает современность концом историиневнимательность к конкретным формам русской действительности и др.), Д. И. Чижевский дает очень высокую оценку научного творчества Чичерина, особо подчеркивая, что «он был одним из немногих русских философов XIX века, — вливших свои идеи в форму завершенной системы. он продумал все части своей. системы до последней.

• «147 точки над 1 .

В 1995 году на русский язык была переведена вышедшая в 1957 году работа В. В. Леонтовича, посвященная истории развития либерализма в России, начиная с эпохи Екатерины Великой и заканчивая 1914 годом148. Леонтович исследует проявление либерализма в разных сферах русской жизни, но акцентирует внимание читателей, преимущественно на общественно-политической его стороне. Отдельный раздел Леонтович посвящает в этой связи Б. Н. Чичерину, который, по его мнению, «был крупнейшим теоретиком русского либерализма» 149. Предметом его анализа стала, главным образом, полемика ученого со славянофилами и его борьба против попыток радикалов, объявивших свою монополию «говорить от имени науки». Отметив, что Чичерин вышел безусловным победителем в этой войне умов и защитил науку и ее свободу, с одной стороны, от радикалов, объявивших на нее монополию, а с другой — от подозрения реакционных кругов, Леонтович видит главную заслугу Чичерина в том, что он «понял и увидел, что для развития России в либеральном направлении главным препятствием и главной опасностью были, не оставшиеся фактически условия крепостного права, а остатки того умственного склада, который возник благодаря ему» 150.

Большой интерес представляет вышедшая в 1962 году монография Клауса Д. Гротхузена, рассматривающего весь круг вопросов, связанных с историей развития исторической школы юристов в России: состояние исследования исторической правовой школы за рубежомисходную ситуацию в русской исторической науке XIX векаоценку исторической правовой школы в русской науке. Специальный раздел отведен анализу философии права Чичерина, где, главным образом, рассматривается полемика Чичерина со славянофилами. При анализе этой проблемы Гротхузен признаёт его точку зрения на русскую общину и русскую историю безусловно верной. Давая общую оценку научному творчеству Б. Н. Чичерина, Гротхузен пишет: «Заслуга Чичерина лежит, как в узком смысле, внутри исторической школы права, так и в его общеисследовательской деятельности, как историка и философа права. Оба друг с другом связаны, и Чичерин сам подчеркивал, что философия и история только совместно образуют целое» 151.

Обозревая состояние советской историографии, касающейся Чичерина, Гротхузен заключает, что она «обесценила» значение и величие Чичерина в истории развития мировой человеческой мысли152.

В 1996 году на русском языке вышло фундаментальное исследование американского философа и историка права — Сурия Пракаш Синха153, в котором имя Чичерина даже не упомянуто, хотя имеется страничка, посвященная психологической теории права Петражицкого. Однако парадокс состоит в том, что он, отмечая единственную заслугу русских философов права в разработке «нового метода исследования», да и то новизну «относительную», замалчивает создателя этого метода. Следовательно, ему известно имя Чичерина, ибо никто другой ни в России, ни за ее пределами его не создавал. И, хотя в последнее десятилетие за рубежом появились исследования по Чичерину, но их небрежительно малое число вовсе не соответствует тому громадному значению, которое по праву принадлежит «Нестору» русской науки154.

Наряду с исследованиями историков, юристов, философов, социологов и политологов для изучения избранной нами темы привлекалась также и общая литература. К таковым относятся прежде всего вопросы методологии и теории истории, получившие разработку в трудах А. Я. Гуревича, B.C. Библера, Н. И. Смоленского, JI.M. Баткина, Б. Г. Могильницкого, A.JI. Ястребицкой, З. Ю. Метлицкой, Л. П. Репиной, М. Н. Смеловой и др.

Наиболее сложные и актуальные для отечественной историографии вопросы, связанные с исследованием направленности исторического процесса и осознанием в нём уникальности России (как в пространстве мировой истории, так и в координатах времени) нашли своё оригинальное решение в фундаментальных трудах Л. И. Семенниковой и А. С. Панарина.

Сущность консерватизма рассматривалась в исследованиях А. А. Френкина,.

B.А. Гусева, A.M. Миграняна, К. С. Гаджиева, А. А. Галкина, а также в коллективных работах по русскому консерватизму.

Многоаспектные проблемы истории либерализма наиболее полное осмысление получили в работах В. В. Шелохаева, а региональный ее аспект в исследовании О. А. Харусь.

Проблемы земства нашли свое освещение в трудах Н. М. Пирумовой, В. В. Гармиза, Л. Г. Захаровой, Е. Н. Морозовой, В. П. Горнова, А. А. Жуковой, Е. Г. Корнилова.

Вопросы университетского образования в России хорошо представлены в трудах Л. М. Искры, В. И. Чеснокова, Р. Г. Эймонтовой, В. А. Твардовской, история Земских соборов — в монографии Л. В. Черепнина.

Реформы 60-х годов в России всесторонне разработаны в трудах П. А. Зайончковского. Им же широко освещалась внутренняя политика русского самодержавия второй половины XIX века.

Состояние отечественной и зарубежной историографии по проблемам сельской общины в России всесторонне рассматривалось в работе Л. И. Кучумовой.

Историография, обобщающая двухвековой опыт отечественной науки по истории древнерусского законодательного акта, представлена в монографии.

C.Н. Валка.

Чрезвычайно актуальной проблеме — государство в переходный период (теоретический аспект) — посвящено монографическое исследование В. В. Сорокина. Выявляя общие закономерности развития государства в переходный период, он моделирует перспективы этого состояния на основе анализа истории конкретных государств, включая Россию. Попытки определить так называемый третий путь развития России предприняты в работах С.Г. Кара-Мурзы, Ю. М. Бородай, О. А. Платонова.

Общая характеристика специфики идейного творчества XIX века дана в исследовании М. Колерова. Основные философские направления и концепции науки в XX столетии раскрыты в монографии В. А. Канке. Также, как и В. А. Канке, с позитивистских позиций рассматривается философия и теория истории Н. С. Розовым.

Оценивая, таким образом, степень изученности заявленной нами темы, отметим вполне определенные достижения в ее изучении историками и представителями других общественных наук. В целом же, историческая концепция Б. Н. Чичерина специально не исследовалась, и, если в зарубежной литературе, несмотря на ее малочисленность, освещение получили хотя бы отдельные философские аспекты его концепции всеобщей истории, то в отечественной историографии по-прежнему главным предметом изучения остаются его политико-правовые воззрения и общественно-политическая деятельностьне раскрыта сама сущность его метода исследования, не изучено его понимание истории как процесса развития определений духанеисследованными остаются метафизические и философские основания его теории историиостается вообще за пределами научного интереса исследователей его критика истории политических учений, то есть сама концепция всемирной истории, а это свидетельствует о том, что в общественных науках до сих пор нет целостного представления ни о его исторической концепции, ни о его общественном идеале.

Все вышеизложенное явилось основанием для выбора автором темы диссертации «Историческая концепция Б.Н. Чичерина» .

Целью настоящей диссертации является: воссоздать из отдельных, разрозненных, мозаичных и разнесённых по многочисленным и разнохарактерным исследованиям элементов теории развития всемирной истории Б. Н. Чичерина его единую историческую концепцию, анализируя мировоззренческие, теоретико-методологические основания и конкретно-историческое содержание его исторической концепции. Но, учитывая, что характерной чертой, сердцевиной его концепции является история развития общественного идеала, а все стороны исторического бытия сопрягаются с этой проблемой и рассматриваются с этой точки зрения, центральной задачей нашей работы является характеристика общественного идеала в тесной связи с отечественной и мировой историей.

Исходя из обозначенной целевой установки, определяем следующие задачи исследования: выяснить сущность и особенности теории исторического познания Б. Н. Чичеринараскрыть его трактовку всемирной истории как процесса развития определений духарассмотреть во всех составляющих его общественный идеалисследовать данную им критику политических учений древнего и нового мирадать анализ его трактовки вопросов русской истории в сопряжении с общественным идеалом.

Объектом нашего исследования являются сочинения Б. Н. Чичерина и других выдающихся мыслителей XIX столетия, труды которых охватывают в той или иной мере широкий круг историософский и политико-правовых вопросов, нашедших свою всестороннюю разработку в исторической концепции Б. Н. Чичерина.

Предметом данного исследования является историческая концепция Б. Н. Чичерина, созданная на основе разработанного им собственного метода научного познания — нового универсализма, что естественным образом обусловило акцент диссертации на его методологии истории. Поэтому предметом нашего исследования будут следующие основные вопросы: метафизические и философские основания исторической концепции Б. Н. Чичериналогика развития исторического познания и историирелигиозное начало его концепции историирелигия, наука и законы развития человечествасубъекты исторического процесса в реализации цели и смысла истории (нравственный идеал) — понятие свободы в ее историческом развитииполитика, нравственность, право, реформы и революциивлияние исторического развития народа на форму политического устройстваисториософская и правовая мысль древнего и нового мираособенности развития русского государства и общественный идеал России.

Хронологические рамки исследования определяются длительностью того периода, в течение которого продолжалась творческая деятельность Б.Н.

Чичерина: начало его относится к середине 50-х годов XIX века, а завершениеначало XX века.

Изложение материала в диссертации основано на проблемном принципе, что позволяет автору полнее раскрыть основные положения исторической концепции Б. Н. Чичерина.

При определении метода исследования, своей методологической позиции автор, исследовав сущность научного метода, разработанного Б. Н. Чичериным, в целом разделяет подходы, которые им были выработаны, и которые во многом примыкают к нашему пониманию принципов исторического анализа. Науке вообще известны только три общих (общенаучных) метода познания: реалистический, отправляющийся в познании от факта (опыта) — рационалистический, исходящий в познании от мысли, и универсализм, соединяющий в себе первый и второй методы познания. Это первый момент, который мы учитывали при выборе собственного метода исследования. Вторым существенным моментом, которым мы также руководствовались, является наше понимание логики исторического процесса, в соответствие с которым состояние общественной мысли совпадает с состоянием общественной жизни, взаимно коррелируясь, а историческое развитие есть вместе с тем и развитие логическое, что подтверждается всем ходом развития всемирной истории, начиная с древнейших времен. Поэтому, для того, чтобы раскрыть суть и особенности исторической концепции Б. Н. Чичерина, нам необходимо было: во-первых, исследовать логику мысли самого ученого в его понимании развития исторического процесса, во-вторых, фактическое развитие логических начал в сознании последовательного ряда мыслителей древнего и нового мира, анализ учений которых предпринял Б. Н. Чичерин, в-третьих, фактическое состояние жизненных реалий, которые он привлекал для проверки истинности своей теории, и, наконец, наши «аргументы от истории» .

Таким образом, в качестве основополагающего метода исследования мы использовали метод универсализма. Что же касается других методов (хронологический, системный, структурный анализ, историкогерменевтический, историко-типологический, метод историко-культурной атрибуции), которые также применялись нами в работе, то выбор того или иного из них был обусловлен конкретными задачами диссертации при рассмотрении конкретных вопросов истории.

Автор опирался, разумеется, и на достижения отечественной историографии в области избранной нами темы.

Источниковую базу диссертации составили документы и материалы, типологически которые можно классифицировать следующим образом: 1) научные и научно-публицистические труды Б.Н. Чичерина- 2) опубликованные и неопубликованные документы и материалы, связанные с жизнью и творчеством Б.Н. Чичерина- 3) научные труды и публицистика известных русских ученых, политических и общественных деятелей XIX — начала XX вв.- 4) творческое наследие великих мыслителей древнего мира и современных зарубежных ученых- 5) воспоминания современников Б. Н. Чичерина.

Источники первой группы — работы Б. Н. Чичерина — послужили главным основанием для реконструкции его исторической концепции.

Источники второй группы — разнообразны и сосредоточены главным образом в отделе рукописей Российской Государственной библиотеки (ОР РГБ), Российском Государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), Российском Государственном историческом архиве (РГИА). Незначительная часть материалов по теме хранится в Институте русской литературы («Пушкинский Дом»). В процессе работы над диссертацией автором было просмотрено 308 единиц хранения, извлеченных из 30 фондов 5 архивов.

Наибольшее количество информации содержат выявленные автором документы в фондах ОР РГБ. Это самая многочисленная группа источников, из которых наиболее ценные сведения содержат: обширная переписка Б. Н. Чичерина с представителями высших органов государственной власти России, русскими и зарубежными ученымидокументы, связанные с его преподавательской и земской деятельностьюзаметки по истории русского хозяйства, административного управления и цензуры. Содержание данных источников позволяет проследить политическую позицию ученого по широкому спектру вопросов общественно-политической жизни России второй половины XIX века, многогранно характеризуя его духовно-нравственный облик, и представляет исключительный интерес для реконструкции духовного континиума научного мира XIX столетия России.

В РГАЛИ хранится часть эпистолярного и научного наследия Б. Н. Чичерина, раскрывающая причины «научного одиночества» ученогомногочисленные отклики на смерть Б. Н. Чичерина известных историков, философов, юристов и государственных деятелейрукописный очерк В. Н. Сперанского, посвященный Б. Н. Чичерину. Ценность этих материалов определяется не только обширным массивом информации, но и характером ее подачи в форме, позволяющей исследователю видеть общий колорит эпохи, в которой жил и творил мыслитель, и выяснить оценку творчества ученого современниками.

Среди документов, отложившихся в ГАРФе, наибольшую ценность представляют рукописные работы Б. Н. Чичерина: «Дело Веры Засулич», «Берлинский мир перед русским общественным мнением», «Восточный вопрос с русской точки зрения», а также переписка ученого с И. В. Михайловским, Д. И. Менделеевымздесь же находится статья С. Живаго о Чичерине по воспоминаниям И. К. Блюнчи, статья Л. Брюхалова «Памяти Б. Н. Чичерина». Привлечение данных материалов в качестве источников позволяет значительно расширить представления исследователей о многогранности научных интересов ученого.

Важную информацию, позволяющую судить о характере отношений органов власти к научным трудам Б. Н. Чичерина и об отношении последнего к проблемам университетов России, содержат фонды РГИА. Наибольшую ценность среди них представляет решения Совета Главного Управления по делам печати МВД Российской империизаписка Б. Н. Чичерина по поводу предложения Сабурова об узаконивании студенческих сходоктекст речи Б. Н. Чичерина на коронации Александра III- «Справка о профессоре Чичерине» .

Среди источников, отложившихся в «Пушкинском Доме», особый интерес для исследователей представляют материалы, связанные с откликом оппозиционно настроенных к Чичерину студентов, что, в известной мере, отражает расхождения между официальной исторической наукой и теорией истории Б. Н. Чичерина.

Третья группа источников, привлеченная в диссертации, представлена трудами русских ученых, публицистов и политических деятелей — современников Б. Н. Чичерина. Сюда вошли труды: И. С. Аксакова, К. С. Аксакова, П. Г. Архангельского, И. Д. Беляева, К.Н. Бестужева-Рюмина, Н. П. Барсукова, А. И. Васильчикова, А. И. Герцена, В. И. Герье, Т. Н. Грановского, А. Д. Градовского, Н. Я. Данилевского, Н. И. Зибера, Н. М. Карамзина, А. И. Ильина, М. Н. Каткова, К. Д. Кавелина, В. О. Ключевского, Н. И. Костомарова, Н. М. Коркунова, М. О. Кояловича, Н. И. Кареева, А. А. Котляревского, М. М. Ковалевского, К. Н. Леонтьева, П. М. Леонтьева,.

A.Н. Пыпина, И. В. Михайловского, П. Н. Милюкова, П. И. Новгородцева, К. П. Победоносцева, П. Б. Струве, М. П. Погодина, Ю. Ф. Самарина,.

B.И. Сергеевича, С. М. Соловьева, B.C. Соловьева, Е. Н. Трубецкого, А. П. Щапова, Н. Г. Чернышевского и других. Значение этой группы источников особое, так как она позволяет определить место и значение научного творчества Б. Н. Чичерина в отечественной исторической науке, при исследовании автором общего состояния исторического знания в XIX веке и сравнительном анализе его с историографической ситуацией, сложившейся в России в конце XX столетия.

Источники четвертой группы включают труды мыслителей древнего мира и современных зарубежных ученых: Платона, Аристотеля. Т. Мора, Н. Макиавелли, Р. Декарта, Г. Гроция, Г. Гольбаха, Б. Спинозы, Г. Лейбница, Д. Локка, Ш. Монтескье, Ж. Ж. Руссо, Д. Юма, И. Канта, Ф. Шеллинга, И. Фихте, Г. Гегеля, А. Токвилля, О. Конта, Ф. Лассаля, К. Маркса, Ортега-и-Гассета, Синха Сурия Пракаш, А. Тойнби, М. Вебера, О. Шпенглера, Ф. Броделя, К. Ясперса, К. Поппера, Р. Коллингвуда. В отличие от третьей группы, источники четвертой группы позволяют определить место и значение Чичерина в развитии мировой общественной мысли, а также сравнить эвристические возможности различных методов исторического познания.

Важную роль в исследовании избранной нами темы сыграли воспоминания самого Б. Н. Чичерина и его современников. Особый интерес представляют воспоминания П. Н. Милюкова. Наряду со множеством фактических подробностей о событиях в научной и общественно-политической жизни России XIX века, мемуары содержат портретную характеристику ученых, публицистов и политиков, в большей или меньшей мере повлиявших на выбор вектора общественного развития России в XX столетии.

Для определения степени достоверности информации, содержащейся во всех группах источников, автор использовал общепринятые приемы критики, а также методы сравнения различных по характеру происхождения, содержанию и научной направленности источников.

Выявленные и исследованные источники обеспечили, по мнению диссертанта, достаточно надежные и полные данные для ответа на поставленные в работе вопросы.

Научная новизна диссертации определяется: прежде всего самим выбором темы, способом конструирования предмета анализа и масштабностью поставленных исследовательских задач:

— диссертация является первым в отечественной историографии комплексным исследованием исторической концепции Б. Н. Чичерина. Избранная автором тема до сих пор не была предметом специального исследования ни в отечественной, ни в зарубежной литературе;

— активизирован широкий круг архивных материалов, в научный оборот введен новый корпус различных по характеру, содержанию и степени репрезентативности источников;

— впервые в отечественной историографии:

— исследуются метафизические и философские основания исторической концепции Б. Н. Чичерина, определяются особенности его теории исторического познания;

— всесторонне раскрывается сущность научного метода исследования Б. Н. Чичеринанового универсализма;

— выясняется логика развития исторического познания и истории концепции Б. Н. Чичерина, предпринимается анализ логики самого ученого, что позволило автору отнести тип его мышления к безусловно консервативному;

— рассматривается его трактовка всемирной истории как процесса развития определений духа, раскрывается сущность и значение религиозного начала исторической концепции Б. Н. Чичерина, выясняется связь науки, религии и законов развития человечества;

— анализируются субъекты исторического процесса как носители определений духа в реализации цели и смысла истории, выясняется их место, роль и значение в историческом процессе, реализации нравственного идеала человечества;

— осуществляется глубокое исследование критики Б. Н. Чичерина историософской и правовой мысли Древнего и Нового мира;

— дается всесторонняя характеристика общественного идеала Б. Н. Чичерина, рассмотренного в тесной связи с отечественной и мировой историей.

Практическая значимость данного исследования состоит в том, что воссозданная в диссертационной работе историческая концепция Б. Н. Чичерина, вносит значительный вклад в развитие отечественной историографии. Поставленные и реализованные в исследовании задачи имеют научно-практическое и учебно-методологическое значение. Полученные результаты могут служить основанием для создания обобщающих трудов по историографии, истории русской и зарубежной общественной мысли, учебных пособий, для разработки базовых и специальных курсов по философии и методологии истории, философии и права, в целом, они могут способствовать преодолению методологической анархии постмодернизма в общественных науках.

Выявленные в диссертации базовые теоретико-методологические положения исторической концепции Б. Н. Чичерина, его определение сущности и взаимосвязи истории, политики, нравственности и права представляют практический интерес не только для ученых, но и для современных политических деятелей, руководителей различных центров стратегических и политических исследований, в целом, они могут служить теоретическим основанием для разработки внутреннего и внешнеполитического курсов Российского государства.

Особое значение, в силу злободневности, приобретает раскрытая в диссертации разработка Б. Н. Чичериным вопросов взаимодействия церкви и государства, власти и религии. Полученные результаты исследования по данной проблеме могут быть использованы в практической политике государства в качестве важнейшего средства для предотвращения конфликтов, возникающих на конфессиональной почве, и служить духовно-нравственному возрождению России.

Основные положения и выводы диссертации нашли отражение в 24 научных публикациях, в том числе, в монографии, и докладывались на региональных, республиканских и международных конференциях.

Заключение

.

1 Репников А. В. Парадоксы русского консерватизма // Россия XXI. М., 2003. № 1. С. 182.

2 Пустырников В. Ф. Либеральный консерватизм и либерализм в России XIXначала XX в.: различия и сходства // Либеральный консерватизм: история и современность. Матер. Всерос. науч-практ. конф. М., 2001. С. 17, 27.

3 Панарин А. С. Реванш истории: российская стратегическая инициатива в XXI веке. М.: Логос, 1998. С. 8−12.

4 Френкин А. А. Феномен неоконсерватизма//Вопросы философии. 1991. № 5. с. 66−74.