Выражение сопричастности в древнерусских текстах

Выпускная квалификационная работа В форме дипломного проекта (работы) Выражение сопричастности в древнерусских текстах

• Введение
• Глава 1. Сопричастность и её выражение в современном русском языке
• Глава 2. Древнерусская литература: периодизация и система жанров
• 2.1 Сопричастность как аспект средневекового миросозерцания
• 2.2 Периодизация древнерусской литературы

2.3 Система жанров древнерусской литературы

2.4 Литературный процесс XVI — XVII вв.

2.5 Церковный раскол и Аввакум Глава 3. Выражение сопричастности в древнерусской литературе

3.1 Литература XI — XV вв.

3.2 Повести XVI — XVII вв.

3.3 Жития XVI — XVII вв Заключение Список источников Список литературы

Введение

Одним из феноменов языковой картины мира многих этносов является сопричастность. Это понятие имело серьёзную традицию теоретической разработки во французской культурной антропологии (Л. Леви-Брюль [1994]), а в российской лингвистике развивается И. Е. Кимом [2006а, 2006б, 2007а, 2007б, 2009]. Однако данное понятие не получило широкого распространения в гуманитарной науке и до сих пор остаётся невостребованным, особенно в отечественной науке.

Актуальность изучения этого вопроса определяется значимостью феномена сопричастности на сегодняшний день (обыденная жизнь русского человека пронизана сопричастностями) и необходимостью изучения развития данного явления в более ранний период.

Целью данной работы является исследование выражения сопричастности в древнерусских текстах.

Из такой постановки цели исследования вытекают следующие задачи:

1) в результате обзора научной литературы представить понятие сопричастности, а так же рассмотреть наиболее регулярные средства ее выражения в современном русском языке;

2) определить круг источников материала;

3) произвести сплошную выборку контекстов, содержащих языковые средства выражения сопричастности;

4) рассмотреть условия развития древнерусской литературы в определенные периоды;

5) рассмотреть распределение средств сопричастности в зависимости от жанровой принадлежности, тематики и других организационных особенностей текста;

6) сопоставить результаты исследования разных периодов между собой, сравнить их с ситуацией в современном русском языке.

В данной работе использован описательно — аналитический метод.

Материалом исследования послужили высказывания из древнерусских текстов (650 контекстов). Источники сплошной выборки: Житие Сергия Радонежского (100 контекстов), Житие Феодосия Печерского (55 контекстов), Повесть об Ульянии Осорьиной (16 контекстов), Пространное житие Мефодия (16 контекстов), Слово о полку Игореве (15 контекстов), Русская правда (8 контекстов), Повесть о Новгородском белом клобуке (9 контекстов), Стихи покаянные (1 контекст), Повесть о прихожении Стефана Батория на г. Псков (11 контекстов), Новая повесть о преславном Российском царстве (16 контекстов), Повесть о Петре и Февронии Муромских (3 контекста), Повесть о Горе — Злочастии (10 контекстов), Повесть о Савве Грудцыне (23 контекста), Повесть о Фроле Скобееве (22 контекста), Повесть об Ульянии Осорьиной (15 контекстов), Повесть о Марфе и Марии (18 контекстов), Повесть о женитьбе Ивана Грозного на Марии Темрюковне (20 контекстов), Повесть о Петре, царевиче ордынском (8 контекстов), Повесть о Фоме и Ерёме (2 контекста), Иов. Повесть о житии царя Фёдора Ивановича (11 контекстов), Житие протопопа Аввакума (200 контекстов). Источники, проработанные выборочно: Новгородская I летопись старшего и младшего извода (20 контекстов), Новгородские берестяные грамоты (5 контекстов), Духовное завещание новгородца Климента (2 контекста), Житие Александра Невского (1 контекст), Новгородские записные кабальные книги (1 контекст), Летопись по Архивскому сборнику (1 контекст), Повесть о болезни и смерти Василия III (2 контекста), Писание о преставлении и погребении князя Скопина — Шуйского (7 контекстов), Повесть о царице Динаре (2 контекста), Повесть о Луке Колочском (1 контекст), Повесть о Тимофее Владимирском (5 контекстов), Послание Иосифа Волоцкого княгине Голениной (1 контекст), Повесть о Псковском взятии (2 контекста), Сказание о князьях владимирских (2 контекста), Сочинения Ф. И. Карпова (3 контекста), Сочинения И. С. Пересветова (1 контекст), Псковская летописная повесть о смутном времени (1 контекст), Повесть о Карпе Сутулове (9 контекстов), Басни Эзопа (2 контекста), Повесть о Шемякином суде (2 контекста), Повесть о боярыне Морозовой (6 контекстов).

Способ сбора материала — картографирование.

Параллельный перевод к тексту был использован при работе с Житием Сергия Радонежского, Житием Феодосия Печерского, Пространным Житием Мефодия, Новгородскими берестяными Грамотами, Повестью об Ульянии Осорьиной. Тексты остальных источников были переведены мною самостоятельно.

В качестве источников материала были использованы не академические (как принято), а более популярные издания древнерусских текстов (Памятники литературы Древней Руси), поскольку интересующая нас тема — выражение сопричастности — является семантической категорией, анализ которой мало зависит от палеографических и иных материальных характеристик текста.

Дипломное сочинение состоит из введения, трёх глав и заключения. В первой главе рассматривается понятие сопричастности и приводится типология средств её выражения в современном русском языке. Во второй главе были рассмотрены необходимые для настоящего исследования характер средневекового миросозерцания, этапы развития (периодизация) и система жанров древнерусской литературы. В третьей главе рассматривается выражение сопричастности в древнерусских текстах XI — XV и XVI — XVII вв.

Материалы исследования частично были апробированы на научно-практической конференции СФУ «Дни науки» (10 — 11 апреля 2008), а так же на IX и XI Славянских чтениях (24.05.2008 и 24.05.2010 гг.).

Глава 1. Сопричастность и её выражение в современном русском языке Одним из феноменов языковой картины мира является сопричастность. Понятие сопричастности (партиципации) было введено Л. Леви-Брюлем [Леви-Брюль, 1994] в первой трети 20-го века. В основе его теории лежит идея о неявной, неокончательной выделенности индивида из мира и социума в традиционных культурах. Человек — как будто бы часть единого организма, целостности, в которой существуют невидимые, мистические связи, которые, тем не менее, вполне реальны и известны всем членам социума. Но, однако, и внешние объекты также являются частью этого не вполне отделенного от мира и людей индивида. «Идея души отсутствует у первобытных людей. Ее заменяет представление, в общем весьма эмоциональное, об одной или нескольких партиципациях, которые сосуществуют и перекрещиваются, не сливаясь еще в ясное сознание подлинно единой индивидуальности. Член племени, тотема, клана чувствует свое мистическое единство со своей социальной группой, свое мистическое единство с животными или растительным видом, который является его тотемом, с душой сна, свое мистическое единство с лесной душой и т. д.». Автор называет такую связь интимной и фиксирует её внутренний характер [Леви-Брюль, 1994. С. 73]. Таким образом, с помощью понятия партиципации Леви-Брюль объяснял различие между традиционными (первобытными, примитивными) и цивилизованными (высокоразвитыми) культурами, доказывая, что отношения внутренней близости человека и явлений окружающего его мира (принцип сопричастности) является основополагающим в традиционных (примитивных) культурах, в отличие от принципа противоречия, доминирующего в культурах европейского типа.

Очевидно, что термин партиципация может быть осмыслен, как сходное ему по значению понятие сопричастности (к тому же этот термин используется в монографии Леви-Брюля: «…Коллективные представления первобытных людей … заключают в себе в качестве составных частей эмоциональные и моторные элементы, и, что очень важно, они вместо логических отношений (включений и исключений) подразумевают более или менее четко определенные, обычно живо ощущаемые партиципации (сопричастия)» [Леви-Брюль, 1994. С. 65]). Партиципации — сопричастности Леви-Брюля предполагают существование невидимых, но существующих в вещном мире связей между явлениями разных классов. Связи сопричастности довольно устойчивы, но не статичны. Магические действия изменяют или восстанавливают сопричастности, а нарушения табу разрушают их [там же].

Позже, в конце 20 века, выяснилось, что в современных культурах обыденный пласт общественного сознания так же включает в себя разные аспекты сопричастности, имеющие языковое выражение. Наличие или отсутствие особого отношения человека к объектам ментально-психической и знаковой деятельности применительно к языковым фактам было впервые обнаружено Ю. Д. Апресяном [Апресян, 1986]. Описывая довольно разнородные факты лексики (предикатные слова со значением мысли и речи) и грамматики (дейктические местоимения и актуализационные категории глагола и предложения), он ввел в употребление понятие личной сферы, которое удобно для толкования этих лексем и определения инвариантного значения грамматических категорий. По мнению Апресяна, личную сферу говорящего образуют «сам говорящий и все, что ему близко физически, морально, эмоционально или интеллектуально, все, что находится в момент высказывания в его сознании» [Апресян, 1986. С. 28]. Он рассматривает различные случаи включения в личную сферу (использование нового звательного падежа, псевдоинклюзивы и др.) и исключения из неё (использование прошедшего времени, переход на вы и т. д.).

Таким образом, включение в личную сферу, по Ю. Д. Апресяну, можно так же рассматривать как установление сопричастности (сопричастность).

Похожие на примеры Апресяна случаи описывают в своей монографии «Типология императива. Русский императив» В. С. Храковский и А. П. Володин [Храковский, Володин, 1986]. В ней описывается специфическое употребление инклюзивной формы императива (1 лица), обозначающей совместное действие говорящего и слушающего (слушающих), для обозначения действия только слушающего: «А теперь, дети, давайте запишем домашнее задание. — Возникает вопрос: какой эффект достигается при употреблении форм совместного действия вместо форм 2 лица? Очевидно, речь может идти об „эффекте сопричастности“; говорящий сознательно создает видимость того, что он будет выполнять каузированное событие совместно со слушающим / слушающими» [там же, с. 231].

Однако наиболее четкое и ясное определение данного понятия можно найти в статье И. Е. Кима «Сопричастность и чуждость в русской языковой картине мира»: «Одной из категорий русской, и не только русской, обыденной картины мира является сопричастность — ощущение внутренней (психической, ментальной, духовной) близости, которое испытывает человек к другим людям, животным, реалиям, даже событиям и идеям» [Ким, 2007б. С. 51].

Таким образом, сопричастность (партиципация) является одним из базовых принципов мировосприятия не только традиционных обществ, но и обыденного пласта мировосприятия «цивилизованных» народов [Ким, 2007а].

Основная проблема описания выражения сопричастности заключается в том, что сопричастность, будучи в основном «скрытой» и нецентральной категорией, использует средства других языковых категорий. Сопричастность невидима и неощутима, она находится только в сознании индивида и зачастую её актуализация происходит совершенно неосознанно, бессознательно.

Сопричастности, которыми пронизана обыденная жизнь русского человека, могут проявляться и в языке. При этом можно говорить о том, что отношение сопричастности становится и смысловым компонентом языковых единиц, и элементом прагматической ситуации. С другой стороны, сопричастность может накладываться на отношения участников прагматической ситуации, тем самым модифицируя семантику дейктических показателей (местоимений и личных глаголов).

Таким образом, сопричастность — это широко трактуемое отношение, включающее в себя разные прямые и непрямые отношения героя к элементам осмысляемого им события (бенефициентность, родство, соседство и др.). Это отношение может быть и не выражено, важно осознание героем его наличия.

На сегодняшний день в современном русском языке представлен не один способ выражения сопричастности:

1. Предикаты, актуализирующие сопричастность. Среди них можно выделить предикаты (и их производные), напрямую выражающие разные виды и аспекты сопричастности: сопричастный / сопричастность, причастный / причастность, родной / родство / родственный, любить / любовь, дружить / дружба и др. Кроме того, в эту группу входят предикаты (и их производные), включающие в себя семантический компонент сопричастности: разрешать, молитва / молить / умолять, поклон / кланяться, помогать / помощь и т. п. [Ким, 2009. С. 72−73].

2. Наименования лиц и сложных социальных объектов. Употребление нарицательных имён так же реализует отношение сопричастности. По отношению к категории сопричастности нарицательные существительные со значением лица можно разделить на три класса:

1) реляционные существительные, обозначающие лицо в его отношении к другому лицу (например, мать, друг, земляк).

Среди реляционных существительных (релятивов) можно выделить слова, обозначающие устойчивые отношения:

а) родства и свойства (мать, бабушка, муж, внук и др., сват, кум и др.);

б) пространственной близости (земляк, сосед);

в) профессионального единства (коллега, сослуживец, однокашник);

г) эмоциональной близости (друг, товарищ, любимая и др.).

" Эти слова, обозначая объективное отношение к другому лицу, одновременно могут выражать и сопричастность, особенно при обращении (особенно ярко роль реляционных существительных в выражении сопричастности при обращении видна в случае транспозиции)" [Ким, 2009. С. 76−77].

2) существительные со значением социального статуса (директор, инженер, дворник и т. п.).

Конкретизация имени статуса связана с системой отношений между объектами, которые могут быть двух типов. Первый из них — «социальная локализация» (по терминологии И. Е. Кима [Ким, 2009. С. 78]), поскольку части наименования характеризуются отношениями вложения, или включения. Наименования данного типа принадлежат официальной коммуникативной сфере и не представляют для нас большого интереса. Второй тип — «актуализация» (по терминологии И. Е. Кима [Ким, 2009. С. 79]) — характеризует связь социального лица с другим лицом (лицами), то есть является сопричастностью. «Актуализация такого рода предполагает „привязку“ социального лица к говорящему, слушающему или иному лицу (лицам), поэтому она аналогична дейксису» [там же]. Наименования данного типа принадлежат бытовой (обыденной, повседневной) сфере общения и являются основой для актуализации сопричастности.

3) остальные существительные (не имеющие отношения к выражению сопричастности).

Кроме того, сопричастность может выражаться не только нарицательным или собственным именем, но и их сочетанием. Так, например, И. В. Утехин отмечает характерную особенность коммунального общения, связанного с сопричастностью: употребление по отношению к старшим соседям номинаций со словом дядя и тетя и деминутивными именами (например, дядя Саша или тетя Маша), сохранившееся с того времени, когда номинатор был ребенком и называл старших соседей в соответствии с бытовым речевым этикетом.

3. Некоторые средства выражения оценочности, в частности, деминутивы. Оценка как языковая категория была рассмотрена Н. Д. Арутюновой [1988, 1999]. Она отмечает то, что человек оценивает явления только той части мира, которая связана с ним самим: «Для того, чтобы оценить объект, человек должен „пропустить“ его через себя: природа оценки отвечает природе человека» [Арутюнова, 1999. С.181].

Однако оценка, кроме своей прямой обращенности к миру человека, может служить и средством выражения сопричастности. Есть стилистически маркированные, как правило, словообразовательные средства выражения оценки, которые являются характерной чертой разговорной речи и даже просторечия. Одним из таких средств является деминутив, который помимо своей прямой функции обозначения объектов небольшого размера также выполняет функцию выражения оценки [Ким, 2006б].

Собственно оценка деминутивов как средства отнесения обозначаемых ими явлений действительности к личной сфере говорящего была произведена Н. Ф. Спиридоновой [1997], которая утверждает, что оценочное значение деминутива «соотносится с понятием «личной сферы говорящего», введенным Ю. Д. Апресяном. <�…> Данное значение будут принимать слова в контексте их эмоционального употребления, т. е. в ситуации, когда говорящему захочется (придется) включить их в свою личную сферу. Поскольку оценка может быть как положительной, так и отрицательной, и говорящий может включить в свою сферу объект, к которому относится негативно, мы ввели специальные пометы + / -, которые имеют четкое распределение. Оказывается, помету «+» получают названия неодушевленных объектов (чашечка, полюшко, бережок, скрипочка), а помета «-» соответствует названиям лиц (типчик, интеллегентик, царек, божок). Исключение составляют лишь имена родственников (братик, племянничек, мамочка) [там же, с. 264].

4. Лексические и грамматические средства выражения посессивности. Понятие личной сферы было использовано Вяч. Вс. Ивановым, который безотносительно к исследованию Ю. Д. Апресяна относит к личной сфере круг объектов, связанных с лицом посессивными отношениями: «…Лингвистический анализ посессивов может очень много дать для выявления некоторых основных черт социальной психологии определенной эпохи. Характер посессивов позволяет очертить личную сферу, наметить границы индивидуальности и включившиеся в нее феномены» .

На примере посессивов древнеи среднехеттского языков Вяч. Вс. Иванов устанавливает круг явлений, входящих в личную сферу индоевропейского человека:

1) имена родства;

2) части тела;

3) «пространство, занимаемое чем-либо… его границы… или принадлежавшее кому-либо» [там же, с. 12];

4) личная собственность человека;

5) отвлеченные понятия: религиозный долг, имущественно-правовые обязательства, «принадлежащие личности огорчения, которые должны быть от него отделены заклятием» [там же, с. 13];

6) угрожающие человеку состояния и свойства, а также действия, предотвращающие их;

7) атмосферные явления (по отношению к богу) [там же, с. 14].

И. Е. Ким разработал классификацию посессивных отношений, выделив пять типов:

а) партитивные отношения: отношения человека к части тела, физической или духовной (душе, памяти, уму);

б) отношения обладания: отношения человека к принадлежащей ему вещи или другому объекту, например, пространственному;

в) отношения межчеловеческие, то есть отношения человека с другими лицами, в том числе родства, соседства и т. п.;

г) отношения актантные: отношения человека к событиям (процессам, состояниям, действиям), участником которых он является;

д) отношения другого рода, как правило, более сложные.

5. Средства личного дейксиса. Важную роль в обозначении явлений, образующих личную сферу, играет личный дейксис — личные местоимения и формы лица глагола. Разнообразные транспозиции лица позволяют установить сопричастность грамматического субъекта с говорящим или отменить ее [Ким, 2009, 2006а].

Выделяют две комбинации коммуникативных ролей: автор + адресат (ы) (инклюзивная форма) и автор + персонаж (и) (эксклюзивная форма). Для их обозначения используется 1_е лицо множ. числа. Остальные употребления лица считаются транспозициями. Транспозиции предполагают перенесение свойств и иерархии ролей коммуникативной ситуации на мир, точнее, на его образ в психоментальной сфере говорящего [Ким, 2009].

Транспозиции, связанные с выражением сопричастности и её отсутствием, выстраиваются по двум линиям.

Первая линия связана со смещением по лицу и описана И. И. Ковтуновой. Ее можно представить как движение 1-е лицо — 2-е лицо — 3-е лицо.

Первое лицо характеризует эго-сферу автора, которая является непроницаемой для транспозиций. Транспозиция во второе лицо (говорящий — 2-е лицо; персонаж — 2-е лицо) выражает включение в личную сферу говорящего, т. е. установление с ним отношения сопричастности. Транспозиция в третье лицо (говорящий — 3-е лицо; слушающий — 3-е лицо) свидетельствует о выводе носителя соответствующей коммуникативной роли за пределы личной сферы, т. е. разрыв отношений сопричастности.

Вторая линия связана с движением по числу: ед. — множ. Такого рода транспозиции выражают смену интимности / официальности отношений автора и обозначаемого лица.

Из этих двух линий более сильной является линия лица, поскольку смена места в коммуникативной ситуации является более радикальным смещением, чем перевод коммуникации из интимной в официальную.

Такие образом множ. число 1_го лица обозначает общность, сопричастность с которой ощущает говорящий; ед. число 2_го лица отражает включенность в личную сферу говорящего; множ. число 2_го лица (применительно к единичному адресату) связано с выводом из личной сферы, но с сохранением включенности его в коммуникативную ситуацию; 3_е лицо означает вывод и из личной, и из коммуникативной сфер [Ким, 2009].

Как видим, инклюзив довольно часто сам по себе, без транспозиции, является средством выражения сопричастности, реализуемой через совместность автора и адресата.

Важно отметить, что на сегодняшний день наиболее регулярными средствами выражения сопричастности считаются оценочность, в частности деминутивы, лексические и грамматические средства выражения посессивности и средства личного дейксиса [Ким, 2007б].

Можно выделить два вида сопричастности: внешнюю, или диктумную, (сопричастность героя герою, выраженную явно со стороны автора и тем самым отчужденную от героя) и внутреннюю, или модусную, (сопричастность автора или носителя иной точки зрения, явно или неявно представленной в тексте, герою или адресату текста). Внешняя сопричастность связана, как правило, с такими средствами, как предикаты, прямо выражающие сопричастность, а внутренняя — с инклюзивом, деминутивом и транспозицией. В данном исследовании обнаруженные в древнерусских текстах примеры выражения сопричастности не были разделены по этому критерию, поскольку нашей изначальной задачей было исследование и общая классификация средств выражения сопричастности. Однако изучение обнаруженных примеров с подобной точки зрения может стать перспективой дальнейшего исследования.

Сопричастность, став категорией лингвистической, в исследованиях не обрела привычного для лингвистических категорий противочлена, не образовала бинарной привативной оппозиции [Ким, 2007б].

Второй член оппозиции совершенно самостоятельно был описан А. Б. Пеньковским. Одну из своих работ он назвал «О семантической категории чуждости в русском языке» [Пеньковский, 2004].

Им были очерчены основные свойства «чужого мира» :

1) чуждость и враждебность [С. 17];

2) неподвижность, статичность и отсутствие разнообразия [С. 18];

3) непознанность и непознаваемость [С. 22].

Таким образом, сопричастность во внутренней или знаковой сфере — это семантическая категория, характеризующая наличие связи между лицом (которое осознаёт эту связь), участвующим в психо-ментальном или знаковом событии, и лицом, предметом или событием, являющимся одним из объектов этого события.

Выводы:

1) Сопричастность — ощущение внутренней (психической, ментальной, духовной) близости, которое испытывает человек к другим людям, животным, реалиям, даже событиям и идеям.

2) Сопричастность — это широко трактуемое отношение, включающее в себя разные прямые и непрямые отношения героя к элементам содержательного события: бенефициентность, родство, соседство и др. Это отношение может быть и не вполне ясным, важно осознание героем его наличия.

3) В современном русском языке выражение сопричастности представлено очень широко. Наиболее регулярно употребляются такие средства как оценка, деминутивы, посессивность, средства личного дейксиса (транспозиции лица).

Глава 2. Древнерусская литература: периодизация и система жанров

2.1 Сопричастность как аспект средневекового миросозерцания Сопричастность представляет собой важный содержательный аспект произведений современной художественной литературы, сопряженный с такими ее свойствами, как эмоциональность, субъективность и т. п. Это свойство беллетристической литературы было заложено в 18 веке, в связи с ориентацией социальной и культурной жизни России на европейские стандарты. Для нас является важным установить, как происходило развитие выражения сопричастности до этого периода. Для этого нам необходимо рассмотреть, как была устроена литература Древней Руси и насколько сопричастность присутствовала в мировоззрении того времени.

" …Мир в сознании средневекового общества как бы раздваивается: с одной стороны, реально-историческая жизнь природы и общества, с другой, — религиозно-мифологический, сверхприродный и сверхисторический мир, населённый противостоящими и противоборствующими силами: добрыми («божескими») и злыми («бесовскими»)" [Прокофьев, 1975. С. 5]. Отсюда два важнейших принципа средневекового сознания — каноничность (традиционализм) и символизм.

Религиозно-символический метод мышления заключался в том, что всё происходящее с человеком воспринималось не только как заслуга самого человека, но и как проявление высших, потусторонних сил [Прокофьев, 1975]. Это придавало особый характер и средневековой литературе, которая отражала реальные общественные отношения через призму необъяснимой (и принципиально необъясняемой) связи явлений природы и общества с потусторонним миром. «Направленность искусства на выражение высших духовных ценностей, ориентированных на умонепостигаемого Бога, привела к повышению уровня абстрагирования его художественного языка, повышению степени условности его выразительных средств и в конечном счёте к высокоразвитому художественному символизму, с которым мы встречаемся во всех видах древнерусского искусства» [Бычков, 2000. С. 233].

Каноничность — ещё один важнейший принцип древнерусского эстетического сознания и художественного мышления. «Высокоразвитое художественно-символическое мышление требовало для своего нормального функционирования в культуре какой-то системы фиксации основной символической структуры на уровне эстетического сознания. В Древней Руси, как и в ряде других древних и средневековых культур, роль такого фиксатора выполнял канон» [Бычков, 2000. С. 233]. Канон складывался из определённого набора структур (схем, моделей) художественных образов, наиболее полно и ёмко выражавших основные элементы духовного содержания культуры, то есть выступал первым уровнем выражения художественного символа. В системе христианского миропонимания на него возлагались задачи выражения духовных сущностей, то есть задачи создания системы символов, адекватных культуре своего времени [там же].

" Было время, когда идеи литературные и художественные составляли в сознании народа одно нераздельное целое, будучи в своих зародышах сосредоточены к религиозному созерцанию и набожному чувству верующего благочестия. Религия поглощала тогда все другие духовные интересы человека…" [Буслаев, 2001. С. 209]. Она же повлияла и на развитие отношений между людьми — возрастает значимость семьи и частной жизни, семейные отношения становятся действующей метафорой: Бог — отец, все христиане — его дети и братья друг другу. Несмотря на условность этих отношений (религиозно-символический метод мышления), выражение сопричастности стало неотъемлемой частью средневекового мировоззрения и непосредственной составляющей человеческих отношений.

Самые древние слова-понятия о членах семьи: мать, отец, сын, дочь, брат, сестра; все они — названия кровных степеней родства. Однако до того, как эти слова стали обозначать термины родства, они могли употребляться и в иных значениях. «Воспринимаемые теперь термины родства прошли длительный путь развития и разных замен, отбора одного лишь слова из многих; и каждый раз социальная структура общества определяла смысл слова, древнего и постоянного в языке слова, — смысл, который в различных обстоятельствах жизни изменялся, и слово становилось термином родства» [Колесов, 2003. С. 36].

Одними из первых появились наименования по женской линии, так как чрезвычайно важным было определить пределы «своих». Однако «своими» не были только родственники по крови, свойству или родству, «своими» могли стать и те, кто жил или трудился рядом. «Под давлением жизненных обстоятельств первоначальная парность конкретного отношения по принципу „ты — я“ превратилась в иерархическую цепь зависимостей — цепь, открытую для новых поступлений. И к ней действительно всё время подключались новые связи и отношения… Из системы родственных отношений постепенно вырастали социальные ступени иерархии…» [Колесов, 2003. С. 39]. На этой основе и вырастали новые отношения между людьми.

Таким образом, можно заметить, что круг «своих» постоянно увеличивался, но не одни лишь родственные связи могли стать основой перехода «чужих» в «свои». «Семья как совокупная множественность родственных лиц из прежнего рода постепенно включала в себя и „другов“, и челядь, и холопов — людей разной степени зависимости, находящихся на службе или помогавших в общем труде. В средние века семья стала включать в себя дворовых, разнообразную челядь и дальних родичей, которые также становились работниками данного дома, во главе которого оставался один хозяин (и одна хозяйка)» [Колесов, 2003. С. 41].

Так, например, сосед в Древней Руси долго назывался су-сhдъ (в этом слове та же приставка, что и в словах супруги или сутки), так как соседи не просто «сидели» рядом на одной земле, а были связаны общим долгом и правом (как навсегда связаны супруги) [Колесов, 2003]. Таким образом, соседи не являлись посторонними лицами, а были достаточно близкими людьми.

Последующее развитие феодальных отношений потребовало новой социальной терминологии, поскольку дружеские связи могли возникнуть и в рамках рода, и между «своими». Разграничение этих явлений находит отражение и в языке: по традиции развитие новых отношений выражается в терминах родового быта. «Слово братъ приобретает особое значение в середине XII в.: брат — тот, с кем можно жить в союзе, брат — союзник… Со второй половины XIV в. на этой основе возникает собирательный термин братство» [Колесов, 2003. С. 57]. Слово в форме братья означает не то же самое, что в форме браты; форма имени в этом случае материально выражает изменившиеся отношения лиц. Таким образом, получив форму и значение собирательности (братия), старинное слово, употреблявшееся раньше только в кругу семьи, расширило свои возможности в обозначении самых разных отношений между людьми [там же].

В этом же ряду стоит слово дружина. «Собирательное по форме, это слово выражает совокупность „другов“, которые поклялись бороться вместе и все равны перед лицом опасности» [Колесов, 2003. С. 61].

Гость тоже мог стать другом, хотя изначально гость — это чужеземец, которому по закону гостеприимства предоставляют кров, но которого не наделяют пищей. «…Пища (пир и еда) определяла особый уровень отношений в том, что считалось гостеприимством. Накормить — значит сделать чужого человека своим» [Колесов, 2003. С. 67].

Таким образом, можно заметить, как изначальные термины родства постепенно распространяются на весь социальный быт древнерусского человека и как развиваются и усложняются его отношения с другими людьми. Всё это позволяет нам заключить, что сопричастность, органично сочетаясь с двумя основными принципами средневекового сознания — символизмом и каноничностью, как феномен, присутствовала в мировоззрении людей уже в Древней Руси, и, следовательно, должна была иметь своё выражение в литературе.

Выводы:

1) Поскольку средневековое мировоззрение носило религиозный характер, принятая в христианстве условная метафора семейных отношений (Бог — отец, все христиане — его дети и братья друг другу) начинает активно распространяться, постепенно проникая во все сферы общения человека.

2) С развитием общества развиваются и усложняются отношения между людьми. При этом новые отношения классифицируются с помощью известных ранее терминов родства, что дает большие возможности для выражения сопричастности, которая должна была отразиться и в письменных текстах.

2.2 Периодизация древнерусской литературы Для изучения выражения сопричастности в древнерусских текстах нам необходимо рассмотреть их периодизацию. В разное время разными исследователями предпринимались попытки изучения периодов Древней Русской литературы [Буслаев, 1990; Гудзий, 1966; Лихачев, 1987а; Робинсон, 1980 и др.]. Однако единой точки зрения на этот вопрос нет и по сей день. В связи с этим существует несколько вариантов периодизации древнерусской литературы с разной степенью обобщенности. Рассмотрим некоторые из них.

Ф.И. Буслаев выделяет четыре периода: 1-й период — «до-исторический» и языческий, до принятия Русью христианской веры; 2-й период — от начала христианского просвещения до татаро-монгольского нашествия; 3-й период — татарский, до второй половины XV в., когда утверждается господство Москвы над старыми городами; 4-й период — московский, объемлющий вторую половину XV в. и XVI в.

Н.К. Гудзий также выделяет четыре периода развития древнерусской литературы, обозначая при этом несколько иные хронологические рамки: Киевская Русь XI — XIII вв., период феодальной раздробленности XIII — XIV вв., период объединения северо-восточной Руси и образования русского централизованного государства (с конца XIV до XVI вв.) и период укрепления русского централизованного государства (XVI — XVII вв.).

По наиболее общим качественным признакам А. Н. Робинсон разделяет древнерусскую литературу на три обширных периода: литература Киевской Руси и её традиции в областных литературах (XI — XIV вв.), литература Русского государства эпохи централизации (XV — XVI вв.) и литература России перехода от средневековья к новому времени (XVII). «Такая периодизация сохраняет представление об основных стадиях древнерусского национального, общественного и государственного развития» [там же, с. 43].

Однако наиболее разработанной представляется периодизация, предложенная Д. С. Лихачевым [1987а].

1-й период — период относительного единства литературы (XI в. — начало XII в.). В основном литература развивается в двух (взаимосвязанных культурными отношениями) центрах: в Киеве на юге и в Новгороде на севере. Это период формирования монументально-исторического стиля литературы: век первых русских житий — Бориса и Глеба и Киево-Печерских подвижников — и первого дошедшего до нас памятника русского летописания — «Повести временных лет». Это период единого древнерусского Киево-Новгородского государства.

2-й период — середина XII — первая треть XIII в. — период появления новых литературных центров: Владимира Залесского и Суздаля, Ростова и Смоленска, Галича и Владимира Волынского. В этот период возникают местные черты в литературе (язык, образы, темы), развивается и усложняется система литературных жанров, начинает распространяться злободневность и публицистичность. Это период начавшейся феодальной раздробленности.

Д.С. Лихачев отмечает, что целый ряд общих черт этих двух периодов позволяет нам рассматривать их в единстве. И доказывает это тем, что оба эти периода характеризуются господством одного, монументально-исторического, стиля. Поэтому литературу XI — первой трети XIII века можно рассматривать как единую литературу Киевской Руси.

3-й период — середина XIII в. — середина XIV в. — период монголо-татарского нашествия. Это время, когда создаются повести о вторжении монголо-татарских войск на Русь, о битве на Калке, «Слово о погибели русской земли» и «Житие Александра Невского».

Литература

сжимается до одной темы, но тема эта проявляется с необыкновенной интенсивностью, и черты монументально-исторического стиля приобретают трагический отпечаток и лирическую приподнятость высокого патриотического чувства.

4-й период — конец XIV в. — первая половина XV в. Это период Предвозрождения, совпадающий с экономическим и культурным возрождением Русской земли. Это эпоха экспрессивно-эмоционального стиля и патриотического подъема в литературе, период возрождения летописания, исторического повествования и панегирической агиографии.

5-й период — вторая половина XV в. — первая треть XVI в. В этот период в литературе обнаруживаются новые явления: получают распространение памятники переводной светской повествовательной литературы (беллетристики), возникают первые оригинальные памятники такого типа, как «Повесть о Дракуле», «Повесть о Басарге и о сыне его Борзосмысле». Эти явления были связаны с развитием реформационно-гуманистических движений конца XV в. Однако недостаточное развитие городов (в западной Европе именно они были центрами возрождения), подчинение Новгородской и Псковской республик, подавление еретических движений способствовало тому, что движение к возрождению затормозилось. Завоевание турками Византии, с которой Русь была тесно связана, замкнуло Русь в собственных культурных границах. Организация единого русского централизованного государства поглощала основные духовные силы народа. В литературе развивается публицистика, внутренняя политика государства и преобразования общества занимают все больше и больше внимания писателей и читателей.

6-й период — середина XVI в. — XVII в. В литературе все больше сказывается официальная струя. Наступает пора «второго монументализма»: традиционные формы литературы доминируют и подавляют возникшее было в эпоху русского Предвозрождения индивидуальное начало. На грани XVI — XVII вв.

литература

встаёт перед необходимостью подчинения личностному началу, выработке личностного творчества и стабильного, авторского текста произведений.

Таким образом, развитие древнерусской литературы проходит в 6 этапов (периодов) длиной в семь веков, сменяя при этом несколько стилей — монументальный историзм, эмоционально-экспрессивный стиль и стиль идеализирующего биографизма (второго монументализма) [Лихачев, 1987а].

Вывод:

Существует несколько вариантов периодизации древнерусской литературы. Наиболее разработанной на сегодняшний день является периодизация Д. С. Лихачева, представленная шестью периодами: 1) XI в. — начало XII в.; 2) середина XII — первая треть XIII в.; 3) середина XIII в. — середина XIV в.; 4) конец XIV в. — первая половина XV в.; 5) вторая половина XV в. — первая треть XVI в.; 6) середина XVI в. — XVII в. Для нас, однако, важно более крупное деление: XI — XV вв., XVI — XVII вв.

2.3 Система жанров древнерусской литературы Для наиболее четкого и глубокого анализа средств выражения сопричастности в древнерусских текстах нам кажется необходимым рассмотреть систему литературных жанров этого периода. Проблема жанров древнерусской литературы привлекала внимание многих исследователей — Д. С. Лихачева («Зарождение и развитие жанров древнерусской литературы» и др. его работы [1963, 1987а]), Н. И. Прокофьева («О мировоззрении русского средневековья и системе жанров русской литературы XI — XVI» [1975]), В. В. Кускова («Характер средневекового миросозерцания и система жанров древнерусской литературы XI — первой половины XIII в.» [1981]) и др.

Д.С. Лихачев ввёл в научный оборот понятие системы жанров: «Жанры составляют определённую систему в силу того, что они порождены общей совокупностью причин, и потому ещё, что они вступают во взаимодействие, поддерживают существование друг друга и одновременно конкурируют друг с другом» [Лихачев, 1963]. Многими исследователями отмечается зависимость критериев выделения жанров (и их особенностей) от характера средневекового миросозерцания [Кусков, 1981,1998; Лихачев, 1963, 1973; Прокофьев, 1975]: «Жанровая система была прочно связана с господствующей мировоззренческой системой — с религиозно-символическим методом мышления, <…> с эстетическими представлениями эпохи» [Прокофьев, 1975. С. 24].

В.В. Кусков отмечает, что с принятием христианства Древняя Русь переняла и ту жанровую систему, которая была разработана в Византии [Кусков, 1981, 1998]. Однако Д. С. Лихачев доказывает, что «…Русь и Византия стояли на разных стадиях общественного развития» и «…просто возводить жанровую систему Руси к византийской было бы неправильным» [Лихачев, 1973. С. 160]. Система жанров, перенесённая на Русь из Византии и Болгарии, не удовлетворяла всех потребностей в художественном слове, и система книжных жанров стала активно дополняться системой устных жанров. «Вот почему, не смотря на наличие двух взаимодополняющих систем жанров — литературных и фольклорных, русская литература XI — XIII вв. находилась в процессе жанрообразования. Разными путями, из различных корней постоянно возникают произведения, которые стоят особняком от традиционной системы жанров, разрушают её либо творчески её перерабатывают» [Лихачев, 1987а. С. 81].

Для русской литературы чисто литературные принципы выделения жанра вступают в силу в основном в XVII в. Жанры же средневековой литературы выделялись по иным признакам и были тесно связаны с их употреблением в быту — светском и церковном [Лихачев, 1973; Еремин, 1966], т. е. для чего они предназначались и что изображали. Отсюда и сложные структурные взаимоотношения жанров, их неоднородность и неоднозначность (под одним жанровым определением могли находиться совершенно разные по форме произведения, а одно и то же произведение в разных списках могло иметь различные жанровые определения).

Древнерусские жанры были хорошо «организованы» в том отношении, что они обычно декларативно обозначались в самих названиях произведений. «Традиционность литературы исключала использование неожиданного образа, неожиданной художественной детали или неожиданной стилистической манеры как художественного приёма» [Лихачев, 1963. С. 62]. Отсюда же и пространные названия произведений — как бы подготовка читателя к восприятию произведения в рамках определённой традиции.

В Древней Руси существовали художественно-публицистическая, богослужебная, научно-богословская и деловая литературы. По своему содержанию они были тесно связаны между собой, но каждая из них имела свою систему жанров и форм. В связи с этим выделяют обычно две жанровые системы: жанры богослужебной литературы и жанры «светской» художественно-публицистической литературы [Кусков, 1981, 1998; Лихачев, 1963, 1973, 1987а; Прокофьев, 1975].

Жанровая система церковной литературы являлась наиболее устойчивой, консервативной. «Здесь не было жанров в их современном литературоведческом понимании, а существовали каноны, закреплённые постановлениями вселенских соборов, „преданием“, уставами и традицией» [Кусков, 1981. С. 4]. Богослужебная литература была внеисторичной, раскрывала «вечные истины», обращалась главным образом к чувству.

Система жанров церковной литературы была связана с ритуалом христианского культа и монастырского обихода. Внутри этой системы существовала определённая иерархия. Верхнюю ступень занимали книги «священного писания». Вслед за ними шла гимнография и «слова», связанные с толкованием «писания», разъяснениями смысла праздников. Затем следовали жития: каждому типу героя — мученику, исповеднику, преподобному, столпнику, юродивому — соответствовал свой тип жития [Кусков, 1981, 1998].

В литературе богослужебной, как и в светской, жанры были разделены на «первичные» (могли печататься отдельно, включаться в другие произведения либо входить в сборники) и «объединяющие» (сборники). К первичным жанрам относятся псалмы, каноны, молитвы, тропари, кондаки, жития и др. К объединяющим жанрам относятся такие, например, типы сборников, как служебники, часословы, минеи, каноники, псалтырь и т. д. [Прокофьев, 1975].

Рассмотрим в качестве примера некоторые особенности жанра жития.

Житие — это эпическое повествовательное произведение, рассказывающее об исторических церковных или княжеских деятелях. «Действие в житии выступает как средство показа исторического лица, оно развивается медленно, в хронологической последовательности человеческой жизни и соответственно связано с рождением человека, его детством, духовными и военно-княжескими подвигами, со смертью и посмертными скорбями, а в житиях святых — с чудесами. <…> Включение лирических форм в повествование (плачей, рассуждений, молитв, служб) придаёт житиям лирический оттенок» [Прокофьев, 1975. С. 33].

Светская или мирская литература обслуживала различные стороны жизни: 1) разрабатывалась богословская и научная литература (статьи с толкованием библейских текстов и служб, статьи о географии, медицине и т. д.); 2) существовала деловая письменность, задача которой состояла в том, чтобы оформлять различного рода государственные и церковные документы (договоры, завещания, уставы и др.); 3) собственно литература (художественная литература и публицистика) [Прокофьев, 1975]. Для каждой из этих групп литературы существовали свои особые формы. Они в свою очередь так же могли группироваться в сборники — летописи, хронографы и т. д.

Светская литература была прочно связана с исторической жизнью. Центральным героем являлся князь — воин, защитник своей страны, строитель городов и т. д. Господствующее положение среди жанров занимает историческая повесть, посвящённая выдающимся событиям, связанным с борьбой против внешних врагов Руси, злом княжеских усобиц [Кусков, 1981, 1998].

Рассмотрим в качестве примера некоторые особенности жанра повести.

" Повесть — это эпическое повествовательное произведение о событиях исторической жизни, в которых участвуют исторические лица и стоящие над ними внеисторические силы. События в повести конструируются или на основе логически-художественной обусловленности, или во временной последовательности, действие развивается неравномерно, оно прерывается включением в повествование других литературных форм-мотивов (видений, знамений, плачей). В центре древнерусской повести стоят сами исторические события, а лица показываются лишь как участники этих событий и занимают по отношению к событиям служебное положение" [Прокофьев, 1975. С. 32].

Развитие древнерусской литературы XI — XVII вв. идёт путём постепенного разрушения устойчивой системы церковных жанров, их трансформации. Жанры же мирской литературы подвергаются беллетризации. В них усиливается интерес к внутреннему миру человека, психологической мотивировке его поступков, появляется занимательность, бытовые описания. На смену историческим героям приходят герои вымышленные [Кусков, 1998]. Всё это постепенно начинает расширять возможности автора в выражении сопричастности.

Выводы:

1) Жанры древнерусской литературы составляют определённую систему в силу того, что они находятся в постоянном взаимодействии — поддерживают существование друг друга и одновременно конкурируют друг с другом. жанр литература сопричастность язык

2) Критерием выделения жанра служили его назначение в быту (для чего он предназначен), а так же особенности предмета его изображения (что и как изображает).

3) В древнерусской литературе существовали две жанровые системы — литературы церковной (духовной) и литературы мирской (светской), которые были тесно связаны друг с другом и развивались во взаимодействии. При этом жанровая система церковной литературы являлась наиболее устойчивой, консервативной, так как была связана с ритуалом христианского культа и монастырского обихода.

4) С постепенным проникновением в литературу художественного вымысла начинает усиливаться авторское начало, зарождается субъективность, что открывает новые возможности в выражении сопричастности.

2.4 Литературный процесс XVI — XVII вв.

Литература

XVI — XVII вв. отличается от произведений более ранних периодов своей полемичностью и публицистичностью, что означает окончательное утверждение авторского, личностного, индивидуального начала в литературе. Это позволяет нам предположить, что развитие и распространение выражения сопричастности происходит в этот период наиболее интенсивно и представляет для нас особый интерес.

Развитие публицистики — политической и философической — происходит на фоне общего подъема веры в разум, совершается переустройство общества на основе принципов «правды», то есть «истины-справедливости» [Лихачев, 1984. С. 5].

Укрепляется вера и в силу человеческого слова, в книгу, роль и значение литературы значительно возрастает. «Сама литература меняет свой характер, становясь все более и более философичной, и проникается духом публицистической полемики» [Лихачев, 1984. С. 5]. Публицистика активно вмешивалась в жизнь, пытаясь её «исправить». Челобитные XVI века, с их проектами, стали своеобразным литературным жанром и были наиболее действенной формой литературы [там же, с. 8].

" Основной формой публицистической литературы были письма и послания, которые не выходили за пределы частной переписки, но и частная переписка становилась тогда общественным достоянием" [Еремин, 1987а. С. 153]. Знаменитыми публицистами того времени были Иван Пересветов, Ермолай-Еразм и Фёдор Карпов.

Важно, что развитие публицистической мысли вызвало появление новых форм. Нарушается устойчивость средневековой жанровой системы, в литературу проникают деловые формы, а в деловую письменность — элементы художественности. Таким образом, даже чисто художественные произведения становятся полемичными и публицистичными, что, несомненно, способствует развитию и распространению выражения сопричастности.

На первый план выдвигаются небольшие по размерам, но монументальные по замыслу произведения, во многих случаях являющиеся новаторскими по своему жанру. Одной из главных тем становятся гражданские чувства, так как авторы начинают осознавать свою собственную ответственность за события, в которых участвовали и о которых пишут.

" Повесть о житии царя Федора Ивановича", составленная патриархом Иовом не позднее 1603 года, открывает собой новый период древнерусской литературы, в котором события «Смуты» заняли центральное место. «Оно начинается с традиционного восхищения величием вселенной, имеющего яркие аналогии в былинном эпосе, и включает традиционный для фольклора, развернутый и отточенный по ритмичности плач царицы Ирины по своем умершем муже» [Лихачев, 1987 В. С. 6].

Таким образом, в повести проникает яркая народно-песенная струя, изобразительность, фольклорность и лиричность — своеобразный стилистический разнобой, свидетельство новых художественных исканий, которые пронизывают собой в целом всю литературу, посвященную событиям Смутного времени, — времени, с которого начались многие новые явления в русской литературе.

" Здесь и влияние народных произведений, и церковная риторика, и простота летописного стиля, и фактографическая запись молвы и разговоров, и наблюдательность человека практического ума, и хитрость участника значительнейших событий и многое другое, из чего создавалось то необыкновенное смешение различных явлений, которое в дальнейшем должно было породить совершенно новую, решительно отличавшуюся от старой, средневековой, систему литературы нового времени" [Лихачев, 1987 В. С. 7].