Свобода – нравственный императив

Мы осудили практику тоталитаризма, с горечью убедились в том, что скороспелая свобода тоже может закрепостить человека. Под видом демократии можно, оказывается, распоряжаться судьбами людей, обеспечить себе неограниченную власть, уйти от ответственности. А ведь это все тот же самый «феномен своеволия», о котором так много писали русские философы.

Своевольный индивид наших дней отказывается признать право, если оно не выражает его вожделений. Он отвергает все, что не соответствует его собственным жизненным установкам, но ведь реальность гораздо сложнее, чем это представляется кому-то из нас. В общественной организации такому индивиду грезится только насилие над ним, хотя социальные институты часто поддерживают его. В чужой нации он клеймит «странные» обычаи и «чужую» кровь; в общечеловеческой морали усматривает абстрактную мудрость, совершенно непригодную для повседневности.

Грозят ли нам «оковы тяжкие»? Безусловно. Однако опасность вовсе не в укреплении порядка, государственности, ответственности, а в печальном опыте своеволия. В XX в. сделано весьма значительное социальное открытие: в основе тоталитарного общества лежит идея вседозволенности. Иначе говоря, любой деспотизм вырастает как логическое продолжение безбрежной свободы. Своеволие растлевает все вокруг, выжигает почву, несет всеобщее уничтожение.

Осудив практику тоталитаризма, мы не сумели избавиться от «болезни своеволия». Свобода — нравственный императив. Она предлагает не только преодоление различных препятствий на пути человека, но и сознательное ограничение определенных порывов, которые могут обернуться несвободой для других. Ущемляя чужую свободу, человек сам рискует оказаться в зоне дефицита свободы.

Убийца свободен пролить чужую кровь, но и он не застрахован от гибели. Губернатор, научившийся «пропускать» через демократию собственные корыстные намерения, сам оказывается жертвой нечестной игры. Ректор, торгующий дипломами, рискует взять на работу дилетанта, который способен разорить его. Писатель, тоскующий по «законному праву» убивать, сам становится мусорщиком человеческих душ. Чиновник, пекущийся о взятке, разрушает государство, которое является гарантом его благополучия.

Так что же — свобода опасна? Речь идет не об этом. Свобода начинается именно там, где человек сознательно ограничивает себя. Отказываясь от обжорства, человек побеждает инстинкт. Испытывая сострадание к другому и помогая ему, он освобождается от жадности, эгоизма. Признавая право другого на собственную жизненную позицию, индивид устраняет собственную ограниченность. Жертвуя собственной жизнью, если это нужно для высокой цели, человек проявляет свободу.

Конформное поведение

Конформизм (от позднелат. conformis — подобный, сходный) — социально-психологическая ориентация личности, которая проявляется нс в самостоятельном, глубоко продуманном выборе жизненных и социальных ценностей, а лишь в пассивном, приспособительном отношении к существующему порядку вещей. Конформное поведение — это поведение согласное, некритическое. Конформистом называют того, кто без критического разбора присоединяется к суждениям, господствующим в определенных кругах.

В день президентских выборов одна из центральных газет вышла со слоганом: «Не будь бараном…» Упомянутое животное заведомо не относится к рефлектирующим созданиям, поэтому оно и поступает стадно, иначе говоря, придерживается общей бараньей линии. Лучше не выделяться, а там будь что будет. Может, и на шашлык сгодимся, зато все вместе.

В откликах на результаты голосования ликование по поводу общественного единодушия перемежается с сетованиями, связанными с рабской психологией, бездумной послушностью и наркотической зависимостью от политтехнологий. Может быть, мы снова стали заложниками стереотипного поведения, трафаретов мысли.

Между тем просвещенное человечество так и не выработало окончательного мнения относительно конформизма. В новейшей истории едва ли не первым ополчился против безропотного послушания Шопенгауэр. Слова «конформист» тогда еще не было, его успешно заменяло «филистер». Толкуя про такой социальный персонаж, немецкий философ констатировал: «Устрицы и шампанское — пот апогей его бытия». Цель жизни филистера — добыть псе, что способствует его телесному благоденствию. Вот почему такой человек питает страсть, по мнению Шопенгауэра, к чину, богатству, власти и влиятельности. Оттого-то он и сговорчив во всем, что касается привычных общественных установлений.

Не жаловали филистеров ни Карл Маркс, ни Фридрих Энгельс. Оба с сарказмом критиковали тех, кто, как они выражались, прикован к своей жизненной среде и не способен на энтузиазм во имя свободы. Получил свое даже Гете, который, по мнению классиков, был то колоссально велик, то безмерно мелок. В силу своего таланта он мог быть непокорным, а Гете вел себя как довольный и узкий мещанин. Заодно получали на орехи все, кто испытывал мещанский трепет перед «великим ледоходом». Что таила в себе эта метафора, мы сегодня хорошо представляем.

В большевистской идеологии «филистера» заменили «обыватель» и «мещанин». Люди, которые выращивали хлеб, добывали уголь, торговали, воспитывали детей, приумножали собственный достаток, немедленно изобличались, поскольку не обнаруживали в себе революционного энтузиазма. Большевики звали людей на баррикады, а безропотные мещане тупо цеплялись за собственную жизненную колею. Их вразумляли словом и пулей.

Советская историография изо всех сил прославляла бунтовщиков, повстанцев, мятежников, головорезов и ниспровергателей. В героях числились те, кто умел проливать кровь, а в злодеях — кто подчинялся власти, обычаям и жизненным обстоятельствам. Тем не менее большевистская идеология впала в неразрешимое противоречие, когда наряду с фанатизмом надо было распространять верноподданничество, идейное послушание, вождизм. Поразительные строчки Михаила Исаковского призывали не верить очевидностям.

Мы так вам верили, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе…

Понятие «конформизм» в литературе претерпело конкретное переосмысление. Вплоть до 1990;х гг. оно имело безусловно критический и даже иронический оттенок. Этот механизм Фромм сравнивал с защитной окраской некоторых животных: они настолько похожи на свое окружение, что практически неотличимы от него. Многие современные аналитики усматривают в поведении избирателей, готовых согласно проголосовать за «единство», за Путина, предвестие авторитарности.

Опираясь на психологические опыты, проведенные в 1940- 1950;х гг. по разным методикам, многие психоаналитики и социологи утвердились в мысли о том, что конформность (уступчивость внешнему влиянию) является имманентным свойством индивидуального сознания. Успехи пропаганды все чаще объясняли податливостью сознания, а в самой пропагандистской технике усматривали искусство использования скрытых пружин конформизма.

Психоаналитики подчеркивали такие характеристики конформистски ориентированного человека, как стертость индивидуальности, стандартность, манипулируемость, консерватизм. Конформизм рассматривался как один из механизмов «бегства от свободы». Индивид перестает быть самим собой. Он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему в качестве общепринятого образца, и становится таким же, как все остальные, таким, каким его хотят видеть. Исчезает различие между собственным Я и окружающим миром, а вместе с тем пропадает и осознанный страх перед одиночеством и бессилием. Отказавшись от собственного Я и превратившись в робота, подобного миллионам других таких же роботов, человек уже не ощущает одиночества и тревоги. Однако за это приходится платить утратой своей личности.

Э. Фромм анализировал также псевдомышление, которое, как известно, лучше, чем аналогичные явления в сфере желаний и чувств. Спросите рядового читателя газеты, что он думает о такой-то политической проблеме, и он вам выдаст как «собственное мнение» более или менее точный пересказ прочитанного. Но при этом он верит, будто все сказанное им является результатом его собственных размышлений. Если такой человек живет в небольшой общине, где политические взгляды передаются от отца к сыну, он может не отдавать себе отчета в том, до какой степени «его собственное мнение» определяется авторитетом строгого родителя, сложившимся в детские годы. У другого читателя мнение может быть продуктом минутного замешательства, страха показаться неосведомленным — так что «мысль» его оказывается лишь видимостью, а не результатом естественного сочетания опыта, знаний и политических убеждений. То же явление обнаруживается и в эстетических суждениях.

Подавление критического мышления, как правило, начинается в раннем возрасте. Например, пятилетняя девочка может заметить неискренность матери: та всегда говорит о любви, а на самом деле холодна и эгоистична или, например, постоянно подчеркивает свои высокие моральные устои, но связана с посторонним мужчиной. Девочка ощущает этот разрыв, оскорбляющий ее чувства правды и несправедливости, но она зависит от матери, которая не допустит никакой критики и, предположим, не может опереться на слабохарактерного отца, поэтому ей приходится подавить свою критическую проницательность. Очень скоро она перестанет замечать неискренность или неверность матери. Она утратит, как считал Фромм, способность мыслить критически, поскольку выяснит, что это безнадежно и опасно. Вместе с тем девочка усвоит шаблон мышления, позволяющий ей поверить, что ее мать искренний и достойный человек, что брак ее родителей — счастливый брак. Она примет эту мысль как свою собственную.

Утрата собственной личности и замещение ее псевдоличностью, как подчеркивал Фромм, ставят индивида в крайне неустойчивое положение. Превратившись в отражение чужих ожиданий, он в значительной степени теряет самого себя, а вместе с тем и уверенность в себе. Для того чтобы преодолеть панику, к которой приводит эта потеря собственного Я, он вынужден приспосабливаться дальше, добывать себе Я из непрерывного признания и одобрения других людей. Пусть он сам не знает, кто он, но хотя бы другие будут это знать, если он не будет вести себя так как им нужно; а если будут знать они, узнает и он, стоит только поверить им.