Трансисторические стимулы творчества. 
Искусство как совершенное в своем роде

Если искусство не менее ощутимо, чем этика, влияет на человека, его вкусы, ориентиры, пристрастия — правомерно поставить вопрос, какова траектория исторической эволюции художественного? В каком направлении искусство модифицирует человека, какие горизонты распахивает в его сознании и чувственности? В отличие от этики, движущейся поступательно, каждым своим новым этапом человечности «закрывающей» предыдущий исторический этап, искусство не знает исторического соподчинения эпох.

Не знает того, что такое «художественный прогресс». Античные произведения демонстрируют не меньшую высоту, чем возрожденческие. Барокко не перекрывает Средневековье. Китайская живопись не уступает европейскому искусству экспрессионизма. В отличие от животного человек творит не только по мерке того вида, к которому он принадлежит. К восприятию и оценке иных явлений он способен предъявлять присущую им меру. Именно в этом исток его способности творить «по законам красоты»^[1].

Другими словами — художественно претворять явления бескорыстно, незаинтересованно. В этом — объяснение того, что и барокко, и классицизм, и романтизм оцениваются в той системе координат, которую они же сами и задают. Что в этом случае приносит наслаждение? Совершенное в своем роде. Именно «в своем роде»: в рамках данного художественного видения, в рамках особой эстетики, которую несет с собой стиль, художественное течение или же сам отдельный художник. И одно, и другое, и третье в известном смысле открывается разным ключом. Оттого все хороши по-своему. Поэтому и история искусства — панорама шедевров без всякой субординации. Без всякого прогресса. Это история человеческого духа в его внешнем инобытии со всеми перипетиями, взлетами и падениями. История духа, несмотря ни на что всякий раз заново открывающего витальную силу мира и любующегося по-своему этой силой.

В чем же состоит исторический стимул творчества? Причина неостановимых преобразований внутри художнических умений владеть пластикой, рисунком, цветом, интонациями, тембрами, словом? — В добывании новых форм художественной выразительности. Но оттого, что форм выразительности в мире отнюдь не так много как художников, многие авторы, чтобы «прокричать о себе», оставить какой-то след, прибегают к подтасовкам, запретным приемам, к надуванию мыльных пузырей. Это, однако, отдельная тема. Нам же важно выяснить, почему без искусства человеку плохо, а с искусством — хорошо. Даже с таким искусством, которое ранит, которое выбивает из колеи.

Для такого размышления требуется задаться более общим вопросом: в чем коренятся истоки эстетического чувства? Можно ответить так: в удовлетворении, которое испытывает человек, преодолевая единичность собственной личности, вступая в диалог с тем, что существует вне его. Бескорыстное эстетическое переживание в глубине своей «гуманистически функционально»: преследует цель подтвердить отношения человека с миром, нащупать и ощутить связь Я с Не-Я, и тем самым ввести человека в контекст сложного, противоречивого мира, помогая ему социализироваться и «окультуриваться» .

Ценность эстетического переживания — в его способности во многом «нерациональным способом» дать человеку точку опоры, подтвердить «истинность» и «право на существование» тех или иных явлений жизни и культуры. Одному для подтверждения этой опоры важно сопереживать особому строю драматического спектакля; симфоническому или камерному исполнению. Другому — следить за мечущимся на эстраде рокером и двигаться в такт с ним. Третий ценит атмосферу уединенного созерцания любимых картин в музее. Четвертому важно пройтись по любимым местам родного города, любуясь старыми переулками, вечерним закатом — всем тем, что также пробуждает у него атмосферу устойчивости и внутреннего баланса. Таким образом, в эстетическое переживание встроен момент «самопревышения», способность особым образом внести себя в контекст мира, преобразовывая в своем поведении, восприятии неясное «вещество жизни» в эмоционально притягательное «вещество формы» .

В любую эпоху человеку приходится преодолевать неблагоприятность среды, внешнего окружения. В этом смысле мир всегда ужасен, он всегда «сорван с петель» и стоит «вверх ногами». Именно поэтому человек начинает с ним играть, чтобы поначалу мир впустил и принял его «на правах игры». Эстетическое удовлетворение, в итоге, рождается как результат победоносного эмоционально-игрового освоения вызова, брошенного миром. Как способность преобразовать страх, негативные переживания в заклинания, в ритмы, в метафоры. Возделываением эстетической видимости (в рисунке, в слове, в звуке) человек всегда как бы " подтверждал себя" . Всякий дисбаланс человека и мира побуждал человека искать с ним равновесия, сочиняя и приводя в действие изобретаемую им «эстетическую модель». Эта модель со стороны может казаться сколь угодно фантастической и парадоксальной. Однако художник счастлив, когда кто-то избирает его творение для проецирования собственного индивидуального состояния. А человек из публики счастлив, когда находит среди художников того, кто говорит с ним в унисон, кто его «понимает». Происходит акт взаимоприсвоения, когда Я получает подтверждение в Не-Я, — продуктивный процесс расширения себя, обогащения собственной сущности.

Как «подтверждать» себя в мире, который кажется враждебным? В чем находить «точку опоры»? Как уже во многом следует из сказанного, сама природа художественного творчества способна смягчать трезвость и беспристрастность экзистенциального взгляда. Чувственные свойства любых элементов языка — изобразительных фраз, поэтических строф, музыкальных линий — каким-то особым образом «нейтрализуют» скрывающуюся за ними тревогу от взрывоопасных ударов первой сигнальной системы, умеют транспонировать очаги боли в план символических означений, устанавливая тем самым дистанцию созерцания. В итоге между экзистенциальной проблематикой жизни и аналогичной образностью в искусстве обнаруживается заметное различие. В аналитико-философской транскрипции мы постигаем это как ужасное содержание. В художественных версиях мы воспринимаем это как ужасное содержание, которое вмещает выразительная и по-своему совершенная форма. Разница велика: беспристрастный интеллект (философия), описывая духовные болезни и страдания, не обязан защищать жизнь. Искусство, созидая творческий язык для выражения тех же реалий, объективно демонстрирует витальную силу художника, учит любить жизнь и прощать се. Очевидно, что в сложении художественного смысла имеет огромное значение не только «иероглифическое значение» образа, но сама фактура его плоти, чувственные характеристики вещества, из которого вылеплен «иероглиф образа» .

Язык искусства не имеет аналогов в иных сферах творчества. Он утверждает жизнь и переворачивая все с ног на голову, и уходя от реалий в декоративность, и направляя увеличительное стекло на пороки и несовершенства. В результате рождается вдруг найденная смысловая парабола, принцип формообразования, задающий определенный модус отношения, чувствования, и даже если угодно — определенную «формулу мира» .

Точно так же — и относительно любых «акций», «коллективных действий» с их текучей, импровизационной, почти растворенной формой: все это есть усилие перевести внутреннее во внешнее. В человеке, похоже, силен инстинкт: если страх и тревога не парализуют его, а получают воплощение в плоти авторского творения, в изобретательном усилии, значит, человек не сорвался в бездну. Можно, думаю, поэтому говорить, что в самой природе художественного языка, в природе творческого высказывания (любой тональности!) заложены свойства, помогающие спасению человека. Нечто непонятное, враждебное оказывается означено — следовательно, художник владеет этим нечто, и более — ощущает себя хозяином происходящего, схватывая и обозначая ситуацию; делая предметом анализа то, что в реальности грозит ему своей разрушительной силой.

• [1] У животного пет никаких предметов, оно лишь вживается в обращенный к нему мир, который «носит», как улитка свои дом. Оно не может дистанцироваться от внешнего мира. Человеку же свойственна рефлексия, он способен помыслить себя как особый объект, который находится в сложных отношениях с другими вещами и явлениями. Тем самым человек способен генерировать новые образы мира — непредзаданные, непредсказуемые.