Басенное творчество И. А. Крылова

Басенное творчество И.А. Крылова

1. Особенности изучения басен в курсе русского языка начальной школы

1.1 Басня как особый литературный жанр

Источниками развития байка уходит в глубокую древность. В литературе Древней Греции, Рима, Древней Индии мы находим первые моралистические жемчужины аллегорического содержания. Проанализировав античной литературы, можно утверждать, что басня в своем развитии имела определённую последовательность.

После падения Римской империи старая литература перестает существовать, но лучшие ее достопримечательности — и среди них моралистическая литература, к которой относятся басни, существуют и поныне. Смело можно говорить, что, по сравнению с другими жанрами, басня имеет «длинную и старую линию жизни», учитывая полисемичнисть самого слова «басня». Итак, басня — это оригинальная творческая работа развлекательно — обличительного и поучительного характера, это «стоактная комедия» с аллегорическим выяснением сущности, является откликом байкеров на движение действительности.

В доархаичний и архаический периоды преобладают малые формы: пословицы, поговорки, сказки. Пословицы и поговорки, которые, по выражению В. Даля «не придумываются, а вынуждаются силой обстоятельств, как крик или возглас, невольно вырвался из души» [7, 15], впоследствии станут составными частями легенд, сказок, мифов, басен, потому что они короткие, мудрые предложения, для которых характерна простота и глубокая содержательность, четкость суждения, ясность высказанной мысли, широкий охват жизненных явлений, многозначность и способность менять свой смысл в зависимости от образного применения в контексте того или иного жанра. В пословицах и поговорках «народ видел хорошего и мудрого советчика и помощника, так метко отмечал: «Поговорка — цвет, а пословица — плод» [2, 27]. Эти жанры малой устного творчества отражают общечеловеческие ценности: доброту, милосердие, совистливисть, справедливость, поэтому они непосредственно стали структурным материалом для басен, сосредоточившись в моральном наставлении. Так, в баснях Эзопа встречаем высказывания — поговорки, пословицы: «когда согласие между людьми, их трудно победить», «одна ласточка весны не делает», которые отражают жизненную мудрость народа и характеризуются особой утвердительной интонацией.

Освоение авторского отражения окружающего мира в басне приучает ребенка различать зло, формирует у начинающего читателя особое отношение к миру зла и убеждает его в важности понимания того, когда и как может трансформироваться реальный мир в басенный.

Именно поэтому классическую басню как учебный материал в современной начальной школе нельзя ничем заменить, так как она является одним из способов познания жизненных отношений, характера человека.

По словам Вяземского, И. А. Крылов «не только последовать, но так сказать, бороться дерзнул с нашим поэтом, перерабатывая басни, уже им переведенные, и басни превосходные, и мы благодарны ему за его смелость». Вяземскому представляется, что «Крылов нашел язык выработанный, многие формы его готовые, стихосложение — хотя и ныне у нас еще довольно упорное, но уже сколько-нибудь смягченное опытами силы и мастерства. Между тем забывать не должно, что он часто творец содержания прекраснейших из своих басен; и что если сие достоинство не так велико в отношении к предместнику его, который был изобретателем своего слога, то оно велико в сравнении с теми, которые не изобрели ни слога, ни содержания своих басен».

И.А. Крылов вступил в литературу в эпоху, когда средоточием литературной жизни был театр, и то, что он начал свой творческий путь с драматургии, знаменательно.

Уже первое сочинение Крылова — комическая опера «Кофейница» — свидетельствует о том, что юный провинциал быстро сориентировался в жанровых и тематических приоритетах эпохи. Рубеж 1770−1780 гг. в русском театре был периодом интенсивного соперничества в жанре комической оперы (навеянного полемикой вокруг «Мельника» Аблесимова), а также временем резких столкновений между кругом Николева и кругом Княжнина. Крупнейшим театральным явлением эпохи стала, как бы там ни было, постановка «Недоросля» Фонвизина. Все эти события так или иначе отразились на первом тексте Крылова, а во многом определили и его дальнейшую театральную карьеру.

«Кофейница» насквозь литературна. Она демонстрирует включенность Крылова в тот механизм творчества, общий для литературы XVIII в., «когда писатели свободно черпали как отдельные мотивы и детали, так и схемы у своих предшественников. Основой их творчества вообще была книга, прочитанный текст, готовая словесная конструкция». Заметим сразу, что этот «состязательный» (как назвал его Г. А. Гуковский) принцип навсегда останется основой крыловской поэтики.

Исследователи уже давно установили, что сюжет «Кофейницы» был связан со статьей о кофегадательнице в «Живописце» Н. И. Новикова. Однако эта статья была опубликована в 1772 г., и трудно себе представить, что в поисках злободневного сюжета (требование, продиктованное сложившейся жанровой традицией) Крылов обратился к тексту десятилетней давности. Нужна была новинка, которая находилась бы в зрительском обиходе. Такой новинкой стало четвертое издание того же «Живописца», вышедшее в 1781 г. и воспринимавшееся читателями как новый текст. Под непосредственным импульсом этого издания опера и создавалась.

«Кофейница» представляет собой своего рода драматизацию упомянутой статьи, т. е. не только сюжет, но и драматическая форма были подсказаны Крылову новиковским журналом. По форме статья о кофегадательнице в «Живописце» — это как бы краткий конспект пьесы. Сюжет излагается в виде отдельных сценок, обрисованных несколькими словами, с включением прямой речи персонажей: «Ваньку секут без пощады <�… > он признается в покраже ложки, сказывает, что ее продал и пропил — с кем, спрашивает боярыня — с Андреем, соседским слугою — так, кричит госпожа Скупягина, я никогда не ошибаюсь, вы оба давно казались мне ворами» и т. д. Конечно, Крылов дополняет и усложняет заимствованную сюжетную схему, причем делает это, пользуясь готовыми образцами русской комической оперы (ср. явные переклички с «Прикащиком» Николева, «Несчастьем от кареты» Княжнина, «Мельником» Аблесимова), а также «Недорослем» Фонвизина.

Следует обратить особое внимание на то, что пока еще Крылов свободно соединяет мотивы произведений писателей-соперников, как бы игнорируя различия между ними и опираясь на то, что всех их объединяло. Насколько это соединение, этот «синтез» в «Кофейнице» разных, полемически соотнесенных друг с другом источников были сознательно избранной Крыловым творческой установкой, судить трудно. Все-таки «Кофейница» — еще несовершенное юношеское сочинение, и, возможно, Крылов еще не до конца сориентировался в литературной ситуации; в дальнейшем у него наметится явная последовательность в выборе источников.

Чувство литературного клана, партии, требовавшее избирательности в подражании «образцам», было в XVIII в. жестким законом литературной жизни, вступавшим в противоречие с принципом «состязательности», закрепленным авторитетом классицистических поэтик. В эпоху бурных и очень личностных литературных полемик активному участнику литературной жизни, борющемуся за собственное место на Парнасе, невозможно было стоять «над партиями», соединяя в одном тексте мотивы враждующих авторов. Необходимо было принять чью-то сторону в литературной борьбе.

1.2 Особенности стиля аллегории в баснях И. Крылова

В новом литературном контексте XIX в. Крылов недаром сосредоточился на басне. В басенной традиции наличие «претекста и его обыгрывание является, фактически, законом жанра. Крылов остался верен творческому принципу XVIII в., освоенному им в драматургии. Однако обработка готовых текстов при создании собственных произведений не была лишь индивидуальной особенностью Крылова.

Б «Романе в письмах» Пушкин обдумывает, по существу, тот же способ создания нового текста, которым всю жизнь пользовался Крылов. Пушкин приписывает своему герою следующее рассуждение: «Как странно читать в 1829 г. роман, написанный в 775-м. Происшествие хорошо запутано — но Белькург говорит косо, но Шарлотта отвечает криво. Умный человек мог бы взять готовый план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки — и вышел бы прекрасный оригинальный роман». Именно так Пушкин строит в следующем 1830 г. свои «Повести Белкина». В постромантическую эпоху художественный код прошлого и, казалось бы, устаревшего века оказывается способным порождать новые смыслы.

Пушкин всегда испытывал к Крылову особый интерес, и в 1830-е гг. ему были важны не только крыловские воспоминания о пугачевском бунте или другие свидетельства очевидца ушедшей эпохи. Крылов не был музейной реликвией. В нем традиции XVIII в. продолжали жить, органично развиваясь и видоизменяясь вместе с самой жизнью, раскрывая перед новой литературной эпохой свои внутренние возможности. Крылов был звеном, связующим XVIII век с Х1Х-ым. Недаром Крылов и Пушкин так хорошо понимали друг друга. Главной особенностью в крыловских методах качественного преобразования и использования народных элементовв резком изменении их семантических и стилистических функций.

Вместе с тем для стиля Крылова характерен новый метод взаимопроникновения стиля авторского повествования и стиля «внутренней речи» персонажей, во многом определивший развитие реалистических стилей русской художественной литературы XIX в. Зачатки форм «несобственно-прямой» или «пережитой» речи можно найти и в русской литературе предшествующей эпохи. Но как глубокий художественно осознанный прием этот метод построения авторского стиля стал культивироваться лишь с начала XIX в., получив своеобразное и тонкое развитие в творчестве Крылова, Жуковского, Пушкина и Гоголя.

Вот относящиеся сюда строки из басни Крылова «Два голубя»: Растрогала речь эта Голубка:

Жаль братца, да лететь охота велика:

Она и рассуждать, и чувствовать мешает […]

Вот странник наш летит; вдруг встречу дождь и гром;

Под ним, как океан, синеет степь кругом.

Где деться? К счастью, дуб сухой в глаза попался, Кой-как угнездился, прижался К нему наш Голубок […]

Трепещется он, рвется, бьется;

По счастью, сеть стара: кой-как ее прорвал, Лишь ножку вывихнул да крылышко помял!

Но не до них: он прочь без памяти несется.

Вот, пуще той беды, беда над головой!

Отколь ни взялся ястреб злой;

Не взвидел света Голубь мой!

От ястреба из сил последних машет.

Ах! силы вкоротке! совсем истощены!

Уж когти хищные над ним распущены;

Уж холодом в него с широких крыльев пашет.

Этот прием, содействующий яркой живописности и драматичности изображения, расширяющий струю живой разговорной речи в составе повествовательного стиля, смыкается в творчестве Крылова с приемом внутренней диалогизации авторского сказа, унаследованным от карамзинской школы, но получившим у Крылова яркую реалистическую выразительность.

Например, в басне «Два голубя»:

Не видели они, как время пролетело;

Бывало грустно им, а скучно не бывало.

Ну, кажется, куда б хотеть Или от милой, иль от друга?

Нет, вздумал странствовать один из них — лететь…

Именно в связи с этим новым крыловским принципом художественно-реалистического отражения жизни, требующим широкого использования самых разнообразных элементов живой народной речи, налагающим на писателя обязанность вовлекать в стиль поэтического изображения всю бытовую терминологию, все детали обозначений, характеристичные для обиходного, жизненного языка, находится та самая мнимая растянутость крыловского изложения, которая Жуковскому казалась недостатком слога Крылова.

Новые методы повествования и изображения, опирающиеся на семантику реально-бытового языка с его разными стилями, то приближающимися к книжной речи, то уходящими в глубь устной народной речи, были связаны с приемом драматического воспроизведения действия, факта, предмета в их жизненной динамике, в их связях с другими явлениями и вещами. Поэтому широко известные и употребительные выражения разных стилей и жанров книжного и разговорного языка, независимо от их принадлежности к системе среднего слога, вовлекаются Крыловым в стиль басни, в язык художественной литературы и располагаются в пределах одного и того же произведения в таких комбинациях и сочетаниях, которые были не свойственны стилям классицизма. В той же басне Крылова «Лев и Комар» рядом с живописными и экспрессивными выражениями обиходного языка, как бы непосредственно отражающими жизненные факты и явления в их единичной конкретности, встречаются и отвлеченно-книжные и традиционно-литературные фразы и обозначения. Например:

Сухое к комару явил презренье Лев […]

И вызывает Льва на смертоносну брань.

Из Ахиллеса вдруг становится Омиром.

Эти новые формы выражения, разрабатываемые Крыловым и отчасти уже подготовленные Новиковым, Радищевым и Державиным, знаменовали не только полное распадение системы трех стилей XVIII в., но и отход от признания среднего стиля центральным ядром новой системы русского литературного языка. Контуры и отличительные черты новой системы русского литературного языка еще ярче и шире выступили в творчестве Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Белинского и Лермонтова, в языке передовых деятелей художественной литературы и журнальной прозы 20−30-х годов XIX в.

В сложном и многостороннем процессе образования новой системы русского литературного языка различается несколько стадий. Важнейшая из них, приведшая к раскрытию общенациональной нормы русского литературного языка и ее народных основ, теснее всего связана с именами Крылова, Грибоедова и Пушкина.

Как и всегда, в стихийно протекающей перегруппировке языковых явлений, обусловленной разнообразными культурно-историческими и общественно-политическими причинами, сначала выдвигаются отдельные, передовые планы новых стилистических образований, несущие в себе зерно и предвестие будущего строя. В начале XIX в. всходы новых народных стилей русской художественной речи заметнее всего показались в языке басен Крылова. Здесь — сначала в узком жанровом кругу — наметились своеобразные принципы и возможности интенсивного — на народной закваске — смешения и объединения всех тех разнообразных стилей русской литературы, которые после ломоносовской теории и практики распределялись по трем разным литературно-языковым категориям — высокого, посредственного и простого стиля. Здесь устная народная русская речь с пестрой гаммой ее сословных и профессиональных тональностей и язык фольклора с его богатой художественной традицией и испытанной веками мудростью широким потоком прорвались в стили русской книжной литературы и, образовав с ними новые сплавы, новые амальгамы, показали свою чудодейственную силу в образцах нового русского литературного языка.

Басни Крылова уже современниками были восприняты как «неподдельно русские и смыслом и выражением», как «в высшей степени русские». В них всем почувствовался «дух русского народа, сгиб его ума, склад его речи». «Даже и в переводах, и подражаниях Крылов умел остаться русским».

По словам В. Г. Белинского, Крылов своими баснями «вполне выразил целую сторону русского национального духа… И все это выражено в таких оригинально-русских, не передаваемых ни на какой язык в мире образах и оборотах; все это представляет собою такое неисчерпаемое богатство идиомов, русизмов, составляющих народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное, самородное богатство, — что сам Пушкин не полон без Крылова в этом отношении».

Были особые причины, приведшие к тому, что именно в баснях Крылова острее, ярче и полнее всего выступили черты нового национально — русского словесно-художественного стиля.

Стиль русской басни развивался в тесной связи с историей русской пословицы и поговорки. Басня изначально относилась к сфере простого народного слога. «Пиитика басен» больше всего допускала вольностей, чему способствовал и утвердившийся в ней вольный стих, близкий к разговорной речи 3*. Вместе с тем «басня требует поэзии ума».

Русская басня стала живым откликом бытовой повседневности с ее грубоватым языком, с ее разнообразными голосами. Она требовала естественности мыслей и изображения. Стремясь быть выражением народного духа и сближаясь с фольклором, она в то же время располагала всем арсеналом выразительных средств поэтического стихотворного языка. В ее пределах могло острее всего осуществляться слияние устной народной речи и народной поэзии с достижениями литературно-языковой культуры.

Между тем содержание многих басен было международным, интернациональным.

Жанр басни был освящен авторитетами Эзопа, Федра, Лафонтена. Мотивы многих русских басен, их фабулы повторяются из века в век, передаются от одного писателя к другому. Но формы изложения одной и той же темы изменчивы и разнородны. «Главное в басне рассказ…» Он «должен быть создан поэтом; он составляет его характер, силу и славу. Рассказ в басне, как слог в прозе».

Басня стала творческой лабораторией, в которой оттачивалось своеобразие индивидуального стиля и испытывались свойства русского языка. Для басни язык и слог — «дело великое, если не главное». Вот почему именно в истории басенного языка нагляднее и ярче всего обозначилось многообразие методов смешения и слияния литературных стилей с поэзией живой народной речи. В истории басни, как в миниатюре, отражается история простого и среднего стилей русского литературного языка XVIII и начала XIX в. и их роль в создании новой системы общерусского национального языка.

Стиль басни Крылова — вершина русских национальных достижений на этом пути.

О языке басен Крылова прекрасно сказал еще лет 75 тому назад акад. А. В. Никитенко:

«Удивительная способность собирать себя, сосредотачиваться в одной мысли или измерении, при необыкновенной раздельности и ясности понятий, давала автору возможность группировать и выдержать все частности в самых сжатых и немногих чертах, а тонкое знание языка во всех его видоизменениях и формациях, от высшей до самой низшей, наделяло его способами придавать этим чертам такую точность и пластическую видимость, как будто они были вырезаны из меди. Часто одного краткого оборота речи было для него достаточно, чтобы нарисовать картину, одного слова, или, так сказать, удара его кисти, чтобы картине этой придать известный оттенок, колорит. А как он думал и выражался по думам и сердцу своего народа, то неудивительно, что многие из оборотов его речи превратились скоро в народные пословицы и поговорки».

По глубине и разнообразию отражений живой разговорной речи, по широте охвата социальных разновидностей устного народного языка из всех жанров русской литературы XVIII и начала XIX в. с басней могли соперничать лишь комедия и сатира. Но у басни в этом отношении было явное преимущество и перед сатирой, и перед комедией. В басне непосредственно и открыто звучал голос то повествующего, то поучающего, то обличающего и негодующего, то воспроизводящего чужую речь автора — среди голосов разных басенных персонажей. Басня — жанр подвижный и синкретический. Она сочетала в себе элементы и повести, и сказки, и очерка, и драматической сценки, и общественной сатиры, и личной эпиграммы. Особенно широко раздвинулись жанровые пределы басни в творчестве И. А. Крылова.

A.А. Бестужев в статье «Взгляд на старую и новую словесность России» высказался о Крылове так: «Его каждая басня — сатира, тем сильнейшая, что она коротка и рассказана с видом простодушия. Читая стихи его, не замечаешь даже, что они стопованы — и это-то есть верх искусства. Жаль, что Крылов подарил театр только двумя комедиями».

Басенный язык Крылова наделен огромной обобщающей силой. В нем обнаружилась широта смыслового объема народных выражений и их острая, цепкая образность.

Это удивительное слияние индивидуального стиля Крылова с общерусским стилем национального выражения объясняется тем, что образ рассказчика басни у Крылова погружен в сферу народного русского мышления, национального русского психологического уклада, народных экспрессивных оценок.

В басне Крылова экспрессия рассказа непрерывно меняется. Она вытекает из ситуации, она подсказывается предметами и типичными оценками их в разговорном, обиходном языке. Кажется, что рассказчик лишь искусно комбинирует экспрессивные краски народной речи, непрестанно меняя точку зрения, принимая разные позы, чаще всего иронические, Например, в басне «Белка»:

Вот Белка наконец уж стала и стара, И Льву наскучила: в отставку ей пора.

Отставку Белке дали, И точно, целый воз орехов ей прислали.

Орехи славные, каких не видел свет;

Все на отбор: орех к ореху — чудо!

Одно лишь только худо ;

Давно зубов у Белки нет.

Живая заинтересованность рассказчика изображаемыми событиями и лицами сказывается в то и дело вставляемых аффективных суждениях по поводу излагаемых происшествий. Эти суждения — ценности, воплощенные в ходячие народные высказывания и фамильярные поговорки, соответствуют и точке зрения действующих лиц. Они естественны и народны. Например, в басне «Медведь в сетях»:

Медведь Попался в сеть.

Над смертью издали шути как хочешь смело:

Но смерть вблизи — совсем другое дело.

Не хочется Медведю умереть.

Когда рассказчик становится на точку зрения самих действующих лиц, тогда сочувственная им экспрессия облекает формы выражения, как бы определяя их выбор и подбор. События и предметы в этом случае называются и изображаются с точки зрения самих действующих лиц. Их оценки, их суждения, определения отражаются и в выборе выражений, и в их связи, в самом порядке слов, в направлении стилистических инверсий. Например в басне «Голик»:

Запачканный Голик попал в большую честь…

Уж он полов не будет в кухнях месть;

Ему поручены господские кафтаны.

Но это величание голика, сказывающееся в выдвижении местоимения он — ему на первое место, в усилительной частице уж, в контрастной симметрии словорасположения двух последних стихов, иронически освещается запрятанным в скобки пояснением рассказчика:

(Как видно, слуги были пьяны).

Рассказчик вдруг, с внезапной сменой экспрессии, иронически разоблачает истину. Тон его речи ломается.

Этот экспрессивный контраст между главной цепью повествовательного стиля и авторскими заметками, иногда поставленными в скобки, эта разоблачающая функция скобок является одним из любимых стилистических приемов Крылова. В басне «Рыбья пляска»:

«Великий государь! Здесь не житье им — рай.

Богам о том мы только и молились, Чтоб дни твои бесценные продлились".

(А рыбы между тем на сковородке бились.)

Сказовая экспрессия в басенном стиле Крылова иронически противоречива. Особенно контрастно-лукавы помещенные в скобках примечания автора. В басне «Осел»:

Надулся мой Осел: стал важничать, гордиться (Про ордена, конечно, он слыхал) И думает, теперь большой он барин стал.

Но вышел новый чин Ослу, бедняжке, боком (То может не одним Ослам служить уроком).

Переливы и контрасты экспрессии в языке басен Крылова обостряются разными видами смешения повествовательного стиля с чужой речью, с речью персонажей.

В басенный рассказ незаметно вмешиваются формы «несобственнопрямой» или «пережитой» речи, свойственной выведенным героям. Чужая речь усиливает демократическую непритязательность, «простонародность» басенного языка, его разговорный синтаксический строй. Например, в басне «Три Мужика»:

Три Мужика зашли в деревню ночевать.

Здесь, в Питере, они извозом промышляли;

Поработали, погуляли и путь теперь домой на родину держали.

А так как Мужичок не любит тощий спать, То ужинать себе спросили гости наши.

В деревне что за разносол:

Поставили пустых им чашку щей на стол, Да хлеба подали, да, что осталось, каши.

Не то бы в Питере, — да не о том уж речь:

Все лучше, чем голодным лечь.

Подвижность, изменчивость экспрессии и вместе с тем ее своеобразная отрешенность от личных пристрастий придают басенному стилю Крылова характер реалистической объективности. Повествование непосредственно соотносится с соответствующими жизненными эпизодами, которые как бы воспроизводятся в самом их течении и развитии. Автор нередко представляется очевидцем или участником событий, которые быстро развертываются перед ним. Его точка зрения то сливается с восприятием действующих лиц, то отделяется от него.

Любопытно, что недоумения воображаемого читателя в басне Крылова бывают адресованы не к автору, а к героям басни. Например, в басне «Крестьянин и Собака»:

У мужика, большого эконома, Хозяина зажиточного дома, Собака нанялась и двор стеречь И хлебы печь И сверх того, полоть и поливать рассаду ;

Какой же выдумал он вздор, Читатель говорит — тут нет ни складу, Ни ладу.

Пускай бы стерегли уж двор;

Да видано ль, чтоб где собаки хлеб пекли. Или рассаду поливали?

Читатель! Я бы был не прав кругом, Когда сказал бы «да» — да дело здесь не в том, А в том, что наш Барбос за все за это взялся И вымолвил себе он плату за троих.

В языке басен Крылова выкристаллизовывался общий тип разговорного русского языка, богатого экспрессивными красками, насыщенного народными образами и пословицами, пропитанного поэзией устной народной речи, следовательно, более демократического и более выразительного, чем салонный стиль «среднего сословия», который культивировался русскими европейцами из школы Карамзина.

Язык басен Крылова оказал громадное формирующее влияние на новую стилистическую систему русского литературного языка не только потому, что в нем с необыкновенной глубиной и ясностью воплотились основные тенденции развития русского литературного языка в XIX в., но и потому, что в нем с покоряющей силой и удивительной художественной полнотой раскрылось гениальное словесное мастерство самого Крылова, как великого народного поэта.

Акад. И. И. Срезневский так писал о выразительности языка Крылова: «Можно, так сказать, химически отделить, чем именно действовал и действует Крылов на своих читателей, давая свободу выразительности языка. Можно отделить в его языке слова, как верные изображения его понятий и образов: и прекрасен и разнообразен и богат его подбор слов, так богат, что из одних басен Крылова можно выбрать довольно большой словарь русского языка, неполный более всего в предметном отношении, так как Крылову не случалось говорить о многих предметах. Можно отделить в его языке множество оборотов, особенных способов сочетания слов и при этом разных видоизменений слов: в этом отношении язык Крылова если не богаче, то и не беднее, чем словами. Можно отделить в нем огромное число выражений, тех связей слов, которые для ума неразделимы так же, как и слоги одного слова: многие из них — старое достояние народа, вытравленное из некоторых его слоев чужеязычием и чужеобычаем; многие возникли из души Крылова, и дороги своею выразительностью не меньше тех. Можно отделить в языке Крылова множество пословиц и поговорок, и взятых им у народа и данных им народу, ничем одна от других не отличных, если не знать, что та или другая из них была в ходу и до Крылова, а та или другая пошли в ход только после Крылова. За всем этим легко отделяемым остается то, что не выделяется никаким химическим разложением: связность частей в одно целое, жизненная сила живого, без чего не был бы Крылов Крыловым, без чего не заменят его басен никакие сборники слов, оборотов и выражений, поговорок и пословиц, вошедших в его басни, какие обольстительные формы ни придать им. Тем-то и велик Крылов в выразительности языка, что для него богатства русской речи не были чужим добром, так или иначе подобранным, а достоянием его души».

Крылов не только активно владел всеми средствами художественного выражения, которыми располагала русская речевая культура в начале XIX в., но и значительно обогатил сокровищницу русской литературной стилистики. Использование народной речи в стиле Крылова оказалось глубоким и действенным потому, что в оценке ее поэтических возможностей и в ее художественном употреблении Крылов опирался и на свое гениальное чутье русского языка, и на весь опыт предшествующей русской литературы.

За многими стихами басен Крылова стоит на заднем плане длинная вереница отрицаемых ими стихов предшествующей традиции. На фоне старых стилистических построений особенно внушительно и остро выделялись художественная новизна и индивидуальное своеобразие образов и конструкций Крылова. Иллюстрацией могут служить строки из басни «Осел и Соловей», посвященные описанию искусства соловья:

Тут Соловей являть свое искусство стал:

Защелкал, засвистал На тысячу ладов, тянул, переливался;

То нежно он ослабевал И томной вдалеке свирелью отдавался, То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

В этих строках Крылов предлагает новое, оригинальное стилистическое разрешение художественной задачи, которая вызывала особенный интерес у поэтов XVIII и начала XIX в., — дать образное описание музыки соловьиного голоса. Можно доказать, что в стиле Крылова здесь с необыкновенной остротой и самостоятельностью объединены и преобразованы те контрастные и во всяком случае далекие, различные формы выражения, которые — по отношению к этой теме — установились, с одной стороны, в стиле Державина, а с другой — в стиле Карамзина и его школы 23*.

Уже М. В. Ломоносов в своей «Риторике» (§ 58) помещает описание пения соловья, отчасти навеянное Плинием-младшим 24*:

«Коль великого удивления сие достойно! в толь маленьком горлышке нежной птички только напряжение и сила голоса. Ибо когда, вызван теплотой вешнего дня, взлетает на ветвь высокого древа, внезапно то голос без отдыху напрягает, то различно перебирает, то ударяет с отрывом, то крутит к верху и к низу, то вдруг приятную песнь произносит и между сильным возвышением урчит нежно, свистит, щелкает, поводит, хрипит, дробит, стонет утомленно, стремительно, густо, тонко, резко, тупо, гладко, кудряво, жалко, поровну» 4.

Этот стиль Ломоносовского описания, сам находящийся в зависимости от стиля Плиния, определяет образы и грамматические формы изображения соловьиного пения в русском лирическом стиле XVIII в.

Описание пения соловья было одной из излюбленных тем стихотворного языка, и редкий из поэтов XVIII и начала XIX в. не брался за разрешение этой стилистической задачи. Так, Мих. Попов в своих «Досугах» включает в притчу «Соловей» такие стихи, изображающие пение соловья:

Урчал, дробил, визжал, кудряво, густо, тонко, Поровну, косно вдруг, вдруг томно, нежно, звонко, Стенал, хрипел, щелкал, скрипел, тянул, вилял, И разностью такой людей и птиц пленял.

Легко заметить в стиле этого описания ту же тенденцию, что и у Ломоносова, обозначить «тысячу ладов» соловьиного пения профессионально глагольными обозначениями или скоплением эмоциональных наречий. При этом, кроме визжал, скрипел, тянул, вилял, все остальные глаголы взяты из описания Ломоносова, так же как и все наречия, кроме косно, томно, тяжко, звонко.

Таким образом, Державин заимствует из Ломоносовского описания лишь четыре глагола:

Ты щелкаешь, крутишь, поводишь […] и стонешь […]

К стилю Ломоносова восходит и эпитет «отрывный» и «стремительность, приятность». Но Державину принадлежит лирическое, образное представление действия соловьиного пения на человека и природу. И вообще все описание пения соловья у Державина получает более отвлеченный характер (ср. «громкость, живость, ясность», «стремительность, приятность, краткость»).

Державин еще дважды в своей лирике изображает пение соловья. В анакреонтической песне «Соловей во сне» Державин обходится без слов со звуком р, стремясь показать «изобилие, гибкость, легкость русского языка и его способность к выражению самых нежнейших чувствований».

Здесь глас соловья воспевается так:

То звучал, то отдавался, То стенал, то усмехался, В слухе издалече он, ;

И в объятиях Калисты Песни, вздохи, клики, свисты Услаждали сладкий сон.

В пьесе «Обитель Добродетели» при описании пения соловья Державин пользуется некоторыми из тех же образов и выражений, которые находятся в его стихотворении «Соловей»:

… Отрывисто звучит, За громом гром катит, И всю себя внимать природу заставляет;

Потом же, утомясь, Свой тише, тише глас Как бы степенно ниспускает И, сладостно стеня, в восторге умолкает Я. К. Грот сопоставлял с державинским стихом:

И всю себя внимать природу заставляет ;

стихи крыловской басни:

Внимало все тогда Любимцу и певцу Авроры.

У одного из поэтов-Радищева, И. И. Чернявского, в стихотворении «Ошибка» также описывается пение соловья. В стиле описания смешиваются выражения Ломоносова с фразеологией сентиментально-лирического стиля:

Певец природы сладкогласный, Замолк, затих, вздохнет, заноет, Сокрывшись в густоте ветвей, Задребезжит, засвищет вновь;

Гимн стройный, звучный и согласный Урчит, свистит, гремит, щелкает, Воспел дитяти соловей.

Крутит, дробит, перебирает ;

Томится, воздыхает, стонет, Хохочет эхо меж холмов.

Отголоски этой стилистической традиции, но в обобщенном и проясненном виде, слышны у Пушкина в басне-эпиграмме «Соловей и кукушка»:

В лесах, во мраке ночи праздной Весны певец разнообразный Урчит, и свищет, и гремит…

Явно отталкиваясь от того стилистического разрешения темы соловья, которое предложено Ломоносовым, борясь с формами ломоносовского языка, Карамзин устраняет из описания соловьиного пения все профессионально-бытовые обозначения его колен и ладов. В 1793 г. Карамзин четырехстопным хореем пишет стихотворение «К соловью». Здесь изображается в элегическом стиле, как «чувства ноют и томятся от гармонии» соловьиного пения. К соловью прилагаются эмоциональные эпитеты. Изображение самого пения отсутствует вовсе.

Пой во мраке тихой рощи, Нежный, кроткий соловей!

Пой при свете лунной нощи!

Глас твой мил душе моей 5 ().

Это стихотворение Карамзина оказало громадное влияние на стиль сентиментально-элегической лирики, связанной с темой соловья. Развитие того же стиля, но с вводом контрастной темы наблюдается, например, в стихотворении А. В… а (А. Войкова) «К моему соловью»

Не терзай ты сердца боле Томной песнью, соловей!

Грустно жить тебе в неволе, Грустно жить мне без друзей…

В горькой и злощастной доле Ты не мил душе моей.

Трудно сомневаться в том, что вариацией того же стиля, тех же метра и ритма, но с уклоном в российские мотивы, является и стихотворение И. А. Крылова «К соловью»:

От чего сей свист унылый, Житель рощей, друг полей?

Не из города ль, мой милый, Прилетел ты, соловей?

Проф. Г. А. Гуковский указал на то, что в «Иппокрене» находится стихотворение «К соловью», близкое к крыловскому.

Но у Карамзина есть и другое стихотворение «Соловей» (1796). Это стихотворение написано четырехстопным ямбом. Оно явно противопоставлено державинскому «Соловью». В нем описывается и пенье соловья — без употребления хотя бы одного профессионального, бытового термина:

Какое чудное искусство!

Как волны мчатся за волной, Сперва как дальняя свирель Легко, свободно, без преграды, Петь тихо, нежно начинаешь, Так быстрые твои рулады И все к вниманию склоняешь;

Сливаются одна с другой;

Сперва приятный свист и трель Гремишь… и вдруг ослабеваешь;

Потом свой голос возвышая Журчишь как томный ручеёк;

И чувство чувством оживляя, С любезной кротостью вздыхаешь Стремишь ты песнь свою рекой:

Как нежный майский ветерок.

Крылов включает в свой стиль и карамзинское слово искусство, и сравнение с дальней свирелью. С карамзинским же стилем перекликаются стихи:

То нежно он ослабевал И томной вдалеке свирелью отдавался.