Реформаторская политика Екатерины II в области городового законодательства, 1762-1796 гг

История реформ — традиционная тема исследований в исторической науке. Реформы XVIII века — наиболее плодотворного, но и самого противоречивого в этом отношенииособенно интересны в свете поставленного ими вопроса об историческом пути России. Он до сих пор занимает центральное место в общественной мысли.

Данное диссертационное исследование посвящено одному из аспектов реформаторской политики Екатерины II — городу как объекту реформ и городовому законодательству как средству их реализации. Наш интерес к этой проблеме вызван той ролью, которую город играет в развитии общества как пространственная, хозяйственная, социокультурная среда обитания и бытия человека. Как пишет А. А. Сванидзе, во все эпохи город повсюду выступал как центр своего времени, как своего рода «общественное ядро», которое воплощает уровень и особенности общества, его социальной стратификации и культуры в широком смысле слова1. Вопрос о природе и специфике городского развития имеет принципиальное значение для Европы, считает А. Л. Ястребицкая, для более глубокого познания механизма движения мировой истории и оформления европейской цивилизации, ее хозяйственных, социальных, культурных, политических основ, регионального своеобразия, ее этнокультурного облика. Горожане (или буржуазия в первоначальном значении этого слова) и город принадлежат к центральным явлениям, которые охватывают историческую действительность на всем ее протяжении и не могут быть разделены на части3.

Город XVIII в. в Западной и Центральной Европе имел свою специфику, проявившуюся в его отношениях с государством. Меркантилистские тенденции в политике и идеологии европейских государств заставили последние поощрять экономическую деятельность горожан, касалось ли это усиления государства или социально-экономического ослабления дворянства. Однако как только государства начали регламентировать торговлю и ремесло и вносить изменения в исконные сословные привилегии и городское право, города восприняли это вмешательство как неправомерное и стали защищаться4. Это положение верно для России только в своей первой части. Характер русского города был обусловлен особенностями его возникновения (административных центров, а не комплексных структур, имеющих и административные, и экономические, и военные функции) и ролью в истории России. Эта роль определялась спецификой социальной структуры русского общества, уходящей корнями по крайней мере в эпоху татаро-монгольского завоевания. Итогом ее развития к началу XVIII в. стало общество особого типа, где принадлежность к тому или иному социальному слою определялась не рождением или имущественным положением, а видом службы по отношению к государству. В этой системе город служил источником финансов и бесплатных человеческих ресурсов для государства, находившегося в состоянии войн и, как следствие, территориальных изменений*. Хотя, например, И. И. Дитятин, автор труда, где впервые анализировались особенности города и положения городского населения в России, полагал, что по своему происхождению древнерусские города аналогичны западноевропейским, их развитие и устройство он считал сходными только в период до образования Московского государства, когда горожане попали в зависимость от государства, а город потерял свое самостоятельное политическое и местное значение. Таким образом, по И. И. Дитятину, история русского города — история регламентации, преобразований торгово-промышленного городского населения верховной властью и пассивности посадской общины. Государство интересовалось лишь сбором податей и выполнением служб, а если и населением, то лишь его численностью и полнотой, но не качеством5. П. Н. Милюков на том основании, что русский город не являлся продуктом внутреннего экономического развития, противопоставил его западноевропейскому. Настоящее торгово-промышленное население, полагал историк, жило вне города, на посаде и в слободах, а на юг от Оки все без исключения города были оборонительными пунктами с преобладанием военного элемента6.

Хотя, с одной стороны, характер развития городов не изменился и в XVIII в., но во второй половине столетия, в эпоху, которую называют периодом «просвещенного абсолютизма», складываются особенные взаимоотношения города и власти. В официальных документах («Наказе», Жалованной грамоте городам 1785 г.), по словам В. Р. Тарловской, возникает некий идеальный образ города. Рассуждения «Наказа» Екатерины II о законе, который бы определил, что есть город, «кто в оном почитается жителем и кто составляет общество того города» (ст. 393), отвечают духу и практике «просвещенного абсолютизма», -в этот период город выделяется «как некий особый организм» с присущими ему чертами. Политика шла не от реальности к закону, а наоборот, поэтому в ряду системообразующих факторов городской жизни особо выделяется роль государственной политики, внедрение новых элементов культуры, неоднородность развития города на территории России7.

Города создали облик современной Западной и Центральной Европы, ее хозяйственные, социальные, политические основы. В Средние века сформировалась особая городская культура, ставшая впоследствии источником либеральных идей и породившая гражданское общество современного типа. Главной отличительной чертой средневекового «европейского города» (если использовать конструкцию идеальных типов Макса Вебера) Отношения города и власти в России в XVII—XIX вв. проанализированы в монографии: Hittle J.M. The Service City. State and Townsmen in Russia, 1600−1800. — Harvard: Harvard Univ. Press, 1979. было отделение города от сельской округи, означавшее определение пространства, на котором функционировало особое городское право (это положение верно для германских и итальянских городов, утверждал австрийский историк Отто Бруннер в статье, посвященной о типологии «русского» и «европейского» города). Причем с расцветом городской общины совпал подъем цехов, существование которых в Киевской и Московской Руси недоказуемо9, как и отделение города от округи.

В отличие от европейских, города ца Руси, по мнению О. Бруннера, были центрами относящихся к ним волостей, а их социальная структура ничем не отличалась от социальной структуры сельской округи. На обеих территориях жили одни и те же группы населения: свободные и несвободные. Таким образом, отсутствовало правовое различие между населением города и деревни, а закрепощение затронуло все слои общества: дворянство было обязано военной службой государю, а горожане, точнее, посадские, постепенно лишались свободы передвижения (окончательно — по Уложению 1649 г.). Эти и другие черты русского города позволили бы причислить город России к «восточному» типу, если следовать типологии М.Вебера. Но факт отсутствия собственного права, автономии и особого сословия горожан — обладателей этих привилегий — вообще не позволил Веберу признать существование города в России10. Между тем, по мнению О. Бруннера, правильнее говорить о неком повсеместно распространенном в древности типе города, к которому принадлежали как древние русские, так и европейские города раннего средневековья. В этом случае можно было бы рассматривать европейский и античный город как исторически исключительные формы, отделившиеся при определенных условиях от универсального городского типа — «восточного», так как он находился за пределами Европы и частично сохраняется до сих пор. Своеобразие раннеевропейского города, по О. Бруннеру, проявлялось во взаимоотношениях городской общины с властью. Они выражались в расположении резиденции местного правителя не в центре, а на окраине поселения11. В городской общине, таким образом, оставалось пространство для развития собственной социальной структуры и особого «гражданского» этоса, что позволило европейскому городу четко отделиться от феодально-крестьянской округи, в отличие от городов других культур. Но это не исключает связей высших городских слоев с дворянством посредством землевладения, браков и стиля жизни, превращения городских родов в поместные дворянские, или наоборот, дворян — в бюргеров12.

Отношения между господином города и городской общиной в Европе, таким образом, зиждутся на представлении о праве как о стоящем над человеком и Богом данном порядке. Долгое и эффективное функционирование права в Европе зависело от подвижных отношений между духовной и светской властями, предотвращавших любое явление, которое можно было бы отнести к феномену «цезаропапизма». Очевидно, однако, что в России эти предпосылки отсутствовали. Свою концепцию О. Бруннер аргументировал известным положением о типологическом отличии русского феодализма от европейского и родственной связи первого с феодальными формами исламских государств как формами.

13 государственного феодализма" .

Эти особенности социальной структуры, в частности, институт «службы», давно заслужили пристальное внимание современной западноевропейской и американской историографии, продолжившей во многом (например, проблематикой и предметом исследования) традиции русской дореволюционной исторической науки. В ней русский город давно занял прочное место объекта исторического исследования как индикатор глубинных исторических процессов. В самой России особенности городского развития, отсутствие городской культуры «европейского» типа привели к тому, что интерес к феномену города в русской общественной мысли и, как следствие, у ученых-гуманитариев был развит недостаточно и до сих пор носит непостоянный характер.

Стремление в определенной мере восполнить этот пробел способствовало выбору в качестве объекта исследования для данной диссертации городового законодательства России второй половины XVIII в. Оно рассматривается здесь предельно широко: в него включено не только то, что осталось на поверхности исторического процесса, т. е. законодательные акты, опубликованные в Полном собрании законов Российской империи, но и планы, наброски, законодательные проекты, подготовленные лично Екатериной II, другими лицами и различными учреждениями: Комиссией о Коммерции и частной комиссией о среднем роде людей при Уложенной Комиссии- 1767−1771 гг., а также Сенатом. В данной работе представлено то направление в законодательстве Екатерины II, которое своей целью имело создание городского сословия как части «полицейского государства». Для этого направления характерна тенденция унификации, отвечавшая политическим и социальным представлениям императрицы.

Предметом исследования в диссертации являются заимствованные Екатериной II и положенные в основу ее реформаторской программы идеи социального устройства общества, а также концепции экономического развития, созданные западноевропейской политико-экономической и философской мыслью, выработанные в ходе политических и литературных дискуссий в ХУП-ХУШ вв. Будучи осмыслены и переработаны в соответствии с представлениями императрицы о действительности, они легли в основу реформаторских программ, планов и проектов, были отчасти воплощены в городовом законодательстве ее царствования.

Такая формулировка предмета исследования не означает, что данная работа целиком находится в рамках так называемого «идеалистического» подхода, берущего свое начало в философии права и понимающего абсолютизм исключительно через сферу идей, политику и законодательство. Автор диссертации стремится придерживаться описанной А. Н. Медушевским тенденции исследования абсолютизма, состоящей в соединении «идеалистического» подхода с социологическим, называемым также веберовским. Для этой тенденции характерна разработка вопросов социальной стратификации и социологии власти абсолютистских режимов, изучение различных факторов, влияющих на их развитие, в том числе экономических и социальных14. Для анализа социальной терминологии России второй половины XVIII в. в работе использована теория американского лингвиста Э. Сепира, согласно которой полный словарь того или иного языка можно рассматривать как комплексный инвентарь всех идей, интересов и занятий, привлекающих внимание изучаемого общества15.

Данное исследование необходимо предварить экскурсом в область используемых здесь понятия «город». Его семантическое поле достаточно обширно. Оно включает в себя город не только в территориальном, но и в экономическом и административном смысле. М. Вебер в своей работе «Город» указал на два значения этого термина: экономическое и территориальное. И если в первом смысле городом можно назвать любое поселение, где есть рынок, то во втором определяющим является политический аспект, а именно особое правовое положение жителей внутри городской черты16. В советской исторической науке принимались во внимание критерии города, отвечавшие, скорее, первому значению слова «город». Например, о необходимости выработки четких критериев для научного определения города в различные эпохи писал Я. Е. Водарский. С его точки зрения, эти критерии должны характеризовать степень развития в городе промышленности, торговли, отрыва населения от земледелия и наличие какого-то минимального (для города) числа жителей. Только после этого возможно определить и сравнивать численность и удельный вес городского населения в разные эпохи на научной основе17. Исходным для данной работы является второе значение слова «город»: структура, сосредоточившая в себе определенный социальный слой, который в европейской традиции называется «третьим сословием». При этом в данном исследовании городами, по предложению Б. Н. Миронова, считаются те поселения, которые называются таковыми в источниках, что позволяет понять, почему современники считали их городами, а себя — горожанами18. Поэтому при анализе законодательства основное место уделяется правовым актам, регулирующим социальное устройство городских жителей. В задачи нашей работы входит и рассмотрение термина «третье сословие» и его применимости к законодательству второй половины XVIII в.

Хронологические рамки исследования ограничены годами правления Екатерины И: с 1762 по 1796 г. В такой относительно короткий отрезок времени сложно уловить динамику социально-экономических процессов, но наш выбор оправдан тем, что эти годы составили целую эпоху в общественно-политической истории России. В правление императрицы Екатерины II происходят существенные изменения в отношениях государства и общества, в основе которых лежало реформирование социальной структуры, формирование сословий. Главная роль законодательства в этом процессе обусловила значение личности Екатерины II как его непосредственного творца, что и позволяет сконцентрировать исследование на годах ее правления. Но и отрезок времени в 34 года показывает, как возникшие в иных условиях и для иных целей идеи воспринимались, адаптировались (или сохранялись в неизменном виде), так или иначе искали своего воплощения в России.

Значение XVIII в. (и его второй половины) для осмысления одного из коренных вопросов русской мысли и европейского самосознания — вопроса об отношениях России и Запада — несомненно: в эту эпоху произошел многократный рост масштабов участия России в жизни Европы, а европейцев — в жизни России19. Проблема влияния западноевропейских идей и их заимствования в период правления Екатерины II была поднята еще в работах.

В.О.Ключевского и В. А. Бильбасова, но только в начале XX в. в работах А. А. Кизеветтера и В. А. Григорьева наметился отход от ее недооценки. Ученых интересовал в первую очередь аспект применимости «чужеземных» идей к реальности России второй половины XVIII в. В советской исторической науке проблема иностранных влиянийна екатерининское законодательство до О. А. Омельченко не изучалась, ее упоминание ограничивалось замечаниями об «обирании» Екатериной II европейских философов. И до сих пор системного анализа этой проблемы как одной из основополагающих для осмысления внутренней политики Екатерины II не проведено.

С учетом сложного спектра проблем, актуальности и недостаточной изученности предмета, целью диссертации является анализ екатерининского понимания города как составной части государственного устройства, функций города в империи и институтов управления городом. В конечном итоге в центре внимания в диссертационном исследовании оказывается изучение замыслов императрицы в области сословного устройства городского населения как части создаваемой в ходе реформ второй половины XVIII в. новой социальной структуры России.

В задачи настоящей работы входит выяснение представлений императрицы о значении городов в жизни государства и роли городских жителей в экономике и социальной структуре, выявление происхождения этих представлений и их зависимости от философских, экономических и социальных идей эпохи, установление связи между екатерининским законотворчеством и законодательством. Обращаясь к истории идей, мы берем за основу концепцию, согласно которой язык, миф, историческая и научная мысль создают, а не отражают «реальный мир». Формулировка. концепции принадлежит немецко-американскому философу-неокантианцу Э.Кассиреру. В отечественной науке она развита в трудах тартусско-московской семиотической школы на примерах воздействия текстов литературы и искусства на человеческую личность. Природа и особенность этической мысли такова, считал Э. Кассирер, что она никогда не может ограничиться принятием «данного», поэтому «великие политические и социальные реформаторы постоянно сталкивались с необходимостью подходить к невозможному как к возможному"21. В связи с этим встает вопрос о соотношении идеала и реальности: будущее становится «идеалом», предпосылкой высшей культурной деятельности, но не просто ожиданием, а императивом человеческой жизни, который выходит за пределы практических нужд, а в своей высшей форме — за рамки эмпирической жизни вообще22.

Исходя из идеи «общего блага» («блаженства каждого и всех»), достижение которого считалось обязанностью государя, императрица Екатерина II представляла себе будущие законы таким образом, что они «должны служить и Азии и Европе», несмотря на разницу «в климате, в людях, в привычках, даже в мыслях», и быть «платьем», которое бы годилось для всех. Следовательно, условием достижения «общего блага» было создание универсальных законов. Трудность воплощения этой задачи состояла к том, что, согласно авторитетному в середине XVIII в. политическому учению Ш. Монтескье, законы должны были соответствовать «физическим свойствам страны, ее климату. качествам почвы, ее положению, размерам, образу жизни ее народов. степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, правам и обычаям"24, — почти невыполнимые условия в реальности Российской империи. Но императрица была уверена, как отмечает американский историк Дэвид Гриффите, в том, что добродетель происходит из порядка, и чтобы сделать людей добродетельными, следует упорядочить их жизнь до самой последней мелочи. Ее убежденность в том, что человеческое счастье определяется законами, в сочетании с необыкновенной увлеченностью деталями делает Екатерину II одним из последних просвещенных монархов, а ее Грамоты 1785 г. — одним из последних памятников просвещенного абсолютизма25. По замыслу императрицы, эти Грамоты должны были стать законом, оформляющим сословную структуру в Россиипоследняя являлась необходимым условием модернизации, на путь которой вступила Россия на рубеже XVII—XVIII вв.26, социальной основой формирования административного аппарата27. С другой стороны, именно сословия европейского типа считались гарантией от деспотического правления28. В отличие от монархии, основанной на «установленных неизменных законах», деспотия.

29 гл управлялась волей государя. Сама природа монархического правления, согласно учению Монтескье, «требует наличия нескольких сословий, на которые опирается власть государя». Благодаря этому, государство получает большую устойчивость, его строй оказывается более прочным, а «личность правителей — в большей безопасности"30.

Описанная схема представляет собой модель — продукт мыслительной и идейной деятельности императрицы, а по сути — утопию русской социальной философии. Но, как отмечает А. Б. Каменский, Екатерина, неплохо знавшая политическую историю европейских стран, не просто видела перед собой некие модели, пригодные для использования, но вполне ясно представляла процесс их складывания, а следовательно, могла оценить достаточно критично31. Поэтому очевидно, что Екатерина II не заимствовала рассмотренную схему из французского социального устройства, ибо она, с одной стороны, вступила бы в противоречие с критикой французского общества, которая раздавалась из лагеря почитаемых (с некоторыми исключениями) Екатериной французских просветителей. С другой стороны, сословное устройство Франции обнаруживало существенный изъян: оно не делало различия между городскими жителями и крестьянами. В социальной реальности России XVIII века это было невыполнимым условием: идеальное «третье сословие» Западной Европы было принципиально несовместимо с русской реальностью ввиду закрепощенного положения тех, кто должен был бы составить значительную его часть. Этим объясняется четкое разделение между «средним родом людей» и «земледельцами», установленное «Наказом». Также следует учитывать, что императрица не собиралась предоставлять сословных прав духовенству32.

Сословия при Екатерине II стали со всей очевидностью неотъемлемыми частями абсолютизма как институты, передающие волю регулярного государства. Последнее обеспечивалось вторжением государственного управления в изолированный мир дворянской власти и городских общин через «благочиние», публичный суд, регулирование крестьянских повинностей, ослабление запрета на внецеховое ремесло, а также стремление поставить всех Мнение о заимствовании Екатериной II сословной модели Франции распространено и в современной историографии. См., например: Hildermeier М. Burgertum und Stadt in Ru? land 1760−1870. — Koln/Wien, 1986. — S. 59. подданных в распоряжение нужд государства. Власть создала себе вполне пригодную базу, на которой могла основываться система местного управления. Корпорации в России от становились «государственными сословиями», подобно прусским. И в этом смысле влияние немецкого полицейского права, «науки о государственном благочинии», на социально-политическую мысль и законодательство второй половины XVIII в. было гораздо глубже, чем французской философии или английского права. Однако неспособность государства заставить работать на «общее, благо» созданную им же социальную структуру свидетельствует об утопичности моделей государственного устройства екатерининской эпохи. Ю. М. Лотман писал, что одной из основных черт русской культуры послепетровской эпохи было «своеобразное двоемирие: идеальный образ жизни в принципе не должен был совпадать с реальностью"34. Социальное законодательство екатерининской эпохи было, как и многие законодательные акты эпохи Просвещения, продуктом не столько реальности, сколько представлений о том, какой она должна быть. Многие концепции Просвещения, по мнению Э. Кассирера, были символическим построением, предназначенным для описания и воплощения нового будущего для человечества, то есть утопией. Поэтому в философии Просвещения утопия стала и самостоятельным жанром, и мощным орудием против существующего политического и социального порядка35.

Новизна данной работы обеспечивается осуществленным впервые комплексным исследованием городового законодательства в рамках программы реформ екатерининского царствования, в общем контексте ее сословной политики, в единстве с задуманными и созданными императрицей, Сенатом и различными комиссиями проектами городских преобразований и в контексте общественно-политической мысли эпохи. В диссертации установлено происхождение нескольких статей «Наказа», введены в научный оборот проекты и черновые записки Екатерины II, а также сенатский проект 1775 г. «о выгодах купечества и мещанства». На основе обнаруженных автором законодательных актов — нескольких указов 1775 г. — в диссертации представлен новый взгляд на сословно-податную реформу 1775 г. Рассмотрение программных документов и законодательства второй половины XVIII в. в контексте поставленных императрицей целей позволяет поставить реформы екатерининского царствования в России в контекст европейской общественно-политической мысли XVIII в.

Данная диссертация состоит из введения, трех глав (разбитых, в свою очередь, на разделы), заключения, списка сокращений и списка использованных источников (неопубликованных и опубликованных) и литературы. В первой главе рассматриваются использованные в работе источники и анализируются существующие в отечественной и зарубежной литературе точки зрения на рассматриваемую в диссертации и смежные.

Выводы К. А. Пажитнова подверг критике Ф. Я. Полянский. Во-первых, Пажитнов, по его мнению, неверно выбрал объект исследования — законодательные нормы, а не «фактическое положение вещей», под которым подразумевалось мануфактурное развитие в XVIII в. Именно оно сделало невозможным расцвет цехов. Во-вторых, Полянский считал неверной трактовку цехов как жизнеспособного явления после 1861 г. В-третьих, Пажитнов, неправильно, по мнению его критика, исследовал городское ремесло изолированно от деревенского: развитие промышленных сел в России XVIII в. делало беспочвенными.

384 цеховые затеи абсолютизма" .

Представлениями законодательницы о государственных потребностях, а не слепой страстью к копированию и подражанию объясняет О. А. Омельченко заимствование.

385 западноевропейских правовых норм Екатериной II. В результате типологического анализа «просвещенного абсолютизма» в России О. А. Омельченко приходит к выводу о принадлежности русского «просвещенного абсолютизма» к его германскому типу, в то же время выделяя ряд его особенностей, как, например, «государственный» либерализм и незавершенность процесса кодификации. Последнее явление было вызвано, полагает А. Н. Медушевский, стремлением приспособить западноевропейское право к феодальным структурам стран Восточной Европы (в т.ч. Австро-Венгрии и Пруссии). Общим итогом исторического развития стран Восточной Европы, в т. ч. и России, в XVIII в. был переход от традиционного типа управления к рациональному и создание нового типа государственности. Рассмотренный ученым в свете теории модернизации просвещенный абсолютизм в странах Восточной Европы представлен как приспособление традиционных структур к новым условиям развития, модернизация путем активного вмешательства государства в жизнь общества, средством чего и служат регламентация социальных отношений, усиление их регулирования с помощью права. Одним из средств осуществления этой цели была кодификация, носившая сходные черты в Австрии, Пруссии, России: систематизация источников права и рационализация таким образом общественных отношенийусловия (абсолютистские режимы) — методы (бюрократические комиссии). Концепция реформы управления в России первой четверти XVIII в. у А. Н. Медушевского берет свое начало в государственной школе: управление тем более значимо для России, что здесь формирование сословий происходит под непосредственным воздействием государства, которое вынуждено регулировать сложные социальные отношения. Наиболее четко процесс рационализации всех сторон жизни проявился в реформе государственного управления, проведенной в XVIII в. в Центральной и Восточной Европе и в некоторых странах Азии. Общему контексту этих реформ принадлежит, согласно А. Н. Медушевскому, уже деятельность Петра I. Подобные реформы были проведены абсолютистскими или авторитарными режимами в Пруссии, Австрии, Дании, Турции, Египте, Японии387.

Наиболее ярко заимствования западноевропейской философской, правовой, исторической мысли XVII—XVIII вв. проявились в «Наказе», что давало многим историкам повод обвинять императрицу в плагиате. Блестящий анализ «Наказа», проведенный.

О.А.Омельченко, не оставляет сомнений в аутентичности этого памятника правовой мысли Европы388. Исследованием этой проблемы занимались до революции А. Городисский (А.Ф.Кистяковский)389, С.Я.Зарудный390, С. Беликов391, Ф.В.Тарановский392, Н.Д.Чечулин393. В советской историографии этот вопрос вообще не поднимался до О. А. Омельченко, если не считать работ П. В. Иванова, которые вряд ли можно отнести сегодня к разряду научных. Борясь с «низкопоклонничеством перед Западом», П. В. Иванов вообще отрицал «западные влияния» на «Наказ», считая его продуктом исторической действительности России и источником по истории классовой борьбы. Он считал невозможным говорить даже об «обкрадывании» Екатериной французских философов394.

Вторая проблема «Наказа» — его ценность как произведения социально-политической мысли своего времени. В связи с этим в русской историографии поднимался вопрос о самостоятельности «Наказа», искренности Екатерины в провозглашении идей свободы и равенства перед законом, о соотнесенности идей «Наказа» с законодательной практикой. Дореволюционные историки были более или менее единодушны в этом вопросе: как писал А. А. Кизеветтер, подобно своим предшественникам на троне, императрица последовательно воплощала в жизнь программу неограниченного самодержавия, опирающегося на привилегированное душеи землевладение дворянства, но, в отличие от них, «усердно рядилась в перья просветительной философии"395. Для этого у Кизеветтера были основания, и в первую очередь, известные слова самой Екатерины, обращенные к Д’Аламберу («я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его») и к Фридриху II («Ваше Величество не найдет там [в «Наказе» — М.Л.] ничего нового, ничего неизвестного для себявы увидите, что я поступила, как ворона басни, делавшая себе платье из павлиньих перьев. Во всей этой части моего — только распределение предметов по статьям и в разных местах то строчка, то слово»). Тем не менее Кизеветтер называл «Наказ» не плагиатом, а «ретушированием» текста Монтескье «в духе собственных воззрений». Поэтому пропасти между идеями и практикой в первой половине царствования не было398.

В.О.Ключевский признавал за «Наказом» характер философско-политического трактата, но считал, что Екатерина «обобрала» Беккария399 и придавал трактату скромное значение: он был для Екатерины II, не знавшей русского законодательства, лишь средством выйти из затруднения перед лицом Комиссии, которой нужно было руководствоон был и ее «политической исповедью», которая срывает «пенки с западноевропейской мысли». Законодательству он не дал ничего нового, но отрицательно сказался на дальнейшем развитии русской политической философии, заведя «дурную привычку» — на каждый жгучий вопрос русской действительности искать готового ответа, выработанного чужими мыслями400. Впоследствии Ключевский несколько изменил точку зрения и в написанном в год столетия смерти Екатерины II очерке назвал «Наказ» «систематическим изложением начал», которые были заявлены в манифестах и указах первых лет, более того, оценил его как начало исполнения обещания, данного в манифесте 6 июля 1762 г.: установить государственные учреждения, в которых управление шло по точным и постоянным.

401 законам .

В.О.Ключевский поддерживал точку, зрения С.М.Соловьева402 и В.А.Бильбасова403 о том, что Екатерина предоставила неким «избранным депутатам» «чернить и марать, что им захочется, и они зачеркнули более половины того, что прочитали"404. Основанием этому служили собственные слова Екатерины о том, что она назначила «разных персон, вельми разномыслящих, дабы выслушать заготовленный наказ комиссии уложения», которые «более половины из того, что написано было мною, помарали и остался наказ уложения, яко оный напечатан"405. «Легендой» редактирование «Наказа» приближенными императрицы считает О. А. Омельченко, как и некое его «запретное содержание» и борьбу Екатерины с «консервативным окружением». Она возникла, считает ученый, в результате неточного прочтения источников С.М.Соловьевым406. Полностью сохранившиеся, по его мнению, черновики «Наказа» показывают, что никакого редактирования, не отвечавшего замыслу Екатерины II, не было407. Однако не включенные в окончательный текст «Наказа» положения, считает А. Б. Каменский, носят принципиальный характер. Они и стали объектом жесткой критики со стороны екатерининского окружения и были исключены из текста408.

Н.Д.Чечулин выражал общее мнение русских историков начала века о «Наказе», когда писал, что его значение как самостоятельного произведения невысоко: «Нельзя утверждать, чтобы императрица Екатерина сама высказала в нем какие-нибудь замечательные, ценные-мысли». Однако это не значит, продолжал ученый, что это сочинение «не заслуживает той высокой оценки, какая давалась этому акту Екатерины II"409. Поворотным пунктом в отечественной историографии является анализ «Наказа», проведенный в диссертации410, а затем в монографии О. А. Омельченко. Он показал, что Екатерина при его сочинении не претендовала на роль оригинального политического философа, а всегда отталкивалась в своих разработках от заинтересовавших ее трактатов, что не скрывала от своих иностранных корреспондентов411. Заимствованный текст «Наказа» «не сделал документ по своему философскому и правовому содержанию произведением вторичным и несамостоятельным"412.

Омельченко в своих исследованиях показал, что работы Чечулина содержат ряд неточностей и ошибок. В то время как Чечулин считал заимствованными из «Духа законов».

Ш. Монтескье 283 статьи413, Омельченко доказал, что на самом деле таковых было 245, а еще 20 происходят из комментариев к нему Э.Люзака. Он установил, что кроме книги Беккариа «О преступлениях и наказаниях» и «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера из источников, пока не идентифицированных, были заимствованы 32 статьи. Всего заимствованными являются в «Наказе» до 80% общего числа статей и до 9/10 объема текста, всего 377 статей414. Чечулин также не обнаружил источников главы XVI (ст. 376−383) «О среднем роде людей» (см. гл. II настоящей диссертации)41!

Н.Д.Чечулин пытался анализировать влияние на «Наказ» идей немецких полицеистов — И.Г. Г. Юсти и Я. Ф. Бильфельда. «Наставления политические» Бильфельда были использованы Екатериной И, как он установил, в основном, для составления глав о полиции и финансах (XXI и XXII). Немецкий историк Клаус Шарф полагает, что значение Бильфельда для главы о полиции состоит в подробном изложении задач городской и земской полиции. Все, что касалось поддержания доброго порядка в обществе, находилось в компетенции полиции. Что это означало на практике, императрица могла знать из собственного опыта жизни в немецком княжестве. Заслуга Бильфельда состояла в том, что он изложил подобного рода опыт в определенных терминах416. Но согласно Чечулину, многие обязанности полиции, как они представлены в «Наказе», не отвечали ни общественной реальности, ни состоянию государственного управления России 1760-х гг. Поэтому, полагает Шарф, установление «хорошего порядка и добрых нравов в гражданском обществе», по Бильфельду, следует понимать как программу императрицы, тем более, что влияние философа на городскую политику Екатерины II очевидно позднее (что показано в работах Дж. Александера). «Наставления политические» Бильфельда использовались и для сочинения Устава благочиния 1782 г. 417 Влияние ЮспгЧечулин ограничил главой XVII «О городах», а также выявил его в ст. 330 о «торгующем дворянстве"418. В то же время, К. Шарф справедливо полагает, что в главах «Наказа», посвященных финансам и полиции, сложно различить влияния Юсти и Бильфельда419.

Утверждение Чечулина о том, что XXI глава «Наказа» «О полиции» была написана Екатериной по следам чтения «Наставлений политических» Я. Ф. Бильфельда, подвергла критике Н. Ю. Плавинская. Исследовательница обнаружила, что 15 статей главы были на самом деле составлены на основе статьи «Полиция», написанной А. Г. Буше д’Аржи для XII тома «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. За текстом Буше стоит еще один источниктрактат Николя де Ламара «О полиции». Его формулировки через Буше д’Аржи попали в «Наказ"420. Ранее считалось, что трактат де Ламара использовался императрицей только для составления Устава благочиния 1782 г. 421, а статья «Полиция» из «Энциклопедии» вообще не фигурировала в числе источников «Наказа». Это показывает, насколько не изучен до сих пор «Наказ» и что его дальнейшее исследование открывает возможности для более полного понимания мировоззрения императрицы.

Рационализация управления и движение России в XVIII в. по направлению к традиционным европейским институтам, по мнению Д. Гайера, не позволяют обособить русскую социальную и законодательную историю от европейской422. Прогресс государственного устройства, выразившийся в России в форме абсолютизма, зависел от прогресса социального законодательства в направлении сословно-корпоративном. Заставить чиновнический аппарат на огромных, часто отдаленных территориях громадного государства удовлетворять растущие потребности государства в провинции было немыслимо. Русское самодержавие вынуждено было наверстывать поэтому тот опыт, который оно извлекло из истории абсолютизма на Западе423. Эта программа реализовывалась Екатериной в двух направлениях: устроение государства через новую организацию местного управления на сословной основе и учреждение обществ на базе сословного деления в уездах, губерниях и городах424. Таким образом, считает Гайер, социальные порядки России и старой Европы шли навстречу друг другу: в России — через устройство служилого класса, в Европе — через сущность сословных установлений. Они стали подобны, хотя и не идентичны друг другу425, так как город как административная и фискальная категория еще долго оставался включенным в государство, и никакого процесса созревания «гражданской» самостоятельности нельзя было и представить426.

Опираясь на работы Д. Гайера, Д. Гриффитс функцией нового устройства для государства считает трансляцию воли монарха из столиц в провинцию через наместников. С другой стороны, наместники должны были гарантировать выполнение приказов на местном уровне властями, выбранными самоуправляющимися обществами. Но государство не могло стать «полицейским» (well-policed) без создания в России корпоративных объединений европейского типа427. Пытаясь определить образец для их формирования, Гриффите пришел к выводу о влиянии на социальное устройство государства немецких образцов, а на.

Л-) О политическое — французских. Хотя некоторые авторы проектов создания «третьего чина» считали образцовой французскую модель, она не подходила для социального реформирования России. Главным ее недостатком было устройство «третьего сословия», в состав которого в России не могло войти крестьянство, а духовенство — традиционное «первое сословие» — не образовывало отдельного сословия (с чем не согласен, в частности, Б.Н.Миронов429). Таким образом, можно говорить о заимствовании императрицей шведской или частично германской (прусской) социальной модели430. Прусскую и австрийскую модели полицейских государств за основу реформ взял еще Петр I, полагает У.Дэниел. В соответствии с ними, а значит, и «социальной этикой» Х. Вольфа (где развивалась мысль об активности каждого гражданина для достижения благосостояния государства), законодательство должно было заставить население максимально использовать свой потенциал. Реализовать эти модели на практике не позволило отсутствие корпоративных институтов наподобие германских (по определению Д. Гайера)431.

Но идеи Х. Вольфа и камерализма .не потеряли своей актуальности и во второй половине XVIII в. Мысль о том, что правительство должно способствовать процветанию своей страны, достаточно укоренилась в России к 1762 г., пишет Р.Джоунс. Перед этой проблемой правительство Екатерины поставили проводившиеся в европейских странах после Семилетней войны реформы. Для Англии и Франции вопрос состоял только в решении финансовых проблем432, в то время как для Пруссии, Австрии и России проблема увеличения государственных доходов лежала в преодолении слабости национальных экономик. Прусское решение проблемы представляет собой образец этатизма в подходе к экономическому развитию: стремясь к всезнанию и всемогуществу власти, монархия создала бюрократию, которая сочетала элементы военной дисциплины, эффективность и техническое совершенство433. Хотя в 1762 г. России было далеко до этого уровня, идеологически она еще при Петре I склонилась к таким же методам. Тогда ведущими доктринами стали сформулированные в протестантских землях Германии идеи Лейбница, Пуффендорфа и Вольфа. Но екатерининское правительство не могло, подобно государствам Центральной Европы, решать проблему отставания в развитии камералистским, бюрократическим путем: этого не позволила бы административная система434 в силу малочисленности чиновничего аппарата на огромной территории435.

В этом контексте назначение Сиверса новгородским губернатором в 1764 г. выглядит, как полагает Р. Джоунс, концептуальным. Его стремление к улучшению мира брало свое начало в лютеранском пиетизме, одном из главных источников реформаторских идей в германских землях в XVIII в. Пиетизм придавал особое значение личному спасению как дару Божьему. Человек, удостоенный милости Божьей, должен был служить Богу на земле, совершая добрые дела в качестве благодарности за свое избрание. Службу государству и правителю пиетизм также рассматривал как форму службы обществу и, таким образом, самому Богу. Джоунс определяет взгляды Сиверса в категориях XVIII в. как прогрессивный гуманистический консерватизм. С одной стороны, будучи консерватором, он поддерживал фундаментальные элементы социального и политического порядка, считая монархию, неравенство, привилегии и наследственное дворянство основными компонентами цивилизации. С другой стороны, природа консерватизма Сиверса была модифицирована его верой в человечность и прогресс: монархия и классовая иерархия создавали структуру общества, а скрепляла его мораль. Классы и индивидуумы были соединены друг с другом узами обязанностей, ответственности и человеколюбия. Но, как и все продукты прежних эпох, случайные элементы в обществе могли быть изменены и усовершенствованы для общего блага. Этот подход лежал в основе его деятельности на Северо-западе России436.

Об «импульсах реформ» из Германии пишет в своей монографии «Екатерина II, немцы и Германия» К.Шарф. Цели реформаторской политики, основания «хорошей полиции» и значение религии и просвещения для процветания государства были известны императрице по крайней мере в общих чертах, полагает ученый, несмотря на отсутствие академического образования и еще до ее «бессистемного», но прилежного и активного чтения. Авторы — французские просветители, произведения которых входили в круг чтения будущей императрицы, — ориентировали свою критику абсолютизма во Франции на идеал «государства с хорошей полицией» и «общего блага" — по нему равняли свою политику модернизации армии, государственного управления и общества маленькие и средние.

437 государства Священной римской империи. В целом же суть влияния камералистов-полицеистов на политические воззрения Екатерины, по мнению Шарфа, состояла в том, что под их воздействием Екатерина вносила исправления в модель государственного управления Монтескье, критически настроенного по отношению к просвещенно-абсолютистскому устройству. В то же время, у послепетровской России поле для выбора пути было крайне узким: между приближением к военной, «фридриховской», системе и «лучшим», «более нравственным» просвещенным абсолютизмом (который был близок идеалу Н. И. Панина, а наследник Павел Петрович мечтал о воплощении некоей комбинации обеих моделей)438.

К.Шарф в своем труде не ищет национальных немецких черт в деятельности императрицы, а выявляет не подотчетный самой Екатерине опыт ее детства и юности в ее картине мира и в деятельности на троне. Так, Екатерина вместе с секуляризованной картиной мира французских философов восприняла и их теорию познания и самопознания, категориальную систему. Она чувствовала себя причастной им, поэтому вскоре после занятия трона вступила в «универсальную церковь Просвещения», начав общение с ними, позволив Вольтеру «сделать себя знаменитой». В интерпретации французских просветителей ей открылась французская классическая традиция, античные писатели, привлекавшая значительное внимание в Европе той эпохи английская культура, сочинения итальянских и немецких авторов439. В то же время, для нее политические воззрения и учение просветителей не являлись гомогенной программой Просвещения, за исключением общего неприятия деспотизма, суеверий и религиозной нетерпимости. Также важно, что философы притязали на некую универсальную интерпретацию мира и являлись, считает Шарф, на самом деле защитниками не французской культурной модели, а английской политической культуры. Но умственное развитие Екатерины питалось не только из этих источников, а также из традиционного чтения, принятого как в Германии, так и в России440. Такое понимание биографии Екатерины позволяет Шарфу отрицать значение различных конфессиональных влияний на ее жизнь, в том числе и потому, что до своего приезда в Россию будущая императрица имела очень разнообразное окружение: ортодоксально-лютеранское, пиетистское и кальвинистское441. В то же время он признает, что ее стремление оправдать делами свое императорское достоинство, а также рационализировать власть и государство созвучны пиетизму442 (интересно, что здесь она совпадала с Сиверсом, о воспитании которого в пиетистском духе пишет Р. Джоунс).

Шарф склоняется скорее к тому, что немецкие влияния на политику были менее значительны, чем французские, но главное значение его работы состоит в ее критико-идеологическом аспекте и внимании к язьпсу культуры, поэтому пребывание на троне в России императрицы-иностранки рассматривается в монографии не как феномен, а как закономерное явление эпохи культурной коммуникации. Следствием культурного обмена России с Западной Европой во второй половине XVIII в. было изменение и людей, и идей, а также образования и науки, практических знаний и навыков. С одной стороны, это заимствование было направлено на то, чтобы стабилизировать существующий государственный порядок. С другой — оно несло в себе риск: во-первых, подданные делились на тех, кто активно участвовал в процессе «озападнивания», получал образование и находился на государственной службе, и тех, кто оставалсяв рамках традиционной культурыво-вторых, просветительская мысль несла в себе зародыш самоподрыва, приводя к появлению в России «общества» как независимой от государства силы443. «Коммуникативность» эпохи означала распространение явления «просвещенного абсолютизма» в Европе, и правление Екатерины II было его органической частью, хотя и немного запоздавшей в своем появлении по сравнению с другими странами444.

Факт иностранных влияний на екатерининское законодательство с неизбежностью приводил многих ученых к мысли о его отвлеченности от требований реальной жизни. По словам А. А. Кизеветтера, законодательными проектами руководили «грезы воображения», а не «изучение потребностей и условий суровой действительности». Поэтому России в результате городской реформы не суждено было превратиться в страну «древнегреческих пропилей и базилик"445. Идеи, которые занимали Екатерину в начале царствования, т. е. философия французского Просвещения, были противоположны «требованиям действительной жизни», полагал и В. А. Григорьев. Но законодательство 1775−1785 гг. он считал отражением пожеланий и идеалов общества, хотя и прошедших через «реторту сознания» императрицы446. «В согласовании жизненной практики с требованиями законодательной мысли русские люди прежняго времени сильны никогда не были», писал Ю. В. Готье. Поэтому исторической науке необходимо изучать юридические нормы, не пренебрегая «теоретическими схемами законодателя"447.

Сложившееся в историографии соотношение между изучением законодательства и реальных условий русского города XVIII в. подверг критическому анализу М.Хильдермайер. Сегодня, считает он, классическая парадигма русского города, идущая от дореволюционных русских историков, пересматривается в двух направлениях. В рамках первого подхода подвергаются критике масштабы сравнения и принципиальное сходство в оценке результатов, поэтому понятие «отсталость» по отношению к русскому городу отрицается448. Примером такого подхода являются работы Дж. Хиттла, а его мнение о городах конца XVII—XVIII вв. как об отсталых возникло, полагает Хильдермайер, из некорректного сравнения России со странами, общества которых основывались на других принципах449.

Действительно, Хиттл следует Кизеветтеру, признавая существование конфликта между целями законодательства Екатерины II и социальной реальностью: быстро растущий в результате реформ бюрократический аппарат распространял свою власть на местах и подавлял местную инициативу. Так как Екатерина II, по мнению историка, не понимала до конца ни масштаба необходимых реформ, ни силы традиционных условий, то ее законодательство отразило скорее общее понимание принципов управления, а не реальности450. На то, что универсализм Екатерины II действительно не учитывал-реальных условий, противоречивших общему идеалу, указывает и Р.Джоунс. Но при этом знание идеальных возможностей человека давало возможность управлять ростом и развитием на пути к реализации идеала451. По мнению же Д. Гриффитса, в данном случае важно то, что принципы «Духа законов» Монтеське и «Наказа» и практика законодательства находились в состоянии гармонии с идеями эпохиразница же между словами и делами в правление Екатерины II была не больше и не меньше, чем в любое правление452.

Представители второго критического подхода, по наблюдению Хильдермайера, подвергают сомнению сами результаты исследований как из-за малой информативности источников (законодательных текстов), так и с точки зрения узости временных рамок для серьезных заключений. При этом совершенно справедливо считается, что практика екатерининского законодательства изучена мало. Единственным ее полноценным исследованием в западной историографии является диссертация английской исследовательницы Джэнет Хартли, написанная на материале Санкт-Петербургской губернии. Хильд ермайер считает серьезной ошибкой западных исследователей концентрацию до последнего времени исключительно на законодательстве, так как недоступность местных архивов более не может служить для них оправданием453.

Изучение Дж. Хартли практики функционирования в Санкт-Петербургской губернии институтов, установленных законами 1775−1785 гг., является попыткой преодолеть традиции русской дореволюционной и стереотипы западной историографии. Исследование остро ставит вопрос о соотношении законодательства и реальности. Положение Петербурга как столицы должно было, по мнению историка, заставить власти воплотить новое законодательство в жизнь настолько полно, насколько это возможно454. Хартли пришла к выводу о том, что административная реальность отличалась от намерений законодателя, но из-за дезорганизованности и смешения функций система, как ни парадоксально, работала с удивительной степенью эффективности455. Так как городское управление было введено только в 1785 г., учреждения и власти, установленные Учреждениями 1775 г. и Уставом благочиния 1782 г., имели возможность захватить область компетенции города без всякого сопротивления со стороны последнего, а магистраты заняли ведущее положение в городской администрации456. Документы показывают, что не только разделение горожан не отвечало реальности, но и большинство жителей губернии не были в состоянии стать членами городского общества457- разделение населения на — шесть категорий не соответствовало социальной реальности городов России. Установления Грамоты воспринимались таким образом, что городские учреждения отражали настоящий социальный состав городов. Хотя формально это является недостатком Грамоты, это также значит, что возможность функционирования новых городских учреждений необязательно исключалась, и они не дс о становились непредставительными по отношению к населению городов. Таким образом, работа Хартли показывает, что учреждения, введенные городской реформой 1775−1785 гг., функционировали и формировали новую социальную структуру, приспосабливаясь к действительности русского города XVIII в.

Собственно несоответствие социальных категорий, представленных в Жалованной Грамоте городам, действительности города считает Х. Хадсон смыслом документа: Екатерина не переносила на бумагу существующие отношения, а писала план будущего устройства459. Это значит, что императрица рассчитывала на формирование посредством Грамоты сословия горожан в будущем. Екатерина II понимала, что России только предстояло создать то, чем располагали другие государства Европы, — ресурсы способных и образованных людей. Но при этом, по мнению К. Шарфа, императрица, заимствуя иностранные нормы и учреждения, хорошо представляла себе разницу в развитии русской империи и немецких княжеств с упорядоченным управлением. Более того, отсталость воспринималась как шанс и как.

460* привилегия.

В советской историографии проблеме соотношения законодательства и реальности уделялось мало внимания. Только Ю. Р. Клокман противопоставил государственную политику и «фактическое положение вещей» в городах, переведя вопрос из области «требований» действительности в область реализации законов на практике. Самодержавие, писал ученый, еще посредством Уложения 1649 г. стремилось распространить крепостные отношения и на города, регламентировать жизнь и деятельность тяглого населения посадов. Но практика городской жизни заставляла отходить от ряда правительственных норм, установленных законодательством, например, более стало невозможно запрещать переход из посада в посад. Это, по мнению Ю. Р. Клокмана, приводило к ослаблению регламентации и изживанию сословной замкнутости посадской общины461. В контексте изменений в социально-экономической жизни страны в этот период представила проблему и Л. С. Рафиенко. Историк отметила несоответствие между развитием производительных сил города и его правовым положением462. Это приводило к тому, что реальное количество занимающихся ремеслом и торговлей отличалось от формального числа купцов, записанных в гильдии, и ремесленников, записанных в цехи. Роспись по городам включает не только реально занятых торговлей, но и приказчиков, сидельцев, разорившихся купцов. Записаны в гильдии были также ремесленники, горожане, работавшие по найму463.

1.1.6. Социально-экономическое развитие русского города второй половины XVIII в.

Социально-экономическое развитие городов занимало центральное место в трудах по истории русского города в советской историографии. Среди посвященных второй половине XVIII в. самыми значительными были труды Б. Б. Кафенгауза, Ю. Р. Клокмана, Б. Н. Миронова. В статье «Город и городская реформа 1785 г.» Б. Б. Кафенгауз, рассмотрев состояние городов в России с середины XVIII в., изменения в численности городского населения, службах и повинностях, приписке к посадам, отметил общий экономический и демографический рост города к 1785 г., постепенное облегчение городских служб, особенно для купцов464. Эту линию изучения городов России продолжил Ю. Р. Клокман в монографии по социально-экономической истории русского города во второй половине XVIII в., которая, несмотря на некоторую анахроничность подхода, по объему источников и данных, касающихся городов См. посвященную «привилегии отсталости» статью М. Хильдермайера: Hildermeier, М. Das Privileg der.

России второй половины XVIII в., остается одним из самых значительных трудов в этой области. Изучив развитие городов по регионам, историк пришел к выводу о постоянном росте городов и усилении их значения в экономической жизни России. Но медленные темпы развития городов были обусловлены крепостничеством, а не «негородским характером» цивилизации в России465. Но все же на основе крупной мануфактурной промышленности развивалось небольшое число городов. Большинство находилось на стадии роста мелкотоварного производства, переходящего в стадию мануфактуры466.

Б.Н.Миронов оспаривает точку зрения Клокмана о медленном, но неуклонном прогрессе городов в России во второй половине XVIII — первой половине XIX в. В этот период наоборот, по данным историка, происходит сокращение численности купечества, ослабление городской промышленности и торговли, падает уровень жизни городского сословия. Поэтому главной проблемой в истории русского города этого периода является вопрос о его прогрессе или деградации, критерием которых Миронову служит показатель доли городского населения в населении страны по данным церковного учета. В период с середины XVIII в. до середины XIX в. она характеризуется постоянным снижением — с 11 до 7% (в то время как по данным, использованным Ю. Р. Клокманом, в этот период происходил рост городского населения, удельный вес которого вырос к концу века с 3,1 до 4,1%467). Это снижение, однако, Миронов объясняет не упадком городов (их число, наоборот, увеличивалось), а тем, что численность сельского населения росла быстрее, чем городского. Поэтому одновременно с падением доли городского населения увеличилось число городских поселений с 342 (1725 г.) до 678 (1863 г.) на изменяющейся территории Европейской России и до 524 городов на сопоставимой территории. Увеличилась абсолютная численность горожан с 1,3 млн. в 1740 до 3,6 млн. душ в 1863 г. на сопоставимой территории, средняя населенность одного городского поселения возросла в 1,6−1,8 раза468.

Снижение процента городского населения и падение доли города в промышленно-торговом потенциале России является, по Б. Н. Миронову, важной особенностью городского развития данного периода. Это означало замедление темпов урбанизации именно в то время, когда в других европейских странах они росли. В то же время Миронов согласен с историками в том, что определяющей тенденцией социально-экономического развития города второй половины XVIII — первой половины XIX вв. был рост торговых и промышленных функций города. Но промышленный переворот в России начался позже, чем в европейских странах — в 30-ые гг. XIX в., а индустриализация носила «рассеянный» характер, то есть охватывала деревню в большей степени, чем городагротехнический.

Rueckstandigkeit // Historische Zeitschrift. — Bd. 244. — 1987. — S. 557−603. переворот, выталкивающий крестьянство в город, начался только в пореформенное время, когда он уже был завершен в Западной Европе. Этот вывод Миронова, свидетельствующий, с одной стороны, о стадиальном отставании России, близок, в то же время, к утверждению Ю. Р. Клокмана об относительном, а не абсолютном и к тому же не неизменном отставании России от западноевропейских государств469. То, что города «передовых капиталистических стран Европы» в экономическом отношении превосходили русские города, свидетельствует, по мнению Клокмана, лишь о более высоком уровне экономического развития капиталистического города по сравнению с феодальным470.

И дореволюционные, и советские историки видели в городском развитии индикатор «исторического пути» России. Подчеркивая его особенности, кадетские историки стремились указать на разрыв, существовавший между русской и европейской цивилизациями, с тем чтобы своей политической деятельностью вернуть Россию на европейский путь. Для советских историков, в частности, для Ю. Р. Клокмана, развитие русского города по западноевропейской модели было доказательством правомерности выбранного в 1917 г. пути. Поэтому он критиковал западную историографию, которая, по его словам, подходит к этой теме односторонне — затрагивает только правовые аспекты в отрыве от социально-экономического развития вследствие влияния дореволюционной историографии. С традициями последней связан и тезис об отсталости городов России XVIII в. и отсутствия реальной базы для их развития471. Однако в написанной через 10 лет статье Ю. Р. Клокман признал, что развитие городов России отставало по сравнению с Западной Европой, хотя не абсолютно, а относительно и не неизменно, а формирование капиталистических отношений отличалось в России своеобразием472 (будучи обусловлено сложной структурой городовэкономических центров и военно-административных пунктовдавлениемэкономических процессов на царизм, который был вынужден, таким образом, предпринимать реформы городского строявыходом крестьян в город и низким удельным весом городского населения). Хотя русский город XVIII в. в экономическом отношении был слабее западноевропейского, он шел по тому же пути капиталистического развития. Но в условиях господства феодально-крепостнических отношений эта эволюция происходила медленнее, чем в Западной Европе, — таков вывод Ю.Р.Клокмана473. Такйм образом, ему удалось преодолеть некоторые догмы советской историографии и приблизиться в своих исследованиях к идее «стадиального отставания» городского развития России, близкой по сути высказанной в начале XX в. А. А. Кизеветтером.

Стремление найти свободу в городе, где нет власти помещика и сельского мира, владело широкими массами русского народа не в меньшей степени, чем в Западной Европе, полагал П. Г. Рындзюнский. И русский город давал это освобождение настолько, насколько в нем были развиты элементы капитализма474. Однако, как полагает Б. Н. Миронов, в Западной Европе город и деревня были отделены друг от друга уже в Средние века не только топографически, но и экономически, политически, юридически, образом жизни, ментальностью жителей. «Воздух» русских городов не делал человека свободным ни в Средние века, ни в Новое время. Отделение города от деревни едва произошло в середине XI* в., и то в основных чертах. Несмотря ца позитивные сдвиги во второй половине XVIII в. — первой половине XIX в., города России по-прежнему существенно отличались от западноевропейских по строю своей жизни и отставали от них по уровню развития во всех отношениях. Сохранились аграрные города, земледелие осталось важным подсобным промыслом горожан. Образ жизни и ментальность городского населения средних и малых.

475 городов еще в значительной мере сохраняли деревенские черты .

Попыткой выйти за рамки обычного изучения социально-экономического развития городов является работа американского ученого Джилберта Розмана. Его цель — разработать общий критерий для определения степени урбанизации различных стран. Ученому удалось доказать, что в сравнении с другими государствами и обществами русские города не были отсталыми476. Розман отверг традиционное деление истории города на современную, или индустриальную (modem, industrial) и до-индустриальную, до-современную (pre-industrial, pre-modern) стадии и подверг критике традиционные методы урбанистики. Первыйизучение законодательства — не может объяснить посредством определяющего для этой концепции понятия «свобода» (подразумевающего самоуправление групп экономически успешных городских жителей) ни факта быстрой урбанизации в XX в. Японии и СССР, где высокого уровня-самоуправления не отмечается, ни причины отставания по уровню урбанизации России во второй половине XVIII в. Второй подход — подсчет численности городского населения — также своим результатом имеет отставание городского развития России, в то время как, по подсчетам Розмана, численность городского населения России была значительно выше, чем принято считать. Третий подход — функциональныйосновывается на разделении доиндустриального города на административные центры,.

477 крепости, аграрные города — в совокупности с двумя предыдущими рисует статическую картину ремесла и торговли в России. Однако даже в рамках этого метода возможны иные подходы, например, при использовании данных В. М. Кабузана. По ним доля городского населения во второй половине XVIII в. в России колебалась от 7,5% до 8,5% (а не 3−4%, как принято). Даже эти показатели свидетельствуют о достаточно высоком уровне урбанизации в Россия, близком к Японии и Китаю XVIII в. (10−15% городского населения). Четвертый подход — «пропорциальное ранжирование» (rank-size approach) — представляет собой изучение городов посредством их иерархического распределения по заранее установленной пропорции населения, которое по своему составу соответствует населению самого крупного города. Но этот метод не может объяснить той разницы, которая существовала в XVIII в. между численностью населения Москвы и Петербурга и остальных городов, самые крупные из которых насчитывали в 1782 г. только 35.000 жителей.

Собственный метод — «городских с^тей» (urban networks) — Розман опробовал, изучая города Китая и Японии. Он делит все города на семь уровней: национальные административные центрырегиональные центрыгорода с населением 30.000−299.999 человек, не относящиеся к первым двум категориямгорода с населением 10.000−29.999 человек, 3.000−9.999 человек и менее 3.000 человек, которые разделяются на занятые посреднической торговлей и постоянные торговые центры. Как только возможно установить наличие в государстве всех этих уровней, можно говорить о наличии полной городской сети доиндустриального общества. В России это произошло в начале XVIII в. Так как рост городского населения в России в этот период происходит также и за счет завоеваний, то ученый отмечает региональные различия в урбанизации. Поэтому ее уровень по отдельным регионам составляет от 6,5% до 14%. В России 1780-х гг. Розман насчитывает 1.000 городских центров на семи уровнях при населении 18 млн. человек. Сравнение уровня урбанизации в России, Японии и Китае показывает, что, хотя первые две страны были более урбанизированы, городских центров в Китае было больше. В России заметен недостаток городов третьего уровня — с населением более 30.000 человек: к ним относятся только Астрахань и Саратов. Это говорит о том, что в России большее число центров на каждом уровне направляло свои ресурсы в города более высокого уровня. Однако очевидное превосходство России над Китаем на пятом уровне (от 10.000 до 30.000 человек) свидетельствует о том, что от городских поселений 6-го и 7-го уровня был получаем более значительный объем ресурсов для городов верхних уровней. Таким образом, считает Розман, только метод «городских сетей» создает схему для адекватного сравнения городского лпо развития России и других стран. Однако его метод не получил распространения в науке.

Для выяснения уровня социально-экономического развития русского города XVIII в. важен вопрос о так называемых «аграрных городах», т. е. городах, где преобладающим видом деятельности населения были сельскохозяйственные занятия. С точки зрения логики, такие населенные пункты не могут считаться городами. Однако советские историки, например, П. Г. Рындзюнский, полагали, что аграрные занятия горожан не были признаком слабости русского города. Они были одним из видов промыслов, доказательством чему служит использование в них наемных рабочих. Историк полагал, что земледельческие занятия горожан — факт, принципиально отличный от крестьянского земледелия: «это было нового типа земледелие, освобожденное от давления крепостнической системы, поскольку оно обычно основывалось на свободных от феодальных повинностей городских землях"479. Рындзюнский отметил, что земледелие в качестве ведущей отрасли хозяйства сохранялось в большинстве городов, возникших в результате областной реформы 1775 г. В этом, полагал он, кроется одна из важных причин настороженного и даже враждебного отношения крестьян к преобразованиям, т. е. переводу сел на положение города. Привыкшие к земледелию, они в ходе реформы лишались некоторой части своих земель: по мнению властей, горожане не нуждались в пахотных землях480. Однако по его же наблюдениям, крестьяне, несмотря на административные препятствия, стремились приписаться к городским общинам. Действительно, способствуя процессу отделения города от деревни, правительство игнорировало ходатайства горожан увеличить городской фонд земли и поощряло переселение в город торгово-промышленного населения из сельской местности, стимулировало развитие в городе торговли и промышленности481.

Не считал тесную связь городских жителей с землей сдерживающим экономическое развитие фактором и Ю. Р. Клокман, но он указал, что земля была необходима и для промышленных предприятий, лавок, складов. Более того, малои безземелье в городах Клокман считал причиной замедленного городского развития в России, значительную часть жителей которых составляли крестьяне. Основной чертой хозяйственной жизни городов он называл торговлю, но в Центрально-черноземном районе основным занятием горожан оставались земледелие и животноводство. Однако и они приобретали товарный характер482.

— Кроме того, земледельческий характер городов сохранялся на окраинах и в—Сибири483-.-— Сельское хозяйство во второй половине XVIII в. было главным занятием жителей городов, возникших как военно-административные центры484. Это относится, например, к Среднему Поволжью. По наблюдениям И. А. Булыгина, большую часть населения городов там составляли крестьяне. Эта особенность объясняется их происхождением как городов-крепостей, населенных служилыми людьми по прибору. Но в то же время торгово-ремесленное население росло более быстрыми темпами, чем земледельческое, его удельный.

485 вес повышался. Но по подсчетам Б. Н. Миронова, доля крестьян в составе городского населения в XVIII в. увеличивалась486. Крестьяне были основным источником пополнения городского населения, что консервировало аграрные черты городов. Их массовый приток понижал общий культурный уровень горожан, консервировал патриархальные нормы поведения, привычки, стиль жизни, психологию, задерживал формирование особенностей буржуазной субкультуры и ментальности в городе487.

Огромная доля сельскохозяйственных занятий в городах не связана, как полагал Рындзюнский, с переводом сел на положение городов. Это более сложное явление, возникшее из невозможности указом изменить многовековой уклад жизни и образ мыслей, превратить крестьянина в горожанина. По мнению М. Г. Рабиновича, исследователи заходят в тупик в этом вопросе по собственной вине: они исходят из точки зрения, что занятия ремеслами и торговлей и сельским хозяйством исключают друг друга488. Противопоставление русских и западноевропейских городов на этой основе приводило к представлению о городе в России как ненужной «правительственной фантазии», в то время как города Англии и Франции носили сельскохозяйственный отпечаток и имели угодья еще в Х1У-ХУ вв. Поэтому факт сельскохозяйственных работ в городах не может служить аргументом извечной отсталости России. Необходимость такой деятельности была обусловлена постоянной зависимостью горожанина от ремесленного производства и сбыта продукции, подвоза продовольствия489. Рабинович поддерживает Рындзюнского в том, что «сельскохозяйственные занятия в городских условиях становятся разновидностью промыслов"490. По мере развития городов хлебопашество сокращалось, а огородничество, скотоводство и садоводство не только прогрессировали, но и стали высокотоварными еще до наступления капиталистической эпохи491.

Более строгим и дифференцированным подходом к проблеме отличаются наблюдения Л. В. Милова. Он указывает на различия между аграрными и действительно экономически отсталыми городами. В последних не было развитого процесса общественного разделения труда492, а население в основном занималось хлебопашеством и садоводством, т. е. было вовлечено в типично сельскохозяйственные отрасли производства493. В «настоящих» аграрных городах, полагает историк, население занималось не хлебопашеством, а огородничеством494, которое из существовавшего в любом городе подсобного превращалось в торговое. Причем условия для его развития в городах оказались выгоднее, чем на селе: во-первых, статус городского жителя предоставлял большую свободу хозяйственной деятельности, во-вторых, свою роль играла близость рынка сбыта495. В ряде случаев это приводило к парадоксальному явлению, когда городское огородничество снабжало своей продукцией и сельскую местность496. Важнейшей предпосылкой этих процессов Л. В. Милов считает слабую интенсивность процесса урбанизации в период разложения феодализма. В то время как подсобные сельскохозяйственные занятия всегда существовали даже в крупных городах, огородничество быстрее других его видов становилось на путь интенсификации.

Этому способствовала ограниченная площадь городских земель и поиски в связи с этим новых возможностей развития производства. Сам уклад средневековой городской жизни с его относительной свободой, которую имели по сравнению с крестьянством горожане, благоприятно сказывался на развитии огородничества, которое требовало больших и разновременных затрат труда497.

На то, что в XVIII в. — начале XIX в. сельскохозяйственные занятия были выгодней торгово-промышленных из-за сложившейся экономической конъюнктуры, указывает и Б.Н.Миронов498. В середине XVIII в. в 64% городов России в экономике преобладал аграрный сектор. Однако в течение ста следующих лет города с преобладанием аграрной функции преимущественно превратились в торгово-промышленные центры, и в 1850-е гг. их осталось всего 27%. Это означало завершение в общих чертах к середине XIX в. процесса отделения города от деревни. В основе этого процесса лежало сокращение земельных ресурсов города вследствие роста численности горожан в 1740—1860-х гг. в 2,5 раза при неизменности городских границ. В условиях непрерывно растущей земельной тесноты городской аграрий не мог конкурировать с крестьянами и вынужден был переносить свою трудовую активность из сельского хозяйства в промышленность, торговлю, сферу услуг, транспорт499.

В контексте происходивших экономических процессов в советской историографии рассматривались изменения социального состава населения городов. В сборнике «Города феодальной России» этому вопросу посвящены несколько статьей. Например, А. А. Кондрашенков на основе городовой обывательской ведомости Тюмени за 1789−1791 гг. проследил формирование различных групп населения и пришел к выводу, что выходцы из государственных крестьян, цеховых, промышленных и торговых людей становились состоятельными купцами, промышленниками и играли важную роль в экономическом развитии и управлении городом. Сельские ремесленники и мелкие товаропроизводители были прямыми кандидатами на переход в посадские и цеховые. Таким образом, и в Сибири главным источником формирования городского населения была сельская местность500.

На то, что приток в города крестьян и дворовых людей был единственным источником роста, указал в своей статье М. Я. Волков. Податное население городов делилось на две части: посадские (купечество и цеховые) и пришлые люди, не имевшие никаких прав городского гражданства, — в своей массе крестьяне-отходники. Несмотря на то, что крестьянская торговля является общепризнанным явлением, историк считал, что в 1720−80-е гг. прежнее посадское, или купеческое, сословие имело почти монопольные права на занятия торговлей и промышленностью. В то же время он совершенно верно считал вопрос о свободе крестьянских промыслов и торговли основным, занимавшим купеческое сословие в целом.

Гильдейское купечество, или городскую буржуазию, выросшую и оформившуюся в итоге реформ 1770−80-х гг., историк назвал особым, привилегированным сословием, очищенным от мелких торговцев, товаропроизводителей, ремесленников и наемных работников. Но при этом отсутствие препятствий в переходе между мещанством и купечеством означало, согласно его взглядам, оформление городской буржуазии как «одного из столпов самодержавия"501.

В западносибирском обществе ковда XVIII в. наиболее динамичной социальной группой было мещанство, утверждает в своей кандидатской диссертации Л.В.Останина502. Это была особая социальная группа, имевшая свою роль и место в системе социальной и экономической структуры общества. При этом мещанство не было однородным: в его состав входила и мелкая буржуазия, и наемные рабочие. Из данных обывательских книг западносибирских городов последней четверти XVIII в. следует, что основная масса мещанских семей была бескапитальна503.

О том, что крестьянство было единственным источником пополнения городского гражданства, пишет Б.Н.Миронов504. О негативной стороне этого процесса шла речь выше. Однако в целом миграция крестьянства в город была слабой — около 29%. Это было одной из причин снижения доли городского населения с середины XVIII в. до середины XIX в. Переселение крестьян в город было недостаточно для компенсации разницы в естественном приросте городского и сельского населения505. В 1785—1794 гг. во всей России к гражданству приписались 17,1 тыс. д.м.п. Это составляет 4% от числа граждан в 1782 г. (ср.: в 1719—1744 гг. приписавшиеся составили 1%). В то же время это распределение приписавшихся было более равномерным, чем в первой половине века, когда один московский посад принимал до 60% «сходцев». В конце XVIII в. только 8 из 41 губерний не имели таких крестьян506.———;

В городском населении Б. Н. Миронов различает приписное, или прикрепленное,.

507 население и наличное. Крестьяне проживали в городах в качестве постоянных и временных жителей. Первые жили там еще с XVII в., т. е. со времени, когда город и деревня не были разделены в административном отношении, и не захотели перейти из государственных.

508 крестьян в мещане. Далее, постоянно проживали в городе по паспорту вместе с семьями крестьяне, занимавшиеся торговлей или ремеслом на основании купленных промысловых свидетельств. В отличие от первых, они не входили в состав городской крестьянской общины, но также платили в городскую казну сборы, причитавшиеся с городских обывателей. И только крестьян-отходников можно причислить к временному населению городов509. Но кроме того, значительная часть купцов и мещан жила в сельской местности: в XVIII в. — около 40%510. В 1746—1801 гг. им запрещалось владеть землей вне городской черты.

В основном они занимались торговлей, держали фабрики и заводы, арендовали мельницы, переправы, кабаки и т. п. Таким образом, крестьяне и некрестьяне всегда жили бок о бок, некрестьянкие сословия никогда не концентрировались в городе, более того, на протяжении XVIII в. наблюдается перемещение представителей последних в деревню. Обратный процесс наблюдается лишь после 1861 г. 511.

В завершение историографического, обзора следует отметить, что количество работ, посвященных реформам Екатерины II, их европейскому идеологическому контексту, а также истории формирования социальной структуры общества Нового времени, заметно выросло за последние 10−15 лет. Однако следует признать, что эти проблемы интересуют скорее зарубежных, чем российских ученых. До выхода двухтомника Б. Н. Миронова в 1999 г. в нашей стране вообще не было фундаментальных работ по социальной и социо-культурной истории.

Рассмотрев основные точки зрения на поднимающиеся в диссертации проблемы, обратим внимание на основные тенденции историографии. Изучение законодательства Екатерины II и русского города второй половины XVIII в. развивалось в нескольких направлениях. Первое, раннее по времени возникновения, сосредоточилось на формальном изложении содержания законодательных актов и их интерпретации с некритической точки зрения. К нему принадлежат работы Л. О. Плошинского и, отчасти, Е.Анучина. Проблема рецепции иностранного права рассматривалась в XIX в. на примере городов Юго-западной Руси в работах М.Ф.Владимирского-Буданова, В. Б. Антоновича, Д. И. Багалея. Впервые подробный юридический и источниковедческий анализ законодательных актов городской реформы в царствование Екатерины II представлен в труде И. И. Дитятина «Устройство и управление городов России». Его труды составили своего рода «переходную эпоху» и положили начало подробному источниковедческому изучению екатерининского законодательства. Взгляды В. О. Ключевского стали основой для изучения проблем городского развития России в XVIII в. в контексте исторического пути России П. Н. Милюковым и А. А. Кизеветтером. В. А. Григорьев первым установил связь Учреждений о губерниях 1775 г. с остзейским и малороссийским законодательством, установившим методику заимствования Екатериной II положений иностранного права. Он же первым исследовал и иностранные источники Устава благочиния 1782 г. Несмотря на различия в представлениях русских ученых об историческом пути России (его «особости» или стадиальном отставании), их объединяет как мнение о невозможности рецепции западноевропейского права в России, так и утверждение о несоответствии екатерининского законодательства реальным условиям, недееспособности органов городского (и дворянского) самоуправления. В числе главных достижений дореволюционной историографии следует отметить установление внутренней связи между отдельными законодательными актами екатерининского царствования, открытие источниковой базы екатерининского законодательства.

Общей чертой всех работ по истории города в России в советской историографии вплоть до середины 1980;х гг. было невнимание к законодательным нормам эпохи, хотя следует признать ее достижения в области изучения социального и экономического развития города. Акцент в трудах советских историков делался на классовой борьбе и смене формаций, поэтому вторая половина XVIII в. рассматривалась как время разложения феодального строя и смены его капиталистическим строем как более прогрессивным. Следовательно, и политика реформ второй половины XVIII в. считалась вынужденной изменениями, произошедшими в экономической сфере в этот и предшествующий периоды, а также стремлением сохранить позиции «господствующего класса», т. е. дворянства. Это привело к игнорированию политических, философских и экономических воззрений той эпохи, источниковедческого анализа екатерининского законодательства. Даже если эти вопросы и затрагивались, то приводили к появлению трудов, подобных статьям П. В. Иванова. Со своей стороны, советские историки упрекали дореволюционных в том, что в своем внимании к законодательству они не замечали действительности, но забывали, что XVIII в. был эпохой, которая пыталась использовать данную ей историей возможность устроить жизнь посредством «лучших законов». Труды К. А. Пажитнова, изучавшего проблему заимствования у Западной Европы в XVIII в. цехового устройства, и Ю. Р. Клокмана, связавшего социально-экономическую историю русского города™ XVIII в. с законодательством эпохи (но также вынесшего из трудов дореволюционных историков тезис о пассивности новых органов городского самоуправления, их подчинения коронной администрации), являются редкими исключениями на этом фоне.

П.Г.Рындзюнский в монографии «Городское гражданство дореформенной России», изданной в 1958 г., сделал попытку оторвать историю городов в России от истории ' государственной власти. Он утверждал, что в России до 1861 г. шли параллельно два процесса образования и развития городов и их устройства: один исходил от государства, другой — от «широких народных масс». Последний был вызван стремлением к выходу независимого производителя из закрепощенной деревни. В совокупности со стремлением к свободе, гражданскому самоутверждению и личной независимости оно приводило к возникновению в местах, не указанных правительством, поселений, имевших признаки развивающегося города. Поэтому неслучайно, что темпы роста городов того времени были.

512 необычайно высоки именно в тех местах, где крепостничество было ослаблено. В то же время советская историография, замечает М. Хильдермайер, использовала историю города как инструмент для приспособления марксистской схемы к русской истории. Более того, так как империя представлялась советскими историками как отсталая страна, стремящаяся ликвидировать этот недостаток через заимствование типа власти и административной организации, правовых и социальных институтов, то и у советских историков Хильдермайер отмечает сильный акцент на роль государства, который приближает марксистскую историографию к дореволюционной513.

В 1960;х — начале 1970;х гг., во многом благодаря сборнику «Города феодальной России», наметился существенный подъем региональных исследований по истории города (Тверь, Архангельск, Владимир). Они представляют интерес постольку, поскольку в них рассматриваются социальный состав городского населения, проблема аграрных городов и крестьянской торговли, а также вопросы формирования сословного сознания горожан514. Многие из этих работ являются примером успешного приложения региональной истории к истории российского законодательства, что в первую очередь относится к работам Л. С. Рафиенко и В. В. Рабцевич, посвященным деятельности западносибирских магистратов и городских дум. В их работах вновь поднимается вопрос об отношениях выборных органов управления и коронной администрации.

Сегодня все больше внимания уделяется проблеме воздействия законодательства на жизнь горожан и его функционированию на практике (например, в работах Н.В.Середа). В то же время авторы обобщающих трудов отмечает тесную связь формирующейся буржуазии (купечества) с абсолютистским государством. Продолжая традиции русской государственнойшколы, мнения об окончании складывания к концу XVIII в. (в т.ч. благодаря политике Екатерины II) купечества как сословия придерживаются Н. В. Козлова и Б. Н. Миронов. С другой стороны, в русле, проложенном дореволюционной историографией, находятся исследования О. А. Омельченко, А. Н. Медушевского и др. о происхождении и рецепции идей в законодательстве эпохи Екатерины II.

Так как история города позволяет понять общие закономерности исторического процесса, то русский город и проблема «третьего сословия» давно представляют интерес для западноевропейской и американской исторической науки. Авторы написанных в последние 20−25 лет работ в этой области все больше уходят из-под влияния трудов русских «либеральных историков» (в целом не потерявших своего значения для современной исторической науки), а тезис об отсталости городов России и отсутствии в них реальной базы для развития теперь уже не является аксиомой (труды Р. Джоунса, Дж. Хартли). Тем не менее, теоретическая основа этой концепции — «идеальные типы» М. Вебера — еще остается достаточно продуктивной. Выйти за ее рамки одним из первых в западноевропейской науке попытался О. Бруннер з статье «Городское население Европы и России». Опираясь на труды И.И.Дитятина515, он указал на единство происхождения западноевропейских и русских городов и их экономические связи. Бруннер предложил тип «универсального» города, к которому можно причислить и древнерусские, и европейские города раннего средневековья и от которого отделились и античный, и европейский город516. Основополагающими для изучения екатерининской социальной политики зарубежными историками стали работы немецкого историка Дитриха Гайера 1960;х гг. Развивая идеи русской дореволюционной историографии, историк показывает, как новые учреждения, призванные по своей форме концентрировать корпоративные интересы, были использованы государством для выполнения задач управления страной. Сделанные в этих работах выводы использованы в работах таких ученых, как Дж. Хиттл, Д. Гриффите и др.

Из значительных исследований последних десятилетий следует указать на труды М.Хильдермайера. Характерно для него критическое отношение как к русским либеральным историкам и внедренной ими схеме идеального «западного» города, ставшей препятствием на.

517 пути исследователей, так и к советской историографии. Концепция Хильдермайера, как она выражена и в его главной монографии, имеет своим основным выводом выпадение русского города из типологии города, созданной М. Вебером, что, наряду с явными попытками преодолеть влияние И. И. Дитятина и А. А. Кизеветтера, критикой понятия «отсталости» и отходом от традиционного причисления русского города к типу «восточного», отличает Хильдермайера от большинства западных ученых. В рассмотренных зарубежных работах о развитии русского города и городового законодательства второй половины XVIII в. отчетливо проявилась тенденция пересмотра как типологии русского города, так и значения екатерининской реформы управления.

Большинство зарубежных ученых согласны с мыслью о том, что проблема создания жестко дифференцированного общества в России была связана с проблемами управления, неспособностью государства справиться с ними самостоятельно, без поддержки «общества» (Д.Гайер, Дж. Хиттл, Х. Хадсон). С другой стороны, городские реформы имели своей целью создание экономически активного, динамичного слоя торговцев и ремесленников, вне прежней посадской структуры. Хотя при их проведении правительство столкнулось со значительными трудностями, оценка результатов реформ в зарубежной историографии более не является сугубо негативной, примером чего служат работы Дж.Розмана. Диссертация.

Дж.Хартли показала, какие формы в реальной действительности принимали положения екатерининского законодательства и насколько велики были его потенциальные возможности.

Исходя из существующей историографии вопроса, в данной работе мы проводим текстуальное исследование источников екатерининского законодательства в отношении городов и его связи с актуальными социально-политическими течениями XVIII в. При этом мы опираемся на те работы, где программа екатерининского царствования (создание сословной организации наряду с «регулярным», экономически процветающим обществом) и реформаторская деятельность Екатерины II представлены как воплощение единой программы преобразований, а законодательство Екатерины II и ее политические идеи излагаются в общеевропейском идейном контексте второй половины XVIII в. Мы также стремимся опровергнуть положения советской историографии, согласно которым своей городской политикой Екатерина II преследовала цель развития буржуазии, но при этом произвольно ограничивала рост городов.