Россия в идейных и геополитических проектах мировой истории, конец ХIХ — ХХ вв.: В свете религиозно-философских основ истории

Задачи необходимой социальной и экономической модернизации. России и полноценного, равноправного конструктивного участия в современном этапе мирового исторического процесса встали драматично в сложнейшем внутреннем и международном контексте после распада СССР. Очевидно, что начавшийся структурный передел мира, случающийся на каждом переходе в новое столетие, и вставшей" вновь перед российским обществом проблем^ самоопределения в целях и ценностях национального бытия, по отношению к собственной и мировой истории, необходимо осмыслить в широких историко-философских критериях.

Вовлечение России как явления мировой истории и культуры в очередной глобальный проект униформации мира напоминает драму и утраты России при столкновении с первой универсалистской идеей XX века под флагом Марксизма. Путь СССР показал, что исторически жизнеспособная национальная государственность должна опираться на «дух народный», который составляет нравственное могущество государства, подобно физическому нужное для его твердости" .1 Основанное на задаче глобализации идеи коммунизма государство к концу XX века стало клониться к упадку. Держава и нация, впитав отчасти «дух народный» в годы войны, что дало взлет могущества на мировой арене, при столкновении с очередным глобализмом вновь утратили его, пришли к распаду, к кризису самосознания и нигилизму к своей истории.

Наряду с этим очевидно, что заметное духовное и геополитическое давление на Россию отражает уже не борьбу идеологий XX века — демократии и коммунизма, а обрело знакомые из истории геополитические очертания. Болезненные вопросы расширения НАТО на Балтике, борьба за ориентацию Восточной Европы, современный балканский кризис, появление англосаксонских сил в Черно-моро-Каспийском балансе имеют не только сугубо современные причины, но и проявляют преемственные устремления прошлого, напоминая геополитические сценарии, разыгрывавшиеся вокруг России в 1917 году и во время двух мировых войн. Поэтому актуальна в научном и политическом отношениях задача обобще.

1 Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. С-Пб. 1914. с. 28. ния исторического пути России в XX веке, выяснения степени преемственности событий, осмысления параметров исторического состояния России в фокусе идейных и геополитических проектов мировой истории.

Особенностью и новизной работы является сочетание традиционных методов исторического исследования международных отношений с религиозно-философским анализом общественного сознания и внешнеполитических доктрин. Вопрос о соотношении современных историко-философских и социологических доктрин и христианского учения важен не только с точки зрения веры и судьбы христианства. Сопоставление категорий и ценностей современного общественного сознания с христианским наследием, породившем совокупную великую европейскую культуру, имеет огромное научное значение и представляет глубочайшую тему для обществоведения, которое по определению исследует воплощение в историческом процессе тех или иных идей.

В центре внимания не только судьба и роль России как феномена культуры и как государства в идейных и геополитических проектах конца XIX — начала XXI веков, но также религиозные корни, происхождение и преемственность этих проектов. Эта тема раскрывается в панорамном обзоре истории России в международном контексте через призму религиозно-философских основ истории и христианской эсхатологии. Такой подход логически предопределил задачу выяснить не только некоторые стороны международных событий конца XIX и XX века, но и соотношение с христианским учением о человеке и мире разных аспектов общественных идей государственных и внешнеполитических доктрин этого периода, а также доминирующей современной идеологии «глобализма».

Общей методологией диссертации стала историософия, обоснование и разработка которой на основе современного знания стала частью исследования. Поставленная тема и методологический подход определили привлечение широкого по характеру круга источников и литературы. Изучение истории и общественные дисциплины в целом в России в последнее десятилетие проделали немалый путь, вобрав в себя достижения и подходы западной науки, получив доступ к новым документам. Усилилось взаимодействие отраслей общественных наук, что свидетельствует о переходе на расширение анализа и более высокий уровень обобщения. Однако в наименьшей степени этот процесс коснулся восстановления преемственности русской религиозно-философской и исторической мысли.

Однако именно на фоне панорамы эволюции исторической и религиозно-философской картины мира в человеческом сознании и взаимоотношений России и Европы возникает преемственная картина исторического развития России — СССР: как направления ее внутреннего импульса, так и места и отношения к ней в системе международных отношений XX века. История и философияглавные основы самосознания, которое в данную эпоху и направляет исторический импульс в ту или другую сторону. Историософский подход в наибольшей степени преодолевает и субъективизм, ибо имеет объектом изучения и исторический акт, и самосознание, то есть мотивацию к его совершению.

Философия истории предполагает осмысление «всего», причем «всего» не в истории, а «всего» в мироздании. Поэтому философия истории к концу XX века постепенно и незаметно исчезла из языка общественной науки, ибо она при максимальной отвлеченности понятий предполагает слишком четкое определение в системе ценностей, но в марксизме оно сделано раз и навсегда, а сознание «открытого общества» действует на основе незавершенного понимания" и «относительности всех ценностей"2. Сейчас принято больше говорить об «историческом мышлении», к которому одинаково принадлежат и рассуждения о будущем и о прошлом, о культуре и цивилизациях, о главных событиях последнего века, о политике и войнах. «Все это относится к мыслям об истории, — отмечает Э. Нольте в объемном труде «Историческое мышление в 20-м веке», — и только естественно, что параметры настоящего выходят на передний план». Он также остроумно заметил, что лишь марксисты остаются «философами истории», 3 имея в виду, что они не уходят от «главного вопроса философии». Избегает философствования и школа «Анналов», хотя в начатой Февром и Блоком «combat pour Г histoire» — битве за историю, она противопоставляет «истории событийной», как преодоленному этапу, восприятие историческим сознанием «пространственных и временных структур» в «протяженности» — «la longue duree», позволяющее.

2 Поппер Карл. Открытое общество и его враги. М. 1996;

3Nolte Emst. Geschichtsdenken im 20-n Jahrhundert Frankfurt am Main. 1991. S. 11,592. схватить «une histoire vraie» — «историю подлинную». Это выразилось в обогатившей палитру междисциплинарности, и Ф. Бродель говорил о «сообществе гуманитарных наук», называя взаимодействие истории и общественных наук «обменом у с луг». 4 Но при выборе для исследования в «протяженности» исторических периодов, пронизанных единством мировоззрения и культуры (христианское Средневековье — Ле Гофф, эллинистическое Средиземноморье — Ф. Бродель), остаются в стороне всемирная «протяженность» и вопрос, почему же цели и ценности и сам движущий импульс к совершению исторического акта разных периодов столь отличаются, хотя история в целом непрерывна. На этот вопрос дает ответ философия истории, проникновение в те глубины сознания, где на основе главных представлений о добре и зле, месте человека перед Богом и людьми, формируются представления о смысле и цели вселенского и личного бытия.

Но религиозная философия истории уходит из сознания в век, когда вера становится религией, переставая быть рамой, в которой во всеединстве воспринимается вселенная и в ней собственное бытие. Остается религиозная антропология — изучение религиозного человека. «Хотя эта область, разумеется, может рассматриваться как лишь часть перспективы по сравнению с целостностью человеческого бытия, — отмечает А. Дюпрон, — она суть наиболее побуждающая, ибо религиозная жизнь человека, будь-то индивидуальная или коллективная, есть ключ к единству».^ Но, судя по труду Дюпрона, религиозная антропология — лишь отрасль, изучающая преломление в сознании и поведении человека «мифов», религиозных праздников, образов святых и героев, превращение события и поступка в «культовые элементы» культуры.

Хотя К. Ясперс, называя явление Христа «осью мировой истории», все же не решается предложить христианскую парадигму для современного этапа6, именно христианское толкование истории своей универсальностью связывает воедино кажущиеся не преемственными реализм пост-модерна и эсхатологичность христианского мира, позволяет найти корни современных идеологий и политических.

Constructing the Past Essays in Historical Metodology. Ed. by J. Le Goff and P. Nora. Cambridge, 1985, p. 6.

5lbid. Dupron Alphonse. Religion and religious anthropology. P.123. бЯсперс Карл. Истоки истории и ее цель. М&bdquoИНИОН, 1991. доктрин — от эзотерического интеллектуализма «новой правой» до технократической целесообразности идеологии глобализма и «глобального управления», проследить эволюцию внутреннего побуждения к творчеству у личности прошлогок противоположному отстаиванию современным индивидом бытия без целепо-лагания. Такая философская парадигма позволяет оценить побудительные мотивы непрерывного стремления к расширению западной цивилизации во всех ее формах: католического романо-германского духа Европы Петра с ее бесспорной культуртрегерской мощью и ее современного продукта — либеральной «пан-Европы», путь России к катастрофе начала и конца XX в.

Религиозно-философскому подходу имманентно присущ принцип историзма, ибо он диктует оценивать исторические эпохи, цивилизации, исторический путь наций по критериям их собственного целеполагания.

Источники и историография.

Работа носит одновременно исторический и историографический характер. Предметом и объектом исследования являются главные поворотные моменты во внутреннем историческом пути России — СССР на фоне сопровождающих каждую «смену вех» сдвигов в мировом равновесии и реакции заинтересованных субъектов международных отношений. В работе исследуется преломление событий в историческом сознании, в концепциях внешней политики, в идеологических доктринах, которые в свою очередь воздействуют на события. Это определило привлечение широкого по характеру и кругу источников и литературы, которые можно разделить на два типа: концепции исторического процесса, религиозные и выросшие из них общественные учения, а также источники и историография исследуемых событий отечественной и всеобщей истории.

Для выяснения религиозно-философских корней различных общественных учений и сопоставления их с христианским догматом в качестве источников использованы неоправданно выпавшие из научного оборота религиозно-философские и богословские труды русских и европейских мыслителей, литературное наследие православного предания, житийная литература, учения иерархов.

Русской Православной Церкви7, энциклики Святого престола, касающиеся общественных учений XVIII—XX вв.- Vix Pervenit — Бенедикт XIV, Syllabus — Пий IX, 1864 г., Humanum Genum, 1884 г. и Rerum Novaruml891r. — Лев ХШ, труды католических историографов.8 Можно отметить, что при догматических отличиях и историческом соперничестве, суждения по общественным доктринам' толкование философии прогресса как отхода от эсхатологии у двух ветвей апостольского христианства совпадают.

1. Осмысление исторического пути России в собственно русском и в западном сознании предполагает современный анализ концепций исторического процесса и места в нем России в трудах крупнейших русских историков, философов и социологов, ибо именно большим русским умам, как отметил А. Н. Сахаров, присуща «масштабность работы, смелость в постановке глобальных, конкретно-исторических и теоретических тем».9 Действительно «поражает грандиозность замысла и яркость, виртуозность исследовательского исполнении «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, и «монументальность «истории России» С. М. Соловьева. Но карамзинское «наше, мы» уже несвойственно Соловьеву, а изучение всего философского и историографического наследия XIX века.

7 Три послания и духовная грамота Кирилла Белозерского. Библиотека литературы Древней Руси. Т.6. С-Пб., 1999; Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. М., 1993. Зызыкин М. Царская власть и Закон о престолонаследии. София. 1924. Филарета Митрополита Московского и Коломенского Творения. М, 1994. Государственное учение Филарета Митрополита Московского. М., 1993; Митрополит Евгений (Болховитинов). Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви. М., 1995.(репринт) — Полный православный богословский энциклопедический словарь. М., 1992; Карташев A.B. Церковь. История. Россия. Статьи и выступления. М., 1996; Хомяков. Д. Православие, Самодержавие, Народность. Монреаль, 1983; Игумен Иоанн Эко-номцев. Православие. Византия. Россия. М., 1992; Протоиерей Иоанн Мейендорф. Православие в современном мире. Нью-Йорк, 1981; Тертуллиан. Избранные сочинения. М., 1994; Огицкий Д. П., священник Максим Козлов. Православие и западное христианство. Учебное пособие для духовных семинарий и училищ. МДА. М., 1999.

8 Vix Pervenit. Uber den Wucher und die andere ungerechte Gewinne. Mustair, 1999; Syllabus, Humanum Genum. Karl Haselbock. Freude an der Wahrheit Sobieskig. 18/13, A-1090 WienBischof Dr. Rudolf Graber. Athanasius und die Kirche unserer Zeit Abensberg, 1966; Marsaudon Y. L’Eucoumenisme vu par un frank-macon de tradition. Paris, IXe, 1964; Vennari J. Die Standige Anweisung der Alta Venditta. REX REGUM, JaidhofCretineau-Joly. L’Eglise enface de la revolution, Paris, 1859, vol.2. Mgr Lefebvre. Ils l’ont decouronne. Du Liberalisme a l’apostasie. La tragedie conciliaire. Paris, 1987. Tuveson E.L. Millenium and Utopia. A Study in the Background ofthe Idea of Progress. New-York-London, 1964.

9 Сахаров A.H. Народ разгадка всего. Историки России. XVIII — начало XX в. М., 1996. стр. 319. неизбежно вводит исследователя в так называемый спор о России и Европе, который не обошли вниманием почти все крупные русские умы прошлого.

Однако, прочтение его делает очевидным, что два течения в русской фундаментальной и философски обоснованной исторической науке, которые в середине XIX века обрели условные наименования западнического и славянофильского, были совсем не антитезами. Чрезвычайная упрощенность современных версий обеих ветвей делает сегодня действительно необходимым их новое изучение с выделением и анализом философских акцентов и задач, чему, среди прочего, посвящена диссертация. Но также необходимо осознавать, что в живой действительности эти линии были нерасторжимыми.

Обе стороны этой дискуссии отразили поиск высшего смысла вселенской истории. Для тех и других верно суждение Н. Бердяева, что самобытная русская общественная мысль «глубоко задумалась над тем, что замыслил Творец о России, что есть Россия и какова ее судьба» .10 Правда и то, что центральная линия русской общественной мысли прошлого, с тех пор как она «пробудилась на проблеме историософической» — действительно мессианская. Но в этом мессианстве, свободном от политического измерения, место России осмысливается только в поиске универсального смысла бытия, ибо «не связывается Церковь с какой-нибудь местностью» — та же «не имеет особого какого-нибудь значения, но временно только может служить и служит для прославления имени Божьего».11 И этот позыв объединяет П. Чаадаева и А. Пушкина, Вл. Одоевского, И. Киреевского, А. С. Хомякова, Ф. Тютчева, Ф. М. Достоевского, К. Леонтьева и В. Соловьева, и даже Дм. Мережковского. Сюда, несколько расширив парадигму, можно отнести и А. Герцена и даже «неистового» Виссариона Белинского.

Весьма точным представляется суждение об этой дискуссии историка-западника Д. Кавелина: «каждый мыслящий человек. не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполовину западником, потому что оба воззрения выражали и формулировали только две стороны одной и той же русской.

10 Бердяев Н. Русская идея, основные проблемы русской мысли XIX в. и начала XX в. М., 1997, с. 31.

11 Хомяков A.C. Церковь одна. Сочинения. Том2. Работы по богословию. М., 1994, с. 23. действительности", 12 что проявлялось даже в парадоксальном смешении противоположных философских и политических взглядов: убежденные материалисты — революционер-демократ Чернышевский и теоретик анархизма Кропоткин решительно подвергли осуждению дарвиновское учение о борьбе за существование, философски исполненное прометеевским духом подавления и насилия, распознанное «чуткостью ко злу» (Н.Лосский), а «почвенник» Н. Данилевский был куда либеральнее в вопросах общественно-политической жизни, чем западник, но «охранитель» М.Катков.

В своем взвешенном анализе взглядов на русскую историю крупных историков Н. Карамзина, Н. Костомарова, М. Погодина, Б. Чичерина, Т. Грановского, славянофилов, С. М. Соловьева, видный историограф конца XIX века М. Коялович, не скрывавший своих симпатий к славянофильству, признавал неизбежный субъективизм школ, не свободны от которого ни автор «Истории» Митрополит Мака-рий, ни автор «Истории» С. Соловьев, ни славянофилы, но призывал давать «себе ясный отчет, какому субъективизму мы следуем», чтобы вернее идти «к истине. при всех наших русских субъективизмах, конечно, научных и честных, а не каких-либо иных».13 Одна из очевидных истин же в том, что ни славянофильское, ни западническое направление «не разрешили и не могли разрешить вопросов русской жизни» (К. Кавелин), но и в том, что ни западное, ни специфически русское никогда не исчезнут ни из быта, ни из сознания, а значит, «сколько бы мы ни желали возвращения русского или введения западного быта, ни того ни другого исключительно ожидать не можем» и «поневоле должны предполагать что-то третье», долженствующее возникнуть из взаимодействия двух начал.14.

По принадлежности к собственно доктринам исторического процесса можно разделить русских историков на последователей гегелевской диалектики и панлогизма, понимания истории как априорно развивающегося процесса с одной стороны, и придерживающихся теории органицизма, производной из философии всеединства, с другой. Всеединство, восходящее к Иоанну Дамаскину, намечено.

Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989, с. 363.

Коялович М. О. История русского самосознания. Минск., 1997, стр. 297−298.

14 Киреевский И. В. В ответ А. С. Хомякову. Избранные статьи. М., 1984, с. 118. последним великим представителем немецкого идеализма — Ф. Шеллингом и неслучайно в XIX веке переместилось в русскую философию (В.Соловьев, С. Франк, С. Булгаков, П. Флоренский), ибо она одна к тому времени оставалась религиозной.15 Грандиозная попытка оформить эту сложнейшую проблему в философских категориях была предпринята философом В. Соловьевым, как и впечатляющая по пафосу доктрина преодоления разрыва России и Европы. Но с собственно философской точки зрения считать В. Соловьева западником некорректно, ибо он не поборник Просвещения, представительных учреждений и позитивного права. Его «свободная теократия» — антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права.

Всеединство родило, среди прочего, теорию множественности имманентно развивающихся, хотя и во взаимодействии, человеческих культур, (культурно-исторические типы Н. Данилевского), которая противопоставлялась гегельянскому «единому плану», рождающему «евро-центрическую модель» всеобщей истории. Однако среди русских историков и социологов культуры доктрины орга-ницизма придерживались мыслители разной ориентации. Это А. Хомяков и И. Киреевский, но и западники Т. Н. Грановский и К. Д. Кавелин, это Ф. И. Тютчев, Н. Н. Страхов и Ф. М. Достоевский, но также и Н. К. Михайловский и Н. Добролюбов, М.В. Буташевич-Петрашевский. Можно согласиться с A.A. Га-лактионовым, что «органическое объяснение единства природы и общества в их специфике и цельности» «принадлежит к числу „сквозных“ концепций в истории русской философии и социологии».16.

В историографии исполинский труд С. Соловьева относят к гегельянскому направлению. А. Н. Ерыгин не без оснований подметил, что рационалистически-априористическая теория познания Гегеля была преодолена С. Соловьевым в его «Наблюдениях об исторической жизни народов». Если для гегелевской концепции несущественна действительная жизнь народов, поскольку «разум есть источник основного концептуального содержания», то философской в концепции С. Соловьева возобладала теория эмпирического познания, когда «научная исти.

Хоружий С. С. Идея всеединства от Гераклита до Лосева. «Начала». 1994, N1. 16 Галактионов А., Никандров П. Русская Философия IX — XIX вв. Л., 1989. на содержится не в самосознании разумного субъекта, а в осознании и отражения объекта.17 Ерыгин допускает, что это зачатки «стыдливого материализма». Однако это скорее интуитивно отражает христианское толкование разума, сформулированное русским консервативным религиозным философом П. Астафьевым: «безвольный и бесстрастный рассудок занят только вопросом о том, что есть, но не о том, что должно быть. Компетентность рассудка не идет дальше ответа на вопрос о целесообразных средствах», а «главное — определение самой цели принадлежит человеческой нравственной творческой воле с ее верой, идеалом и стремлением в сферу сверхопытного».18 Отсюда вытекает и понимание истории как «творческого акта народа, получившего дары Святого Духа, и претворившего его по-своему» (И.Ильин).

Также и К. Кавелин, выдающийся историк, философ и философ права в отличие от Гегеля ищет в русской истории не разум, а закон ее развития. В итоге С. Соловьев отверг заимствованный характер «европеизации» и призывал не разделять XVII и XVIII века. И К. Кавелин, признанный «западник», также предостерегал от «разрыва сознания на две половины», от придумания «непроходимой бездны, какой отделена по нашим понятиям, древняя Россия от новой».19.

В западном историческом мышлении большую роль в таком стереотипе сыграл Н. А. Бердяев, единственный удостоенный «рецепции» западным обществоведением: «Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу».20 Гарвардский русист Р. Пайпс, 21 награждая Московскую Русь уничижительными оценками, игнорирует или не знает русскую религиозно-историческую мысль Х1Х-ХХ веков и православную концепцию самодержавия как верховной власти от Бога. Актуально суждение А. Ф. Смирнова, что в общественное сознание внедрен тезис, будто «тысячелетняя история России — это парадигма самовластья и рабства» и.

17 Ерыгин А. Н. История и диалектика. Ростов-на Дону, 1987. стр. 104.

18 Астафьев П. Е. Философия нации и единство мировоззрения. М., 2000, стр. 392.

19 Кавелин К. Д. Наш умственный строй. 1989, стр. 176.

20 Бердяев H.A. Указ соч., с. 6.

21 Пайпс Ричард. Россия при старом режиме. М., 1993; Его же. Россия при большевиках. М., 1997; его же. Три «почему» русской революции. М., 1996. преданы полному забвению наблюдения и выводы историографов старой школы (Карамзин, Ключевский), что самодержавие — синоним единодержавия возникает как феномен единства русской земли, ее независимости, суверенности, когда государь всея Руси перестает быть данником сопредельных властелинов и олицетворяет единство и целостность державы".22.

Слово вотчинный заимствовано Пайпсом у историков И. Забелина, К. Кавелина, А. Преснякова. Пайпс ухватился за термин и упростил до предела феномен «княжого права» для своей идеологической схемы, взяв внешнюю сторону формулы Кавелина («вотчинное самодержавие — это еще не государство») и тезиса Преснякова («сосредоточение всей власти в руках московского государя достигнуто путем фактической ломки и принципиального отрицания силы обычного права в пользу вотчинного самодержавия»), наполнив его не реальным содержанием исследуемого времени, а публицистическим презрением времен страстей вокруг земства и Первой Думы.

Миф о «филофействе» как программе «русского и советского империализма» и основе территориальной экспансии о сих пор повторяется в работах, претендующих на современный масштабный обзор политико-государственных учений23. Н. Синицына — знаток источников и литературы об учении о Третьем Риме отметила, что афористичная концептуальная находка Филофея сделалась формулой с произвольно трактуемым содержанием, порождая неправомерно расширительные толкования, прежде всего два историографических клише: характеристика этой идеи как официальной государственной доктрины и подмена ее понятием «второго Рима», то есть второго Константинополя — сведение идеи к «византийскому наследию». Эти клише не подкреплены ни источниками (в тексте отсутствует сама формула «Москва-Ш Рим»), ни анализом историографии, которая явно свидетельствует лишь о наследии историософских споров XIX века. Яркая работа о «комплексе Филофея» видного историка русского зарубежья.

Смирнов А. Государственная Дума Российской империи. 1906;1917. М., 1998, с. 37.

Гаджиев К. С. Политическая философия. М., 1998.

Н.Ульянова показывает чисто эсхатологический характер послания Филофея, относящегося к учению о спасении.24.

Полемика с интерпретацией мировой и русской истории продолжилась в XX веке в евразийстве. Философия его главного теоретика П. Савицкого проясняет истоки его мышления, полного пантеистических представлений о мире, картина которого предстает как «грандиозный образ номогенеза или эволюции на основе закономерностей, не ставящий и не разрешающий вопроса, где источник и где причина того, что осуществлялась., и кто есть тот Предопределитель, которым „предопределено“ номогенетическое развитие мира».25 Накануне революции и после нее историософская полемика с евразийством в основном велась в лагере либерального сознания — Бердяев, Кизеветтер.26 Христианско-православный ответ евразийству был дан лишь русскими мыслителями в сербской эмиграции, где возникло мощнейшее интеллектуальное ядро, наследие которого еще только открывает современная Россия27.

Единственный труд, непосредственно разрабатывающий религиозно-философские основы истории, принадлежит перу Л.А.Тихомиров-а и впечатляет масштабностью задачи — осмыслением всей мировой мысли и истории человеческого духовного искания через призму христианского сознания и вооружает уникальным инструментом для распознавания различных религиозных корней общественных учений.28 Интерес к русской историко-философской православной мысли и наследию русского зарубежья, проявившийся в 1990;е годы в издании вслед за трудами Л. А. Тихомирова, статей М. Н. Каткова, братьев Болдыревых,.

24 См. Ульянов Н. Комплекс Филофея. «Образ», N2(6), М. 1996.

25савицкий П. Континент Евразия. Евразийство. Опыт систематического изложения. (Православие как основа идеологии) М., 1997, стр. 26,135,125.

26 Евразия. Исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992. Стр.29−31.

27 См. Тарановский Ф. В. Славянство как предмет историко-юридического изучения. Труды IV съезда русских академических организаций за границей. 4.1. Белград, 1929. Работа о русской эмигрантской историографии в Югославии и о крупнейшем историке этого направлениея — ВАМошине, подготовлена в Институте Российской истории Е. А. Бондаревой.

28 Тихомиров Л. А. Религиозно-философские основы истории. М., 1997; его же. «Монархическая государственность» СПб., 1992; его же. Критика демократии. Статьи из журнала «Русское обозрение» 1892−1897. М. 1997; его же. Религиозно-философские основы истории. М., 1997; его же. Апология веры и монархии. М., 1999; его же. Христианство и политика. М., 1999.

М.О.Меньшикова, 29 в конце десятилетия выразился уже в попытке серьезного научного анализа как с позиций прежнего позитивистского мышления, что побуждает иследовать его функциональный, а не философский аспект, 30 так и в русле православного мировоззрения в статьях и работах С. Перевезенцева, С. Сергеева, которые осмысливают историческое развитие русской философской и государственной мысли в период Древней Руси, от славянофильства середины XIX века к почвенничеству, «охранительству», «консерватизму», к тому синтезу, что С. Сергеев назвал «творческим традиционализмом"31.

Неоценимый вклад в полемику с самыми нигилистическими толкованиями русской истории и внешней политики внесен русскими историками, философами и правоведами зарубежья, имеющими бесценный опыт взаимодействия западноевропейского и русского сознания. Не только «фундаменталисты (И.Ильин) и богословыЛ.П.Карсавин, Н. Карташев, но и более благосклонно воспринимаемые либеральным обществоведением мыслители как С. Франк, Трубецкие, Г. Федотов, Б. Вышеславцев, солидаристы, Н. Бердяев оставили отнюдь не единообразные и не всегда ортодоксально православные, но впечатляющие по самой задаче попытки разработать именно в христианском ключе категории (свобода, воля, право, нация и национальное самосознание, христианская демократия и др.), на которых зиждутся политические взгляды.32 С. А. Левицкий, видный философ русского зарубежья, ученик Н. Лосского, полагая гражданские свободы бесспорно достижением западной цивилизации, посвятил тем не менее труд имманентно.

Болдырев Д.В., Болдырев Н. В. Смысл истории и революция. М., 2002; Меньшиков М. О. Письма к русской нации. М., 2001. Катков М. Н. Имперское слово. М., 2000.

Русский консерватизм. Идеология и практика, (под ред. В.Я.Гросула) М., 2000. З^Перевезенцев C.B. Русская религиозно-философская мысль. X—XVII вв. (Основные идеи и тенденции развития). М, 1999; Научные труды МПГУ. Серия: социально-исторические науки. М., 1998; Сергеев С. М. идеология творческого традиционализма в русской общественной мысли 80−90х гг. XIX в. Авторефератдис.канд. ист. наук. М., 2002.

32 См. Бердяев Н. Философия свободы, 1911; Судьба России. М.1990; Ильин И. Наши задачи. 1−2. М., 1992; Розанов В. Религия и культура. М., 1990; Спекторский Е. «Либерализм». Любляна, 1935; его же. «Принципы европейской политики России в XIX и XX веках». Библиотека Русской Матицы, Любляна, 1936. Франк С. Сочинения. М., 1990; Федотов Г. Судьба и грехи России. М.1992; Солоневич И. Народная монархия. М., 1991; Карсавин Л. П. Религиозно-философские сочинения. М., 1992; его же. Философия истории. С-Пб.1993; Карташев A.B. Церковь. История. Россия. Статьи и выступления. М., 1996 идр. присущих политической философии либерализма пороков, ведущих к ее неизбежному вырождению. К ним он прежде всего относит отрыв категории свободы от породившего ее бессмертного духа, и, как следствие, неспособность рационалистического сознания к «соборизации» личности и общества, а значит, и их постоянном дисгармоническом противопоставлении (индивидуализм versus коллективизм). Антиномии — уже в самом родовом гнезде liberte: «В тройственных лозунгах демократии — «свобода, равенство, братство» ударение решительно падает на свободу и гораздо меньше на «равенство» (кроме равенства перед законом), «Братство» же играет здесь роль скорее лозунгового придатка, чем «идеи-силы. В социализме, наоборот, ударение падает на «равенство», под свободой разумеется «независимость от антинародной власти» и меньше всего — свобода личности. Братство же здесь понимается практически как солидарность в борьбе народа за свои права, а не как общечеловеческое братство».33.

Общие стереотипы в отношении «византийской схизмы», русской и советской истории содержатся в трудах западных философов и историков от А. де Кюстина, Ж. Мишле и Ф. Энгельса до самых современных авторов, добавивших к клише западного обществоведения поверхностную трактовку тоталитарного тождества нацизма и большевизма. Директор французского Института международных отношений Т. де Монбриаль пользуются этим ходульным лозунгом так же как У.Лакер. «Нацистская Германия воплощает совершеннейший большевизм» — полагает крупнейший современный французский историк Ф. Фюре, развенчанный в блестящей рецензии В.Максименко.34.

Патриарх англосаксонской исторической мысли А. Тойнби убежден, что Россия навлекла на себя враждебность Запада из-за «приверженности чуждой цивилизации», и «вплоть до самой большевистской революции 1917 г. этой «варварской отметиной» была Византийская цивилизация восточно-православного христианства"35 А. Тойнби считает, что, приняв коммунизм, Россия «рассталась со.

Левицкий С, А Трагедия свободы. М., 1995, стр. 350. З^Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1998; Монбриаль Т. Память настоящего времени. М., 1997; Лакер У. Россия и Германия. Наставники Гитлера. Вашингтон, 1991. Максименко В. «Три силы». Размышления по книге Франсуа Фюре «Прошлое одной иллюзии. Pro et contra. М., лето 1999, N 3.

35 Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. М., 1996, стр. 106−107. своей вековой традицией, впервые в истории переняв западное мировоззрение". Тойнби дает почти аксаковскую характеристику взаимоотношений России с Западом: «Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожалуй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот». Тойнби, один из авторитетных приверженцев цивилизационного подхода, открыто отдает свои симпатии западной, либеральной цивилизации Просвещения. Но в отличие от «наше, мы» Н. Карамзина и его заинтересованной сопричастности «духу народному, необходимому государству для его крепости», употребляемое столь же часто Тойнби «мы, франки», «мы, Запад» исполнены теплохладным скепсисом. Если вильсо-нианское мессианство несет пафос «божественного предназначения» «нации ис-купительницы» привести мир к американской демократии, равнодушный к вселенской борьбе добра и зла агностик и скептик Тойнби нигде не утверждает, что навязывание Западом своей цивилизации приносит другим благо. Отсюда и его несколько сторонний взгляд на идеологичское противоборство, в котором он видит все то же древнее соперничество чуждых импульсов, сильных по-своему и способных вовлечь в свою орбиту менее динамичные «ничейные» миры. Он полагает, что тотальное взаимное отрицание «тоталитаризма» и «демократии» есть в значительной мере перекодированное в клише новейшего времени более древнее взаимное отторжение.36 Авторитет Тойнби никогда не мог быть использован в идеологической борьбе двух проектов глобального сверхобщества в XX веке.

Европейская консервативная научная мысль XX века размышляет над мировой историей не по критериям «гражданского общества», однако судит о русском религиозном и историческом опыте не более благосклонно, чем либеральная мысль, однако в целом следует обобщить, что западные авторы как Х1Х-го так и ХХ-го века весьма мало знают о России. К. Шмитг, с блеском развенчавший третьесословную суть цивилизации прогресса, которому, в его глазахпротивостоит католическая традиция, в духе фанатичного католика А. де Кюстина называл православие и русских («ЯиззепШт») отпавшими от европейской традиции варварами, имманентно враждебными всякой сложности, интеллектуализму, об.

36 Тойнби А.Дж. Византийское наследие России. Циь. произв., М., 1996, стр. 111. разованию и культуре"37 Он знаком лишь с полемикой М. Бакунина с К. Марксом и романом Ф.Достоевского. Приходится отметить трафаретность суждений в трудах серьезных современных западных авторов — Г. Киссинджера, Ф. Фюре, Т. де Монбриаля, Э. Нольте, а не только у З.Бжезинского. В немецкой историографии, находящейся под сильным влиянием понятийного и терминологического аппарата исторического материализма — это штампы империализм, панславизм как решение через экспансию внутренней отсталости.38 Во второй половине XX века западная историография также прочно привязала клише «советский империализм» и тоталитаризм к русской и древнерусской истории: «Коммунистическое направление, как и установление государственного террора и диктаторского режима с Лениным и Троцким во главе. красных царей» начали выводить скорее из традиции Ивана Грозного и Чингисхана, нежели Петра Великого"39- признает Эгберт Ян, которого самого отличает корректность и непредвзятость.

Методологический аппарат современных адептов идеологии глобализма имеет еще более ярко выраженный евроцентризм, но апеллирует не к великой романо-германской культуре, а только к политическим категориям «гражданского общества». Таким авторам свойственно равнодушие не только к русской, но и к зарубежной консервативной философской мысли XX века, нежелание вводить ее в дискуссию.40 Однако в либеральном направлении особо следует отметить глубокие исследования дилеммы «„русская система власти“ и либерализм» Ю. Пивоваровым, с огромной эрудицией, научно добросовестно и поэтому весьма весомо оппонирующим «неославянофильскому» направлению.41.

В качестве источниковой базы исследования и сопоставления целей и внешнеполитической стратегии ведущих держав по ключевым направлениям, на которых разыгрывались главные геополитические сценарии XX века, послужили архивные документы внешней политики России — СССР, документы Государст.

37 Шмитт Карл. Политическая теологи* М., 2000, стр. 152−153.

Geier D. Der russische Imperialismus. Studien uber Zusammenhang von innerer und auswartiger Politik 1860−1914. Gottingen. 1977.

39 Ян Э. Исследования проблем мира и конфликта «Восток — Запад». Доклад Гессенского фонда исследований проблем мира и конфликтов. М., 1997, стр. 183,182.

Гаджиев К. С. Политическая философия. М., 1999; его же Геополитика. М., 1997.

41 Пивоваров Ю. Русская власть и исторические типы ее осмысления. Полития. N4, М, 2000;2001. венного департамента и материалы Конгресса США, опубликованные сборники документов, тексты договоров и соглашений, уставы и документы международных организаций, а также секретные аналитические разработки советского, американского и британского внешнеполитических ведомств, доступные с середины 90-х годов в АВП РФ, в Архиве Президента РФ и публикациях разведки.

Документы, касающиеся позиции США и Британии в отношении охваченной гражданской войной России весьма выборочно использовались советской историографией по очевидной причине: они неопровержимо свидетельствуют не о цели сокрушить советскую власть, а о нежелании восстановления Российской империи, о закулисной игре прежде всего США с большевиками, о попеременном сотрудничестве союзников то с Красной Армией против Белой, то наоборот, закончившемся в целом предательством Антантой именно Белой Армии. Записи заседаний «Совета десяти» на Парижской мирной конференции 1919 г., переписка эмиссаров США по русскому направлению в самой России и в Комиссии по подготовке мирного урегулирования с Государственным департаментом, наконец, документы, представленные У. Буллитом Комиссии по иностранным делам Сената США позволяют сделать вывод об ориентации Британии и США на закрепление в той или иной возможной форме расчленения исторической России. Эти документы подтверждает суждения последнего министра иностранных дел царской России С. Сазонова и впервые опубликованные в 1992 г. записки Н. Михайловского, который был связным между С. Сазоновым и А. Деникиным и Врангелем. Неоднократно в беседах Ллойд-Джорджа и В. Вильсона в. кабинете М. Пишона на Кэ д’Орсэ Вильсон повторял, что союзники на территории России лишь помогают реакции, и причиной, по которой «американские войска не готовы войти в Россию и поразить большевиков объясняется тем, что войска не уверены, что в случае сокрушения большевизма это не приведет к восстановлению старого порядка».42 В то же время документы американской делегации на Парижской мирной конференции свидетельствуют о разногласиях с союзниками по будущему частей России, поскольку влияние и возможности США уступали то.

42 «Bullit Exhibit N11». Treaty of Peace with Germany. Hearings before the Committee of foreign relations. United States Senate. 66, h Cogress, First session. Wash. GPO, 1919, p. 1235. гда британскому, о том, что «американская цель по отношению к России не совпадает с целями других заинтересованных правительств».43.

Большой удачей автор считает доступ к недавно рассекреченным материалам Американского Совета по внешним сношениям, по-видимому, добытым специальными ведомствами. Эти материалы относятся к начальному периоду Второй мировой войны, когда Совет был подлинным разработчиком внешнеполитической стратегии и документов Государственного департамента, а также некоторых европейских правительств под влиянием Вашингтона, о чем говорят текстуальные совпадения его разработок и появлявшихся позднее официальных документов. Меморандумы Совета отличаются крайним прагматизмом при обсуждении полярных вариантов поведения США в зависимости от исходов «нацистско-болыиевистской войны», ибо «война дает шанс перегруппировки сил от Богемии до Гималаев» под американским контролем.44.

Автор впервые вводит в научный оборот рассекреченные в середине 1990;х годов фонды Архива внешней политики РФ, относящиеся к двум важнейшим направлениям международных отношений в годы и после второй мировой войны: выработке контуров послевоенной структуры Европы и мира и его концептуально новой международно-правовой основы, которую должна была создать всемирная организации безопасности — ООН, по концепции устава которой шли серьезные споры, ибо американские проекты уже тогда закладывали в концепцию идею «глобального управления» и право ООН выносить вердикт о «неправильной внутренней политике».45.

Беседы В. Молотова с британским министром иностранных дел Дж. Бевиным и Государственным секретарем США — Дж. Бирнсом в ходе 1-ой и П-й сессий Совета министров иностранных дел в 1945 и 1946 году, посвященные мирным договорам с Италией, Болгарией, Венгрией и Румынией и режиму судоходства по Дунаю, исчерпывающе объясняют стратегические устремления сторон и их виды на организацию Восточной и Юго-Восточной Европы и позиции в.

Foreign Relations of the United States. 1919. The Paris Peace Conference. Vol. II. Wash. GPO, 1942. p.

475.

44АВП РФ. Фонд 0512. Опись 4. N213. папка 25. лист б.

45 АВП РФ. Фонд N0512, оп. N4, N 209, N 212, N 221, N298, N299, NN 301, 302, 304.

Средиземном море и в Проливах. Они больше напоминают переговоры по Берлинскому трактату 1878 года чем диспут коммунизма и демократии и демонстрируют классический «восточный вопрос» .46.

Стратегию СССР, Британии и США в ходе второй мировой войны и сразу после ее окончания проясняют аналитические разработки внешнеполитических ведомств, демонстрирующие истинные мотивации и геополитические эскизы. Записки С. Лозовского, И. Майского и М. Литвинова в ходе войны с перечнем вопросов дпя будущей мирной конференции предсказывали уже с 1942 года, что после победы над гитлеровской Германией главными соперниками СССР окажутся именно англосаксонские страны, а контуры будущего противостояния окажутся на преемственных рубежах: на Балканах, в регионе Проливов.

Секретные разработки Госдепартамента США свидетельствуют об экстраполяции доктрины Монро на Восточное полушарие и посвящены сравнительному анализу геополитических концепций устройства мира и Европы у Германии, Японии и СССР, конфликтующих с интересами США. Доктрина Монро интерпретируется как вариант геополитического мышления, превращающего «большие пространства» в зоны своего решающего политического влияния, откровенно признается однотипность доктрины Монро и «немецкой доктрины «Окатит» .47 Взаимоотношения внутри антигитлеровской коалиции и планы Британии и США в отношении геополитических результатов войны весьма отчетливо проявляют личные архивы У. Черчилля, изданные М. Гилбертом, а также переписка британского премьера со Сталиным.48.

Ставшие доступными важные документы из архива советской разведки показывают неизбежность некоторого «холодного» противостояния вне зависимости от потенциального поведения СССР в отношении Западной Европы. Наиболее интересны меморандумы министра иностранных дел Великобритании А. Идена и представителя при воюющей Франции Д. Купера и документ «Безопасность.

46 АВП РФ. Ф. 0512, оп. N4, док. N 304, папка N 31, лл. 49−50.

47АВП РФ. Фонд 0512, оп. 4, док. 212, папка 25, лист 7.

48 Gilbert М. Winston S. Churchill. Vol. VII. The Road to Victory. 1941; 1945. Houghton Mifflin Company Boston. 1986; Winston S. Churchill. Never Despair. 1945;1965. London. 1988.

Британской империи" Комитета начальников штабов Великобритании49, который был положен на стол Сталину 6 ноября 1945 г. за несколько месяцев до Фултон-ской речи У.Черчилля. Если в 1943 г. Британия еще исходила из неучастия США в будущих делах Европы и планировала англо-советское сотрудничестве против германской гегемонии, то в 1944 г. предметом анализа стали инструменты «предотвращения господства СССР на европейском континенте», создание западноевропейского блока.

Документы демонстрируют преемственность соперничества англосаксонских держав и России-СССР на фоне германского фактора и геополитических констант, незначительность влияния идеологии. Даже на этапе «холодной войны» сборник аналитических разработок ЦРУ, рассекреченных в 1990;годы, рассылаемый по списку50, все же демонстрирует, что конфиденциальные разработки оценивали СССР исключительно как геополитическую и военную величину, отмечая роль идеологии лишь для возможного оправдания потенциальной экспансии, а также большие рычаги тоталитарного государства перевести экономический и социальный потенциал на нужды войны. В диссертации впервые в научной литературе документально прослежено происхождение и судьба в Конгрессе совместной резолюции Сената и Палаты представителей США «Неделя порабощенных наций» .51.

Историография событий вокруг поворотных вех в российской истории XX века — двух мировых войн, революции и международных отношений вокруг России в гражданской войне, холодной войны испытывает на себе влияние идеологических стереотипов второй половины XX века.52 Противостояние Восток-Запад повлияло на историографию Первой мировой войны, которая вобрала.

Документ хранится в Архиве службы внешней разведки Р.Ф., Дело N43106 «Спецсообщения из Англии» .

50 CIA Cold War Records. Selected Estimates on the Soviet Union. 1950;1959. History Staff Center for the Study of Intelligence. Central Intelligence Agency. Wash., D.C., 1993.

51 Congressional Record. Proceedings and debates of the 86th Congress. Vol. 105, P. 9, Wash., GPO,.

1959;

52 Schollgen G. Imperialismus und Gleichgewicht Deutschland, England und die orientalische Frage. 1817−1914. Munchen 1984. польские и германские обвинения в адрес России в годы самой войны.33 Г. Киссинджер в серьезном труде, где борются субъективизм историка с добросовестностью эрудированного исследователя, изрекает, что Россия виновна в развязывании обеих войны, хотя его материал совершенно не подводит к этому клише М. Покровского, благодаря которому в СССР утвердилось до сих пор почти неизменная интерпретация первой мировой войной как «империалистической».54 Ответственность Германии подкреплена фундаментальными трудами немецкого историка Ф. Фишера, который проследил развитие экспансионизма от региональных задач до роли мировой державы, воздействие этих идей на кайзера, промышленные круги, рейхстаг, интеллигенцию, показал зарождение дерзких геополитических замыслов и подкрепление их интеллектуальными изысканиями (П. де Лагард, Х.С.Чемберлен) для обоснования германского превосходства.55 В историографии как западной, так и отечественной, включая последнюю обобщающую серию56 ускользнула из внимания программа «Mitteleuropa» Ф. Науманна, которая открыто пропагандировалась в рейхстаге и печати с начала века, многочисленные труды пангерманистов Австро-Венгрии и Польши.57.

Косвенной, но серьезной роли британских планов и окружения будущего короля Эдуарда VII в создании с помощью Ватикана антигерманской коалиции посвящена единственная работа Р. Римек, которая опирается на документы о миссии Извольского в Ватикане, опубликованные в 1930 г. Г. Адамовым, и на мемуары папского нунция в Париже Д.Феррата. Вопрос о роли Ватикана еще.

53 Kranz М. Neu-Polen. Munchen, 1915; Massow W. Wie Steht es mit Polen? Politische Flugschriften. 46 Heft. Stuttgart, 1915; Feldman W. Die Zukunft Polens und der deutsch-polnische Ausgleich. Berlin, 1915.

54 Покровский M.H. Империалистская война. Сборник статей. 1915;1930. М., 1931, стр.

55 Fischer F. Germany’s aims in the First World War. New York, 1967; Его же: Krieg der Illusionen. Die deutsche Politik von 1911 -1914. Dusseldorf, 1987.

56 История внешней политики России. Конец XIX — начало XX века. М., 1997.

57 von Straszewski М. Die Polnische Frage. Wien, 1915, S. 32−35- См. также: Kwilecki F. Polen und Deutsche gegen Russland. Berlin, 1915; Szerer Mieczyslaw. Studien zur Bevolkerungslehre Polens. Wien, 1915. требует исследования, которое осложнено скупостью, с которой Ватикан делает достоянием гласности свои самые важные документы.58.

Важное место в диссертации уделено балканским проблемам. Работы патриарха британской балканистики Р. Сетона-Уотсона разных периодов трактуют тему в общей парадигме британской политики, в которой «имелось три постоянных фактора»: «невозможность изоляции, неприятие гегемонии какой-либо одной державы, и решимость поддерживать британскую морскую силу как единственную гарантию империи и основание «Рах Britannica» .59 В британских и американских планах и историографии как начала века, так и его конца неизменна тревога по поводу любого проявления сербских национальных чаяний, которые после «Начертания» Илии Гарашанина 1844 года уже полтора века являются пугалом для Западной Европы, так как объединение сербов в одном государстве изменило бы баланс сил. Подобное развитие исключено из конструктивных парадигм как в Докладе Фонда Карнеги о Балканских войнах 1913 года, так в комментариях к нему Дж. Кеннана в 1993 г., как в трудах британского «общества южных славян», так и новейших работах.60 •.

Мыслимая британцами государственная структурицация славян, будь-то в рамках Габсбургской монархии, будь-то независимая, должна быть внутренне неоднородной. Современный оксфордский славист и политический советник теневого кабинета консерваторов Дж. Бернс признает, что начертанные державами границы перед Первой мировой войной, оставили «в сердце Балкан язву», требующую неизбежного кровавого хирургического вмешательства, и сравнивает Флорентийский протокол 1913 г. с Дейтонскими соглашениями и предложения.

58 Riemeck R. Mitteleuropa. Bilanz eines Jahrhunderts. Stuttgart 1997; Адамов E.A. Дипломатия Ватикана в начальный период империализма. М., 1931; Ferrata D. Memoires, vol. Vol. Ill, Rom, 1920; Stutz H. Die papstliche Diplomatie unter Leo XIII. Preussische Akademie der Wissenschaften. Jg. 1925.

59Seton-Watson R.W. Britain and the Dictators. Cambridge, 1938, p. 13.

Seton-Watson R.W. The Southern Slav Question and the Habsburg Monarchy. London, 1911; его же. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. A Study In Diplomacy and Party Politics. London. 1935; The Other Balkan Wars. 1913 Carnegie Endowment Inquiry In Retrospect with a New Introduction and Reflections on the Present Conflict by George F.Kennan. Wash. 1993; Malcolm Noel. Kosovo. A Short History. London, 1998. ми Холбрука.61 Американца Д. Маккензи отличает эрудиция и отсутствие предвзятости, однако он выдвигает спорную мысль, что политика графа Игнатьева была не просто проболгарской, но антисербской.

Автор ввел в оборот неоправданно оставшиеся в тени блестящий панорамный анализ геополитического соперничества на рубеже Х1Х-ХХвв русских политических географов. Анализ исторически и географически обсусловленных столкновений интересов Англии и России А. Снесарева, типология В. П. Семенова Тян-Шаньского теоретически осуществимых и опробованных в истории «систем могущественного территориального владения», то есть «сфер влияния», из которых наиболее распространенная — «кольцеобразная» — вокруг «средиземных» морей, являющихся «наиболее вдавшимися в сушу бухтами мирового океана», предсказание будущих попыток США и Японии превратить в зону своих интересов конкретные районы Атлантического и Тихого океанов62 можно отнести к развитому сейчас жанру политической аналитики, а авторов с болшим практическим опытом — к категории экспертов. Но эта школа мышления — антипод пангерманистской геополитике того же времени, основанной на социал-дарвинизме и географическом детерминизме.

Появление новой работы австрийской историка-русистски — Элизабет Хереш снимает сомнения в роли Берлина и Вены в финансировании большевиков и разработке программы действий вплоть до создания и финансирования «Союза освобождения Украины». Хереш представила документы ГАРФ, Вены и Берлина, среди них, расписку в получении «миллиона рублей в банкнотах на ускорение революционных процессов в России» и письмо Брокдорфа-Рантцау рейхканцле-ру об отчете Гельфанда в том, что «переданная в его распоряжение сумма в один миллион рублей сразу же переправлена далее по назначению». Но Э. Хереш идет дальше и утверждает, что британская казна также начала финансировать рус.

61 Burns J. The Echoes of History rumble on. All the «Questions» remain, unanswered. Europe and the Eastern Question. (1878−1923). Belgrade. 2001. б^Снесарев А. Индия как главный фактор в Средне-Азиатском вопросе. С-Пб. 1915; Семенов-Тян-Шаньский В.П. О могущественном территориальном владении применительно к России. Очерк по политической географии. СПб. 1915 г.- Ламанский В. И. Три мира Азийско-Европейского материка, СПб., 1892- Южаков С. Н. Англо-русская распря. Небольшое предисловие к большим событиям. Политический этюд. СП. 1885-. скую революцию с 1916 года с тем, чтобы революция освободила Лондон от обязательств по соглашению Сайкса-Пико, по которому Россия после войны получила бы контроль над Проливами и Константинополем.63 Эта тема представляет большой интерес для исследования.

В начале 90-х годов тиражировалось суждение, что советская интерпретация взаимоотношений «тоталитарного» СССР с фашистской Германией, с западным миром до и после второй мировой войны, будет опрокинута открытием архивов и документов. Однако, культура исторического исследования в области отношения к документу и факту была поднята советской исторической наукой на высокий уровень и все серьезные советские работы, если отделить обязательную для своего времени идеологическую боевитость, не потеряли свою значимость. Новые факты и ранее неиспользованные или недоступные документы, введенные в оборот, например, в области изучения взаимоотношений СССР и гитлеровской Германией перед заключением Советско-германского договора 1939 года64 расширяют спектр, проясняют мотивации сторон, однако не изменяют кардинально представление о целях участников прошлых событий.

Автор уделил серьезное внимание полемике с концепцией крупного германского историка Э. Нольте, который открыл в историографии так называемый «спор об истории», дав интерпретацию Второй мировой войны как начавшуюся в 1917 году «всеевропейскую гражданскую войну» между двумя «идеологиями раскола — коммунизмом и фашизмом». Это породило многочисленные обсуждения второй мировой войны в этой парадигме.65 В отечественной историографии ответа на концепцию Нольте еще не было. Э. Нольте интерпретирует Вторую мировую войну как войну за «демократию», а не за историческое существование народов, а также опускает отличие германского нацизма с языческой основой.

63 Heresch Е. Geheimakte Parvus. Die gekaufte Revolution. Wien, 2000, S. 119,229.188.

64 Foreign Relations of the United States. The Soviet Union. 1933; 1939. Wash. GPO, 1952; Восточная Европа между Сталиным и Гитлером. 1939 -1941. М., 1999; Сиполс В. Я. Тайны дипломатические.

М., 1997;

Вторая мировая война и преодоление тоталитаризма. Российско-германская конференция историков в Волгограде. М., 1997. доктриной неравнородности людей и наций, от фашизма итальянского типаэкстремистского суперэтатизма в типичном государстве Нового времени.

Интерпретация холодной войны испытывает на себе огромное влияние идеологии. Изменение политического климата немедленно сказывалось на расстановке акцентов.66 К. Кеннеди-Пайп в обзоре эволюции этой темы в литературе по международным отношениям признает, что «ограниченный доступ к архивам извратил толкование „холодной войны“ и увел разных историков в совершенно разные стороны — от преимущественного антисоветизма до антиамериканизма или даже до проанглийской интерпретации67, в которой холодная война может быть понята не как установка на создание американской гегемонии, а как бережное выращивание и воспитание Америки британцами в новых острых реальностях нового миропорядка после Второй мировой войны», 68 что можно признать отчасти справедливым в германском вопросе.

Сразу после войны на Западе доминировала «антисоветская» школа, затем вьетнамский синдром окрасил интерпретацию американской политики, сместив акцент на обвинение в американском гегемонизме. Постсоветская публцистика обратила пафос против «сталинской» тоталитарной идеологизированной внешней политики, однако ученые пришли к выводу о том, что холодная война была «двусторонним процессом». Подытоживая дискуссию по первому десятилетию холодной войны, академик А. О. Чубарьян заметил, что для Сталина — «прагматичного и циничного политика» «идеология была скорее средством и инструментом, чем целью», 69 что совпадает с выводами диссертации.

Западные исследования, в принципе занимающиеся потребностями тоталитарных обществ в воинственной внешнеполитической идеологии отмечают сильное ее воздействие в основном во времена Н. Хрущева — прежде всего в про.

Gaddis J. L. We now know: Rethinking Cold war History. Oxford. 1997; The Long peace. Inquieries into the History of the Cold War. N. Y. — Oxford, 1982.

67 Deighton A. The impossible Peace: Britain, the division of Germany and the origins of the Cold War. Oxford, 1990.

68 International Affairs, vol. 76, N 4, Oct 2000.

Чубарьян A.O. «Пересмотр холодной войны: подходы, интерпретация, теория». Конференция Нобелевского института. Сталинское десятилетие холодной войны. М., 1999. стр. 207−208. блематике «третьего мира» и в цели «парализовать» Запад.70 Ряд авторов пришли к выводу о гораздо большей «хрупкости» СССР и о его техническом отставании, о его куда менее угрожающей военной направленности, чем это оценивалось ранее. Также «растворилась идея о монолитном блоке Варшавского Договора, стремящемся к экспансии», вторжение в Чехословакию расценивается как скорее «нервная реакция державы на угрозу утраты контроля"71 в Восточной Европе. Если тема превратится из идеологической и политической в историческую, она претерпит, несомненно, очередное переосмысление.

Отечественная постсоветская историография в целом обходит тему борьбы идеологических нюансов в самом большевизме и проблему их влияния на освещение российской истории и смену ортодоксально-большевистской интерпретации к более преемственной. Можно отметить лишь отдельные попытки обращения к этой теме, 72 и внушительную обзорную статью, сделанную по заказу немецкого фонда. Г. Бордюгов и В. Бухараев, хотя и признают, что «идеологическая машина большевизма разворачивалась лицом к державным идеям и государственным ценностям, связуя воедино прошлое и настоящее», скорее симпатизируют разорвавшим эту связь М. Покровскому и С. Пионтковскому — двум столпам из образованного сосоловия, создававшим школу красной профессуры, давшим «материалистическую картину русского исторического процесса», нежели «своеобразной реставрации подходов русской академической науки», названной авторами вскользь «одиозным историографическим официозом империи».73.

70 Kennedy-Pipe К. Russia and the World. London. 1998; Gleason A. Totalitarianism: The inner History of the Cold War. L" 1995.

71 Kramer M. New Sources on the 1968 Soviet Invasion of Czechoslovakia. Cold War International History Project. Bulletin 2. Wash. DC. Fall 1992; Evangelista M. Unarmed Forces: the Transnational Movement to end the Cold War. Ithaca-N.Y. 1999;.

72 Краус Тамаш. Н. В. Устрялов и национал-большевизм. Россия XXI век. М., NN11−12,1995, N1−2,1996.

73 Бордюгов Г., Бухараев В. Национальная историческая мысль в условиях советского времени. Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М., 1999. (Фонд Фридриха Нау-манна).

В последние годы стали появляться работы, обсуждающие философские подходы к современному этапу мировой истории и геополитические и социальные аспекты глобализации с консервативных позиций.74.

Исследования, опирающихся среди прочего на релиозно-философский анализ общественных явлений и сочетающие этот подход с накопленным отечет-свенной историографией позитивистским инструментарием, проводятся уже в целом ряде научных учреждений и кафедр от ИРИ РАН, МГУ75, МГЛУ, РАГСдо Нижегородского Государственного Университета, Хабаровского Государственного Педагогического Университета такими учеными как Б. Балуев, Е. Бондарева, А. Смирнов, О. Колобов, Р. Кабешев, М. Светачев, С.Давыдова. Тем не менее разделение, незнание по-прежнему характеризует отношения между светской наукой и наукой церковной, развивающимися в Академии наук, вузах и в недрах богословских высших учебных заведений (Православный Университет, Свято-Тихоновский Богословский институт, Сретенское высшее дховное училище), где читаются курсы по русской и всемирной истории, философской мысли, юриспруденции и основам культуры.

Опыт дискуссий на международных форумах демонстрирует значительное превосходство эрудиции и широты мышления российских ученых, причем самой разной ориентации, в то время как западная общественная мысль, усвоившая в свою очередь роль монопольной обладательницы истины, знакомым образом застыла в упрощенных стереотипах. Поэтому сегодня, когда российской науке с ее высокой культурой исторического исследования стали доступны новые пласты документов, историографии и свобода в изложении взглядов, именно отечественное обществоведение, инкорпорируя богатейшее русское религиозно-философское наследие, вводя разнообразные критерии исследования, может внести живую струю и утвердить правомерность добросовестной полемики разных мировоззренческих подходов.

Уткин А. И. Мировой порядок XXI века. М., 2001; его же Практика глобализации. Игры и правила новой эпохи. М., 2000; Максименко В. И. Pro et Contra. Московский центр Карнеги. Осень 1999 Пана-рин A.C. Искушение глобализмом. М., 2000.

Философия истории: ЗападРоссия. М.(Центр социально-гуманитарного образования МГУ. 1994;Традиции русской исторической мысли. Историософия. МГУ, М., 1997.

Возвращение историософии.

Время смятения человеческого самосознания, когда человек и нация, растерявшие свои положительные идеалы и веру, остаются только со знанием того, чего они не хотят, во что не верят, и со всей оставшейся страстностью способны лишь на критику и борьбу против этого единственно им ведомого и ненавистного, представляет самые драматические состояния. Предвидя это явление, выдающийся консервативный русский философ конца XIX века П. Е. Астафьев указал, что выход состоит прежде всего в уяснении утраченного «положительного содержания самосознания, во внесении света и порядка в смутный хаос только отрицательных стремлений, в ясном определении того положительного идеала и критерия жизни, без которых «можно только томительно и бессмысленно метаться».^ Уяснить масштаб зримого катаклизма и внутренней его сути, нащупать связь драматического момента русской истории с неумолимым общим ходом истории мировой — задача не из легких и предполагает выбор критериев исторического исследования.

Россия оказалась в конце XX века на перепутье, напоминающем ее судьбу в начале столетия. Глубоко и сочувственно анализируя тот опыт, русский философ-эмигрант С. Франк предостерег давать «поверхностные и не достигающие существа дела» объяснения, которые полагают вину за крах державы на отдельных лиц, на неумелость правителей или злую волю руководителей политической жизни «в злосчастные дни свободы», хотя, признает, что можно было избежать многих роковых ошибок. Но само «обилие этих ошибок и преступлений. свидетельствует, что они не были необъяснимым скоплением случайностей. все это лишь внешние симптомы более глубоко коренившейся болезни национального организма». Такое осознание побуждает к выявлению более глубоких причин этого крушения и источника «зла в его более общей и потому более глубокой.

Астафьев П. Е. Смысл истории и идеалы прогресса. Философия нации и единство мировоззрения. М, 2000, стр. 93. форме"77 Ибо русская трагедия не исключительное явление, но лишь фокус мирового движения.

Панорамный взгляд на мир в его непрерывном развитии побуждает заметить, что любые крупные геополитические сотрясения мирового равновесия имеют куда более глубинные причины, нежели простое межгосударственное соперничество, а сама «мировая жизнь есть область великой борьбы, в которой. решаются судьбы человечества, не только то, чем люди сами хотят быть и чего они желают для себя, но то, что Высшими силами вселенского бытия поставлено целью мировой жизни, той целью, для которой люди получили именно данную, а не какую иную природу и способности» ^ Истинные побудительные мотивы явлений человеческой истории приоткрываются в осознании, что любая государственная стратегия, социально-экономическая доктрина или концепция внешней политики всегда имеет философскую основу, а еще глубже — религиозную, определяющую смысл исторического бытия и определенное видение собственной роли и места в мировой истории.

Немецкий историк Е. Бернхейм считал, что история это не просто описание событий, но наука о «развитии человечества"7'9 В сравнении с этим слова Р. Арона: «история — это изучение человеческого прошлого»,^ кажутся упрощением. Люсьен Февр — основатель журнала и исторической школы «Анналы» подчеркивает, что «история интересуется не человеком, но человеческими обществами, организованными группами». В том же духе говорит об истории Калло: «История это описательная наука, интересующаяся данным обществом как целым через призму времени».^ Жак Ле Гофф, крупнейший современный продолжатель Анналов, развивает концепцию «тотальной» истории, включающей как духовную, так и материальную культуру, не устанавливая между ними иерархии и «избегая «понятий «базиса» и «надстройки», которые насилуют пости.

77 Из глубины. Сборник статей о русской революции. Телекс. Нью-Йорк, 1991, стр. 316.

78 Тихомиров Л.А.Религиозно-философские основы истории. М., 1997, с. 19.

79 E.Bernheim. Lehrbuch der historischen Methode und der Geschichtsphilosophie. Leipz.1908, S.10.

80 Aron R. Introduction a la philosophie de l’histoire. Paris, 1938, p.17.

81 CallotCf. Ambiguites et antinomies de l’histoire. Paris, 1962, p. 107,106. жение исторических структур и их взаимодействие". 82 Йохан Хейзинга — выдающийся голландский историк и философ культуры ищет более глубокий подход, понимая, что «события, объяснить которые мы хотели бы в их взаимосвязи, можно рассматривать в противоположных парадигмах добродетели и греха, мудрости и глупости. силы и права, порядка и свободы, интереса и идеи, воли и обусловленности, индивидуальности и массы, да еще в масштабах, которые позволяют наши собственные образование и мировоззрение». Следовательно, рассуждает он, необходимо установить, с каких позиций исследователь имеет право судить, и происхождение самих позиций. Он полагает, что только культура, понимаемая им в русле О. Шпенглера как порождение человеческого духа, дает возможность определить взаимодействие жизни общности и творческой духовной силы, которое позволяет нам выделить определенные человеческие группы в пространстве и времени в качестве единых организмов в исторической жизни человечества" .^ Такой подход позволил Хейзинге определить историческое исследование как «интеллектуальную форму, в которой цивилизация отдает себе самой отчет в отношении собственного прошлого"^, что перекликается с мыслью П. Астафьева о том, что человеку не только надо прожить жизнь, но и оправдать ее в собственных глазах. Есть и сугубо технологические методы исторического исследования в русле семиотики.85.

В обобщающем взгляде на историю заключается поиск ее побудительного мотива и одновременно представлений о том, что придает ей смысл и оправдание как в глазах самого переживающего и делающего ее человека, так и в глазах изучающего ее историка. Потребность в этом поиске естественна, ибо из всех земных существ один человек имеет историю, одни он в своих поступках руководим не только сиюминутными обстоятельствами жизни, но и пониманием. той роли, которую он призван выполнить в истории, служа своей личной жизнью к осуществлению ее общих задач, связующих все прошедшее человечества со всем бу.

82jie Гофф Жак. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. Стр. 7. S^Huizinga Johan. Geschichte und Kultur. Gesammelte Aufsatze. Stuttgart, 1954, S. 10.

84 Huizinga J. A Definition of the Concept of History. Philosophy of History. Oxford, 1936, p.9. Stern A. Philosophy of History and the Problem of Values. Oxford 1956. p.17.

85 См. Jerzi Topolski. Methodology of History. (USA), Warszawa, 1976. дущим. Только человек имеет и летопись, и предание наряду с собственными понятиями о своих исторических задачах и своих исторических обязанностях. Ибо лишь человеку недостаточно пережить свою жизнь просто так, как она дана. Ему нужно еще и понять и оправдать ее перед собственным сознанием. Это ему необходимо, пока он в своей деятельности остается сознательным, «стремится осуществить свои понятия о должном, достойном и желательном». Всех этих вопросов нет ни у предметов бессознательной природы, ни у животного. Они не колеблются, не заблуждаются и не грешат. Возможность заблуждения, подвига и преступления, разнообразных иррациональных стремлений резко отделяет человека от жизни природы и обусловливает исключительно человеческое достояние — историю. Без вопросов и ответов на вопросы о смысле бытия и истории — то есть без самосознания, — будь оно дурно или хорошо, глубоко или мелко, — полагает П. Астафьев, — нет ни возможного развития, ни — следовательно — истории.

Добавим, каково сознание, таков и подход к истории. Прежде чем ожидать нового от «историографической интуиции», метко указывают С. Ермишина и Г. Наумова, — «надо знать, кто такие мы, наше познающее сознание, и какова та историографическая традиция, наследниками которой мы являемся».87 Как заметил влиятельный греческий политолог и издатель Д. Пулакос, сами обществоведы являются продуктами того, что они изучают — «узниками», пытающимися понять устройство своей темницы изнутри, никогда не зная ее снаружи". Выход из «тупика» Д. Пулакос, подобно школе «Анналов», видит в достижении более высокого уровня познавательного акта через «эмпирические, диахронические и синхронические подходы».

Для рассмотрения исторических событий под таким углом зрения необходим историософский подход, имеющий своим объектом и события, и мотивации к совершению исторического акта. Исследование идей и событий в свете высших — христианских ценностей дает возможность почувствовать смысл универсалистских проектов XX века и соперничество двух версий.

Астафьев П. Е. Философия нации и единство мировоззрения. М., 2000, стр. 90.

Традиции русской исторической мысли. Историософия. М., 1997, стр. 5.

88Eurobalkan. Spring — Summer 2000, p. 41. глобального сверхобщества — коммунистического и либерального, обнажить их антихристианский характер. Для этого необходимо преодолеть не только марксистскую формационную дихотомию, но и схожую интерпретацию мирового развития как движения к «единому миру» на основе «общечеловеческих ценностей». Такой подход обнажает религиозные основы американского мессианизма, отождествляющего в духе пуританского провиденциализма свои интересы с моральными канонами универсума, показывает неизбежность на пути либерализма капитуляции «Европы Петра» перед «Новой Атлантидой», логичность соучастия в нынешнем Дранг нах Остен «левых» правительств Европы, воспринимаемого порой как парадокс.

После свержения господства в науке материалистического марксизма в отечественное обществоведение внедрено мнение о ненужности смешивания политики и философии, что якобы приводит к рабству мысли при вторжении в нее политики и к нетерпимости политической власти, мнящей себя обладательницей истины при обретении ею философии. Такое мнение иногда отражает чрезвычайно суженое понимание, что есть политика (ее по-прежнему трактуют в материалистическом ключе как продолжение экономики) и что есть философия. Но чаще это свидетельствует о намеренном сокрытии цели, во имя которой осуществляется в конечном счете любая политика теми, «кто требует, чтобы политические вопросы решались, не опираясь ни на какое мировоззрение». Основные побудительные мотивы истории и политики лежат в области духа, а не экономики. Политика есть неотъемлемая часть человеческой культуры, культура же — воплощение духа, которым занимается философия.

История и философия — эти «главные орудия самосознания человечества и питомники его идеалов» (Астафьев) — в тяжелые времена приобретают более решительное, истинно жизненное значение, чем когда-либо. Одной из трех важнейших задач философии истории, пишет Л. П. Карсавин, является «конкретное познание исторического процесса в свете наивысших метафизических идей» 90. К такому определению близко понимание Й. Хейзинги. Его дух только тогда.

89 Редлих Роман. Солидарность и свобода. Посев. 1984, с. 7.

90 Карсавин Л. П. Философия истории. С-Пб.1993. с. 15. примет результат исторического исследования, «когда стремление к исторической истине направлено на высшие цели, которые только в состоянии себе представить носитель культуры в соответствии со своими моральными и интеллектуальными способностями» .

История человеческой мысли и духовного искания при всей сложности, кажущейся противоположности или схожести идей, или наоборот, при всей эклектичности какой-либо религиозной или философской системы — это борьба двух противоположных основ мировосприятия — идеи личного Бога Творца и идеи са-мосущной природы. Эти первоначала рождают и противоположные устремления — искание Царства Божия или строительство царства человеческого, в каких бы формах оно не представлялось. Л. Тихомиров убедительно показывает, как любая религиозно-философская система, разобранная до основания, обязательно обнажает именно эти два краеугольных камня. Но эти идеи в истории человеческого искания, человеческой мысли редко развиваются, совершенно не смешиваясь. Мир в христианском видении есть многоипостасное творение. В нем идет постоянно борьба добра и зла, и именно последнее, совершая «тайну беззакония», движет человечество не к Богу, а к безрелигиозному всесмешению и одномерному миру, разные формы которого предлагают обе ветви рационализма — марксизм и либерализм. В христианских критериях прогрессом является нравственное совершенствование человека, духовное преображение мира, а попытки его переустраивать по критериям земного благополучия сами по себе не имеют положительного смысла. Несмотря на единство материального в основе цивилизаций лежит разное понимание человека и его отношения к Богу, к человеку, обществу, природе и космосу. Ответами на эти вопросы стали различные этические системы: христианская с православной и латинской ветвями, ислам, иудаизм, пантеизм. Культурно-исторические типы явили свои понятия чести и долга перед Богом и людьми, свою этику взаимоотношений мужчины и женщины, родителей и детей, свое понимание природы власти, государства.

Христианские критерии убеждают: православная Россия — не часть постре-нессансной западноевропейской цивилизации, выросшей на рационалистической.

91Huizinga Johan. Geschichte und Kultur. Gesammelte Aufsatze. Stuttgart, 1954, S. 11. философии Декарта, идейном багаже Французской революции и протестантской этике мотиваций к труду и богатству. Отрицание Западом пути России связаны с разным отношением к сути христианства — преодолению искушения хлебом и властью и заповедям Блаженств, что предопределило борьбу апостасийного и ортодоксального начала в самом христианском мире, в ХУШ веке окончательно разделившемся. Разное понимание человека и Божественного замысла о нем на земле проявило разные толкования свободы («от чего» на Западе — «для чего» в России), прав личности, предопределило примат позитивного права с его холодным юридизмом {закон) в либеральном обществе и склонность к естественному праву на основе нравственных начал (канон) в традиционалистских цивилизациях, принятие (Европой) и отторжение (Россией) ростовщичества как равночест-ной производительному труду основе экономической деятельности, разные политические институты. Это сознавали не только сугубо консервативно-религиозные философы, преданные намеренно полному забвению не только в советской, но и в эмигрантской среде — П. Астафьев, Л. Тихомиров, В. Розанов, неославянофил В. Ф. Эрн, но и такие более благосклонно воспринимаемые либеральным обществоведением мыслители как С. Франк, Трубецкие, Г. Федотов, Б. Вышеславцев, Н. Левицкий, солидаристы, Н. Бердяев, оставившие не единообразные и не всегда ортодоксально православные, но впечатляющие по самой задаче попытки разработать именно в христианском ключе категории (свобода, воля, право, нация и национальное самосознание, христианская демократия и др.), на которых зиждутся политические взгляды.92 Все цивилизации совершали грехи и отступления от своих идеалов, но их ложно и бессмысленно мерить одной мерой. Однако стержнем отношения Запада к России всегда было противопоставление «европейской индивидуальности и свободы» православной традиции как «тьме, варварству и рабству».

92 См. Бердяев Н. Философия свободы, 1911; Судьба России. М.1990; Ильин И. Наши задачи. 1−2. М., 1992; Левицкий С. Трагедия свободы. М., 1995. Розанов В. Религия и культура. М., 1990; Спектор-ский Е. «Либерализм». Любляна, 1935; Франк С. Сочинения. М., 1990; Федотов Г. Судьба и грехи России. М.1992; Солоневич И. Народная монархия. М., 1991.

Заключение

.

Изучение главных международных событий вокруг России в моменты радикальных перемен в ее внутреннем развитии и весе показывает, что в течение всего XX века проявлялся ряд некоторых геополитических констант, а соперничество двух идеологических систем — коммунизма и либеральной демократии оказало на реальные внешнеполитические стратегии государств значительно меньшее воздействие, чем было принято думать. Однако это соперничество стало стержнем процессов в общественном сознании, управление которым в информационный век является одним из мощнейших инструментов политики. Коммунизму и либерализму в равной степени свойственны универсализм и отождествление своих целей с вселенскими идеалами, что радикально изменило идейную парадигму мировой политики, превратило «идеологическую борьбу» в самостоятельный феномен международных отношений, который во второй половине XX века достиг апогея и заслонил даже сугубо преемственные противоречия.

Противоборство коммунистического и либерального проектов мировой истории, которые сначала вместе сокрушали основы традиционных обществ и государственные конструкции, выросших на христианской концепции власти от Бога, вобрало в себя стереотипы, рожденные предыдущим спором внутри христианской цивилизации. Хотя коммунизм, особенно его ортодоксальный отрядранний большевизм, воспринимавшийся не как антизападное явление, а скорее как выразился А. Тойнби, «продукт неспокойной совести Запада», ставил цель устранить чуждую самодержавную Россию, применение коммунизма именно на русской православной почве, в той же соперничавшей ойкумене сделало его в глазах Запада куда более опасным идейным оружием на определенное время, чем любой гипотетический коммунистический эксперимент на самом Западе. «Мировой восточный вопрос» в метафорической интерпретации Н. Данилевского органично вошел в новую «великую схизму» эпохи постмодерна, в которой опять соперничали родственные идеи, вышедшие из одного родового гнезда — на сей раз из Просвещения.

Классическая «реальная политика» с обеих сторон во многом повторяла известные устремления прошлого. Основными константами исторической и геополитической стратегии сначала одной Британии, затем в союзе с США с конца XIX вплоть до конца XX века было содействие фрагментации германского потенциала, предотвращение германо-российского модус-вивенди, фрагментация Восточной Европы на мелкие государства от Балтики до Средиземного моря для создания буфера между «славянами и тевтонами», который бы не попал ни в германскую, ни в российскую орбиту, но находился под политическим влиянием англосаксонских сил. Подход к организации Балкан времен первой мировой войны проявился в 1945 году и в новейших эскизах — Пакте стабильности Юго-Восточной Европы на пороге XXI века. «Сюжет Восточного вопроса» разыгрывался в течение всего XX века на полях обеих мировых войн, в 90 годы в Боснии и Косово, в ходе дипломатических баталий в Версале и на сессиях СМИД, в Дейтоне и на Стамбульском саммите.

Совпадение попыток реализации таких региональных и глобальных стратегий с крупными переменами во внутреннем развитии и международном весе России показывает, что для описанных геополитических сценариев необходимо хотя бы временное ослабление России, утрата ее объективной геополитической миссии — служить держателем равновесия между Западом и Востоком, нарушение которого порождает соперничество окружающих цивилизаций за новые геополитические позиции в стратегических районах мира. Именно в рамках за «российское наследство» начался в 1990;е годы структурный передел мира, включивший помимо сугубо новых задач из области геоэкономики преемственные проекты в Прибалтике, Восточной Европе, в Средиземноморо-Черноморско-Каспийском регионе, в южном подбрюшии России.

На Западе влиятельные умы никогда не сводили холодную войну к борьбе тоталитаризма и демократии. Тем более эта парадигма не подходит для объяснения «атлантической» стратегии в Восточной Европе в 1990;х годах или развернувшегося в первый год нового Тысячелетия грандиозного евразийского проекта США. Размышляя о всемирных претензиях Запада, А. Тойнби еще несколько десятилетий назад заметил: «Очевидно, что это часть более крупного и честолюбивого замысла, где западная цивилизация имеет своей целью не больше и не меньше, как включение всего человечества в единое общество и контроль над всем, что есть на земле, в воздухе и на воде, и к чему можно приложить для пользы дела современную западную технологию. То, что Запад совершает сейчас с исламом, он одновременно делает и со всеми существующими ныне цивилизациями — Православно-христианским миром, Индуистским и Дальневосточным. Таким образом, современное столкновение. глубже и интенсивнее, нежели любое из прежних».730 После холодной войны С. Хантингтон, первым из маститых политологов Запада указал на глобальный характер противостояния именно после краха коммунизма, ибо идеологическое противоборство между либеральным Западом и его коммунистическим оппонентом — дискуссия в рамках одной философии, тогда как возрождение исторического лица России сделает ее уже представителем иного конкурентоспособного мирового проекта.

Бжезинский еще в начале 70-х годов высказался об объективности противостояния крупных наций, что «лишь частично может быть объяснено разным идеологическим и политическим характером этих стран: «Коммунистическая Америка со всей вероятностью осталась бы соперником Советского Союза, каковым сразу стал коммунистический Китай. Так и демократический и развивающийся Советский Союз с его размерами и мощью стал бы куда более серьезным соперником для Соединенных Штатов, чем сегодняшняя советская система в ее состоянии бюрократического застоя и идеологической косности».731.

Однако, историческое государство российское сформировалось в важнейший фактор равновесия не только государств, но и цивилизаций, став одним из системообразующих элементов глобального баланса. Очевидно, что не российское великодержавие как таковое было угрозой стабильности. Именно разрушение биполярного мира принесло в первый же год нового века непредсказуемые вызовы «глобальному управлению» со стороны предсказанного А. Тойнби «нарочитого архаизма», перед чем померкли «блоковые противостояния». Несмотря на развернувшуюся столь же масштабную, сколько самонадеянную евразийскую программу США, в которой поблекла даже Европа вместе с НАТО, без России вряд ли удастся найти саморегулирующийся баланс между традиционным евро.

730 Тойнби А.Дж. Византийское наследие России. Цивилизация перед судом истории, М, 1996, стр. 116.

731 Brzezinski Z. Between two Ages. America’s Role in the Technotronic Era. N.Y. 1970. p. 283. атлантическим центром силы с одной стороны, обретающим серьезнейшую роль исламом, а также мощью модернизирующегося и обладающего ядерным оружием и несметным населением Китаем, с другой.

Анализ современной глобализации в свете религиозно-философских основ истории показывает две составляющие этого процесса: естественную глобализацию культурной и материальной жизни обществ и «идеологию глобализма». Эта идеология — итог победы либерального универсализма над коммунистическим. «Глобальное сверхобщество», проповедуемое марксизмом, затем западноевропейским либерализмом, стало секулярным отражением идеи метафизического «Рима» — йж^айо йпрегн, переходящей то с Запада на Восток, то обратно с Востока на Запад. Однако большинство из идеалов Нового времени, достижение которых логично связывать с естественной глобализацией, — универсализация научно-технического прогресса и развития, демократия в мировой политике, «суверенитет народа» и равенство государств оказываются не реализуемыми именно из-за «идеологии глобализма». Ее философское воплощение приводит, среди прочего, к устранению всех великих культурных и национальных традиций человечества, без которых страны и цивилизации превращаются из субъекта в объект политики, утрачивают историческую инициативу. Ее политический аспектвозврат к идеологии «сверхгосударства» для избранных и акцент на примате универсальных наднациональных стандартов и ценностей и «общемировых» интересах для остальных. Это уже прямой результат конца биполярного мира и затрагивает не только Россию, но также и Европу, которая стремительно утрачивает роль явления мировой истории и культуры.

История России — как древняя, так и новейшая демонстрирует, что искусственная самоизоляция неплодотворна, а сегодня даже губительна для России, как и ее насильственное обезличение. Опыт конца XX века также продемонстрировал, что Россия не жизнеспособна без целей национального бытия, выходящих за пределы земной рациональности. Но полноценное и равноправное участие в мировых процессах невозможно без сохранения ценностей национального бытия, обеспечивающих внутренний импульс к развитию и к истории. Следовательно, важной задачей становится восстановление критического уровня многополярности, в котором глобализация может развиваться конструктивно, а задачи модернизации России и ее естественного взаимодействия с окружающим миром будут решаться не в ультимативном контексте.

Это ставит совершенно по-новому тысячелетнюю «дилемму Россия и Европа». Несмотря на многовековое противопоставление они имеют единую основу своей культуры и цивилизации — апостольско-христианскую, которая показалась перед одним историческим вызовом, и именно сотрудничество России и Европы может дать им обеим мощный и столь необходимый исторический и политический импульс. Неслучайно Жак Ле Гофф, ведущий историк школы «Анналов» видит задачу, которую «ныне предстоит осуществить европейцам Востока и Запада» «в объединении обеих половин, вышедших из общего братского наследия единой цивилизации, уважающей порожденные историей различия» «^ Будущее — в конструктивном соединении исторического наследия и творчества всех этнических, конфессиональных и культурных составляющих Европы: германской, романской, и славянской, Европы латинской и Европы православной. Будущее России — это будущее Европы. •.

Ле Гофф Жак. Цивилизация средневекового Запада. М.

1992, с. 4.