Проблемы Востока в современном отечественном востоковедении

Хотя за последние годы многими отечественными специалистами был сделан осознанный акцент на цивилизационные, религиозно-культурные факторы эволюции общества, результаты оказались не слишком заметными.

• • Во-первых, в силу инерции на первом месте в исследовании факторов и причин нередко оказывается социальноэкономический анализ. Тут уж ничего не поделаешь: так воспитаны, на том стоим. Ведь до сих пор многие вполне искренне полагают, что это и есть — в строгом соответствии с духом и буквой марксизма — стержень, пружина развития.
• • Во-вторых, цивилизационный подход при всей несомненной значимости фактора религиозно-культурной традиции сам по себе мало что способен объяснить. Основной недостаток этого подхода со времен А. Тойнби состоит в том, что игнорируется главное в истории — ее движение, причем не в рамках каждой цивилизации (чем Тойнби и ограничивается), а в масштабах всемирно-исторического процесса в целом.

В итоге уже достаточно давно стало очевидно, что цивилизационный анализ, тем более вкупе с марксистско-формационным, ничего нового породить не в состоянии. Быть может, именно это — хотя наверняка не только это — неизбежно вело к тому, что отечественная историография вступила в состояние некоего ступора. Она не только начала вертеться вокруг то одной, то другой точки, но и проявила интерес либо к мистике, либо к невероятным манипуляциям вокруг хронологии и представлений о том, что миром движут волны невесть откуда берущихся взлетов и падений.

Востоковедение в наименьшей степени оказалось затронуто такими поворотами в трактовке исторического процесса, хотя и оно частично отдало им дань. Существенно, однако, заметить, что консерватизм данной отрасли знания был в ходе десталинизации и попыток выработать новую теорию результатом не столько привычки следовать марксистской традиции, от которой востоковедам было сложно отказаться (как иначе им можно было объяснить политические пертурбации на современном Востоке, да и события далекого прошлого), но и тем, что для этого требовалась новая генеральная концепция, которая непротиворечиво свела бы воедино очень далекое прошлое с самой жгучей современностью. Вне Востока такой задачи просто не было, ибо история Запада глубже античности не заходила.

Процесс поиска правильного ответа всегда непрост и требует времени. Собственно, найти правильный ответ на все вопросы (а это и есть то, что приближает к истине) и к тому же увязать все возможные ответы и проблемы в непротиворечивую и туго сжатую концепцию — та генеральная задача, которая стояла перед автором этих строк. Но прежде, чем перейти к тому, как эта концепция вызревала и на чем она основана, стоит уделить внимание тому, что было исходным пунктом, на который автор мог бы опереться и чего нельзя было ни в коей мере брать за основу. Для полного ответа на эти вопросы следовало бы написать специальное обстоятельное исследование. В рамках же краткого обзора можно отметить лишь основные позиции и тенденции. Для того чтобы результат был максимально адекватен реалиям, разделим генеральную тему на три части, отграниченные одна от другой хронологическими рамками.

1. Что касается доколониальных обществ, то применительно к ним вопрос стоит ныне примерно так: как следует оценивать исторический процесс на Востоке, начиная с процесса социогенеза, неолитической революции, трибализации^[1] со свойственными ей племенными протогосударствами и урбанистической цивилизации и кончая предкапиталистическими раннеколониальными временами (XVI-XVIII вв.)? Господствовавший в отечественной историографии советского периода идеологический стереотип десятилетиями исходил из того, что примерно до нашей эры все государственные структуры были рабовладельческими, а после того — феодальными (имея в виду не реальности феодализма как системы отношений, но абстракцию марксистско-истматовской формации). Было немало споров по вопросу о том, в чем суть несходства между этими фантомными виртуальными рабовладельческой и феодальной формациями на Востоке и где должна была быть грань между ними.

Важно при этом заметить, что безрезультатность дискуссий на указанные темы не подорвала господствующий стереотип. Рабовладение и феодализм как формации на Востоке должны были быть, ибо марксистско-истматовская схема в этом смысле считалась первичной, а подлинный исторический материал — вторичным. Об изменении схемы не могло быть речи. Материал так или иначе должен был быть втиснутым в схему, что, к слову, особенно тяжело давалось китайским историкам, вынужденным вопреки здравому смыслу считаться с марксистской теорией в период господства маоизма. Но ситуация изменилась, как у нас, так и, между прочим, в Китае. Жесткость стереотипа становилась очевидной даже для фанатичных сторонников пятичленной истматовской схемы, которую старались на первых порах сделать более гибкой, дабы объяснение было хоть сколько-нибудь удовлетворительным перед лицом массы очевидно противоречащих ему фактов.

Понемногу смягчалась категоричность обобщающих определений. Признавалась большая роль общины и свободных земледельцев в древних обществах Востока, фиксировалась абсолютно преобладающая роль нерабского труда в них. Наконец, становилось возможным начинать разговор о феодализме в древнем Китае (страшная ересь с точки зрения теории формаций), не говоря уже о все чаще возникавших рассуждениях по поводу того, что феодализма на Востоке в период европейского средневековья — а в Китае даже раньше, с возникновения в III в. до н.э. империи, — почти никогда не было. А если он изредка и встречался, то был иным, нежели в Европе, в частности без помещиков с их барским хозяйством, даже кое-где без влиятельной наследственной аристократии, титулованной знати. Делались и еще некоторые уступки (ныне я назвал бы их напрасными), смысл которых сводился к тому, что ведущую роль государства в системе производства на Востоке вполне можно было бы воспринимать как своеобразную модификацию феодализма («восточный феодализм», «государственный феодализм»).

Следует заметить, что смягчение жесткой схемы, признание реалий, наличие многочисленных оговорок — все это в известной мере было следствием дискуссий, свидетельством стремления преодолеть жесткость схемы вчерашнего дня, учесть ее критику, но при всем том обязательно сохранить саму схему с ее псевдоединством всемирно-исторического процесса по-марксистски. Единство воспринималось — об этом стоит напомнить — в том элементарном его смысле, что все известные истории общества в принципе должны были пройти через один и тот же этап развития (в древности — через рабовладельческую формацию^[2], а в период средневековья — через феодальную). Слабость этих новаций была не только в том, что они по-прежнему старательно затушевывали кардинальную разницу между европейской и неевропейскими структурами в древности и в более позднее время. Гораздо существеннее то, что в них все еще выходила на передний план хотя и смягченная, но априорная презумпция: в древних обществах основное усилие следует уделять поиску рабов, рабовладельцев и их взаимоотношений, а в период европейского средневековья, напротив, стараться не замечать тех же рабов и рабовладельцев, но зато уметь объяснить реальные отношения (на Востоке, как правило, такие же, что и в древности) с других, теперь уже обязательно «феодальных» позиций.

Как уже упоминалось, факт и его интерпретация тесно связаны между собой, но эта связь достаточно гибка в том смысле, что старая схема, восходящая к интерпретации фактов с позиций вчерашнего дня, долго продолжает господствовать в науке и тогда, когда новые факты, не говоря уже о принципиально другом, деидеологизированном их восприятии, настоятельно требуют иной интерпретации и новой схемы. Только что упоминавшаяся ситуация убедительно подтверждает закономерность подобного рода связи, во всяком случае в нашей стране. Она к тому же напоминает, что в разных науках такого рода закономерность реализуется различно: в физике и технике — едва ли не автоматически и довольно быстро; в биологии подчас с драматическими коллизиями, но в конце концов тоже решительно и бесповоротно, а в общественных науках, в частности в истории, пожалуй, всего труднее, что вполне понятно и объяснимо, ведь интерпретация исторических фактов напрямую связана со столь деликатной сферой, как политика сегодняшнего дня. Но зато коль скоро этого требует именно политика, как о том уже шла речь в связи с феноменом развивающегося мира, это означает, что перемены назрели и в нашей сфере науки. Уже в последней трети прошлого века это у нас понимали практически все. Но достаточно ли было простого понимания для реализации необходимости перемен? Жизнь свидетельствовала, что этого мало.

Конечно, отрадно, что после дискуссии 1960−1970;х гг. в отечественном обществоведении и особенно востоковедении проявилась тенденция к пересмотру устоявшихся схем и стереотипов. Появилось по меньшей мере несколько новых концепций. Авторы одной из них предлагали видеть в истории докапиталистических обществ единый социально-экономический этап развития, именуя его то феодальным (Ю. М. Кобищанов), то рентным (В. П. Илюшечкин), то неартикулированным, т. е. нечетко выраженным с точки зрения «способа производства» (М. А. Пешков). И хотя эти подходы сущностно выглядели различно, были по-разному разработаны, в них было и нечто общее. Все они справедливо подчеркивали сходство древних и средневековых неевропейских обществ. Однако, стремясь к сохранению иллюзии всемирно-исторической одинаковости пути развития, авторы упомянутых схем были склонны, хотя и в разной степени, все-таки стереть принципиальную разницу между Европой и всем остальным неевропейским миром.

Учитывая это, следует считать более предпочтительными те схемы, которые были созданы историками, признававшими в той или иной мере теорию «азиатского способа производства». Среди исследователей, близких к данной проблематике, были представители разных специальностей — политэкономии, философии, этнографии, востоковедения и др. Очень по-разному интерпретировали они и идеи Маркса о восточном обществе, и конкретные материалы, имеющие отношение к проблеме социально-экономического и всякого иного развития неевропейских докапиталистических обществ. Весьма характерно, что специализация того или иного автора отнюдь не ограничивала сферу его интересов и попыток реализации его идей, хотя соответствующий акцент все же ощущался у историков, политэкономов, этнографов и др.

Особо следует упомянуть о тех из них, кто достаточно долго и всерьез разрабатывал и стремился применить на практике в более или менее широких масштабах теорию «азиатского способа производства». В частности, И. А. Стучевский многократно обращал на это внимание в своих книгах о Древнем Египте. Ю. И. Семенов в ряде своих статей отстаивал идею неразвитости традиционных восточных и современных африканских обществ, видя именно в этом соответствие их эталону «азиатского способа производства». Г. А. Меликишвили, не делая ощутимого акцента на термине, подчеркивал важность роли государства и незначительную роль рабовладения на Древнем Востоке. Серьезный вклад в разработку политэкономического аспекта «азиатского способа производства» внес Р. М. Нуреев. К этому стоит добавить, что негласно аналогичные идеи высказывали ранее и те, кто, наподобие маститых специалистов в области древней истории А. И. Тюменева и Н. М. Никольского, писал свои работы тогда, когда вслух говорить на тему об «азиатским способе производства» было невозможно. А когда это стало возможным, о нем стали писать маститые ученые вроде экономиста Е. С. Варги или историка В. В. Струве, до того бывшего кем-то вроде апостола теории господства рабовладельческой формации на Древнем Востоке.

Таким образом, к идее марксистского «азиатского способа производства» в той или иной мере, по-разному ее интерпретируя, склонялось в разное время довольно значительное число серьезных специалистов. И если количество здесь долгое время не переходило в качество, а сами защитники идей не получали признания, то причины этого следует искать не в научной весомости разработок, а в политическо-идеологическом неприятии идеи о всевластии государства. Но значит ли это, что марксистская теория тем самым будто бы была хотя бы частично оправдана и принята в мировой историографии? Отнюдь!

В наше время, когда старые стереотипы решительно отброшены, пересмотр извращенной истории стал насущной задачей дня, а в прикрытии взглядов на реальность щитом идеи об «азиатском способе производства» нет необходимости, так как все решительно изменилось. Новое поколение мало что знает об этой марксистской теории, и это вполне справедливо, ибо сама теория не была обоснована и потому выглядит дилетантской, а более общая марксисткая теория формаций проявила свою полную несостоятельность. Те, кто справедливо считает, что с позиций способов производства, формаций и вообще безусловной первичности политэкономического анализа исторический процесс, особенно на традиционном Востоке, не объяснишь, либо все еще склоняются в сторону упоминавшегося уже цивилизационного подхода, т. е. к выдвижению на передний план историко-культурных процессов, или к многофакторному анализу, в процессе которого цивилизационным особенностям уделяется основное внимание. Некоторые, о чем тоже шла речь, ищут объяснение хода мировой истории в мистических волнах или вообще его как таковой блистательно игнорируют, во всяком случае концепционно не объясняют.

Какой вид должны принять варианты концептуального анализа всемирного исторического процесса? Если бы этот вопрос был задан мне, я не затруднился бы с ответом. Собственно, ответом является данный двухтомник и более объемный, масштабный и широкоохватный написанный мною шеститомник «Всеобщая история». Но, не будучи связан необходимостью разбирать мою концепцию всемирной истории, должен, тем не менее, кое-что объяснить. В свое время я отдал — вынужден был отдать, о чем сейчас много пишу и что стараюсь объяснить, сделать всем понятным, — немалую дань концепции «азиатского» (или, что выглядело более подходящим, государственного) способа производства. Но коль скоро стало практически возможным мыслить свободно и работать без подсказки марксизма, я отказался от этой идеи прежде всего потому, что не считаю главным в развитии общества, да и всего исторического процесса, ни способ производства, ни связанную с ним марксистско-истматовскую формацию. Как уже понял читатель, ключевыми мне видятся особенности структуры общества. Какое оно, это общество — правовое рыночночастнособственническое или полностью зависящее от власти административно-распределительное? Чьи интересы в нем преобладают — индивида с его правами и свободами или государства, выражающего интересы аппарата власти, а то и партии «нового типа»? В одном случае тогда в обществе восточного типа абсолютно преобладает консервативная стабильность, а самоудовлетворенное государство с подмятым им социумом не желают перемен, даже страшатся их. В другом — это общество западного типа — энергия и инициатива собственника и предпринимателя, защищенного служащей его интересам демократически переизбираемой администрацией, которая заинтересована в том, чтобы постоянно двигать общество вперед, толкая его к переменам и всегда приветствуя то новое, что создает наиболее благоприятные условия для ускорения экономического и социального развития.

2. Другая группа проблем касается колониального Востока, стран Востока в период колониализма. Это период, начавшийся еще в XVI в., но достигший кульминации в XIX и первой половине XX столетия. Здесь тоже всегда был немалый простор для споров. Еще недавно в нашей стране (а речь прежде всего и даже в основном только о ней) считалось, что эти проблемы основательно изучены, ибо их затрагивали в своих работах Маркс и марксисты. Сегодня очевидно, что именно поэтому все проблемы, связанные с колониальным Востоком, надлежит пересматривать, решать заново.

Перечислим хотя бы некоторые из проблем, которые заслуживают внимания.

• • Можно ли считать колониальные общества Востока феодальными или полуфеодальными, как это до последнего времени у нас было принято? И если да, то в чем их «феодальность», чем она отличается оттого западноевропейского феодализма, который обычно считается классическим? И везде ли была эта «феодальность»? Какую роль нечто похожее на нее сыграло на Востоке, скажем, в судьбах древнего Китая, средневековой Японии, с оговорками — Индии, не говоря уже о Руси?
• • Правильно ли мы оцениваем феномен колониализма? О страданиях миллионов тружеников Востока от колониального гнета в нашей историографии написано очень много, при этом, как правило, щедро использовалась черная краска. Но мало сказано о той исторической роли, которую сыграл колониализм в трансформации внутренней структуры традиционного Востока. А ведь с точки зрения проблем всемирноисторического процесса именно это следовало бы рассмотреть и оценить в первую очередь.
• • Наивен в свете современных событий европоцентризм, который используется при попытках периодизации истории стран Востока в XIX—XX вв. Конечно, это новая для Востока история, но с терминами и здесь не все ладно, особенно когда от справедливо принятого для всего мира термина «новая»^[3] переходим к так называемой новейшей истории. Все дело в том, что отечественные марксисты, которые и ввели в историографию термин «новейшая история» (во всем остальном мире его нет, там принят, если использовать англоязычный эквивалент, термин contemporary history), объявили ее началом 1917 г., претендуя на то, что с этого времени следует отсчитывать принципиально иной период в истории человечества. Как известно, ничего путного из советского социализма-коммунизма не получилось. Вышел бесчеловечный режим тоталитарного террора, который бесславно ушел в прошлое. Так зачем же использовать заведомо непригодный термин? Не разумнее ли говорить об истории XX-XXI столетий или о современной истории?

Теперь об интерпретации понятия, которое стоит за терминами «новая» и «новейшая». Она в отечественной историографии неубедительна, потому что искусственно привязывает Восток и все серьезные происходившие в странах традиционного Востока процессы внутренней трансформации к произвольно выбранным датам европейской истории, например к датам так называемой революции в Англии и ко вполне реальной великой буржуазной революции во Франции. Конечно, Восток, тем более в эпоху колониализма, был не только тесно связан с историей Запада, но и в немалой степени зависел от извивов этой истории. Но нельзя ведь на этом основании вовсе игнорировать особенности развития разных стран вне Запада и чохом все эти особенности заключать в привычные и удобные для нас рамки европейской истории. Вот почему гораздо уместнее говорить не о «новой» и тем более «новейшей» истории и даже не об «истории Востока в новое время» или «в новейшее время» (в обоих вариантах имеется в виду искусственно привязать Восток к европейской истории), но именно о колониализме как эпохе, которая привела Восток к радикальной его внутренней трансформации, и об истории после деколонизации Востока. Конечно, при этом следует учитывать и историко-культурные религиозно-цивилизационные факторы, которые сыграли и все еще играют очень важную роль в том, какую форму приняла трансформация той или иной страны Востока, того или иного цивилизационного региона.

• И еще одно: колониализм для всего Востока, хотя и для различных его регионов в разной степени, был не только периодом, но и важнейшим в его истории процессом, равного которому он, если учесть его принцип консервативной стабильности, никогда прежде не переживал. Ведь, имея в виду именно Восток и оставляя в стороне Новый Свет, этот в некотором смысле самый главный и важный в его истории период — колониализм — начинался вроде бы с малозаметных с точки зрения привычного жизненного стандарта перемен, когда предбуржуазный Запад как носитель провоцирующего чужого влияния был не только еще недостаточно развит, но и слаб для того, чтобы применять широкоформатное насилие. Кроме того, не следует забывать, что целью первых колонизаторов были не территориальные захваты, а торговля. В торговле же важны не сила, а взаимная выгода и согласие сторон. Существуют серьезные специальные исследования (в отечественной историографии они, например, представлены трудами А. М. Петрова), которые показывают, что даже в XVII- XVIII вв. колониальная торговля Европы с Востоком строилась таким образом, что за высокоценные и желанные европейцами пряности и иные раритеты Европа была вынуждена платить золотом и серебром (благо с XVI в. был приток американского золота и серебра), а не своими товарами, которых у европейцев в то время для развитой торговли просто не было и в которых, к слову, богатый Восток в то время не нуждался.

Все стало решительно меняться только с XIX столетия, когда начался век машинной индустрии, фабричного производства, конкурировать с которым восточное хозяйство, в частности ремесло, не могло. И если иметь в виду не раннюю колониальную торговлю, не первые захваченные на Востоке торговые форпосты (т.е. не торговый колониализм), а колониализм в полном смысле этого слова — тот колониализм, который стал коренным образом деформировать структуру зависимых неевропейских регионов, — то его следует датировать примерно концом XVIII и XIX в. Именно к XIX в. относится вызревание на Востоке комплекса социально-цивилизационной неполноценности, под знаком которого протекали основные реформы, усиливались различного рода вестернизаторские влияния, закладывались основы частнокапиталистического национального хозяйства и, как итог всего этого, обретали силу национально-освободительные идеи, опиравшиеся прежде всего на заимствованные из Европы доктрины — от христианства до социализма, и проявили себя в полную силу уже в начале XX в., в эпоху «пробуждения Азии» .

3. Последней, третьей, группой проблем, связанных с концептуальными построениями в современном востоковедении, следует считать те, с которыми наука начала иметь дело после Второй мировой войны, и особенно в связи с деколонизацией Востока и формированием феномена развивающегося мира. Здесь востоковедение вплотную смыкается с различными сложными проблемами политологии, мировой экономики и многими другими — от демографии до футурологии. Как о том уже шла речь в несколько другом аспекте, феномен развивающегося мира не просто сложен и противоречив. Он к тому же весьма неоднозначен и непостоянен в процессе эволюции. Непостоянен не в смысле естественного развития заложенных в структуру элементов, а в смысле непредсказуемости неожиданных поворотов этого самого развития.

Феномен развивающегося мира, представленный как традиционным Востоком, так и недавно вышедшей на историческую арену Тропической Африкой, равно как и прошедшей длительный процесс латинизации Америкой южнее США, в некотором смысле демонстрирует единство всего неевропейского мира, противостоявшего развитым странам (теперь уже далеко не только Европе, но всем различным странам европейской культуры, даже не считая все еще особняком стоящую в этом плане Японию). Единство развивающегося мира в этот период его истории убедительно доказывает, что сходство заключается не столько в одинаковости в смысле истоков, сколько в сущности стоящих перед ним проблем, начиная от специфики развития и кончая политической независимостью и идейно-культурной самоидентификацией. Но, имея это в виду, следует все же заметить, что в конечном счете истоком всех современных проблем Востока нужно считать не что иное, как его прошлое, даже далекое прошлое, т. е. те потенции неевропейских структур, о которых уже не раз упоминалось.

Не рассматривая в деталях все существующие и связанные с развивающимся миром современные концепции в отечественной науке, важно напомнить о главных из них. Дело даже не в том, как объяснить причины отсталости Востока, как оценивать его современную структуру — делать ли акцент на многоукладности экономики, на силе общинных связей и корпоративных традиций, мощи государства при слабости частнособственнической активности, нищете быстро возрастающего населения и т. п. Важнее определить, в чем же ключ к решению всех этих и многих других проблем.

Если считать, что современный развивающийся мир, в частности современный Восток, идет в основном по буржуазному пути и что отличие его от европейского капитализма более в количестве, нежели в качестве, скорее в темпах, нежели в принципе, — а такая точка зрения имела и, видимо, все еще имеет немалое число сторонников, — то ключ к решению проблемы можно было попытаться найти в хорошо разработанных марксизмом обстоятельствах становления европейского капитализма, что обычно у нас и делалось. Однако оперирование таким ключом смещало многие реальные плоскости. Например, сила восточного государства подчас привычно приравнивалась к феномену так называемого бонапартизма, будто бы вызывавшегося, как-то известно из работ Маркса, временным балансом «классовых» сил, оставляющих простор ставшему над ним государству. Но так ли это было на самом деле на том самом Востоке, где государство, даже согласно уже воспроизводившемуся анализу Маркса, было иным и играло совсем другую, чем в Европе, социальную роль?

Если ставить вопрос о синтезе традиционного и современного в развивающемся мире, и в частности на Востоке, то опять-таки важно найти ключевой элемент — в традиционном он или в современном? В чем суть, смысл этого синтеза? Иными словами, что остается ведущим: идет ли Восток к капитализму или он «переваривает» капитализм, оставаясь при этом прежде всего Востоком, причем не только с точки зрения экзотики, но и в плане структурном, сущностном?

Здесь могут быть разные ответы. Одни делают акцент именно на синтезе, как-то наиболее полно отражено в монографии коллектива авторов во главе с Н. А. Симонией «Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного» (М., 1984). Другие предпочитают обратить внимание на структуру традиционного Востока и его великие цивилизации, отнюдь еще не утратившие своего влияния и даже, наоборот, убедительно продемонстрировавшие в недавние годы на примере Ирана, да и не только его, свою силу.

Конечно, ислам можно считать своего рода знаковым исключением. Но даже если принять во внимание, что все восточные общества в XX в. уже превратились в смешанные, т. е. в сочетающие в разной степени черты и признаки Востока и Запада, то в любом случае одного этого еще далеко не достаточно, чтобы говорить о синтезе. Для XX столетия, если уж на то пошло, более характерной была трансформация, которая в принципе далеко не всегда устойчива. Могли и все еще могут быть реверсии, что наиболее наглядно ныне демонстрируют Пакистан и, пусть менее сильно, Турция.

Конец XX в. резко изменил господствующие тенденции в развивающемся мире, практически покончил с существовавшим там прежде своего рода комплексом неполноценности и сильно ограничил западное влияние на соответствующие страны, которое сводится ныне прежде всего к резким изменениям в сфере материального потребления, в некоторой степени, но не везде, к восприятию массовой культуры, но практически почти не затрагивает фундаментальные стороны жизни, мировоззрения и традиций, основанных на религии. Поэтому становится очевидным, что многие из проблем современного Востока, в первую очередь исламского, тесно связаны именно с фундаментальной традицией, мировоззрением, влиянием религии и культуры, с мощным воздействием цивилизаций, в русле которых веками и тысячелетиями рождались, вызревали и существовали страны и народы Востока.

Фиксируя упомянутые сложности, некоторые специалисты (наиболее обстоятельно сформулировал эти позиции В. Л. Шейнис) поставили вопрос о невсеохватывающем характере формационного подхода. Если европейский капитализм есть прежде всего продукт развития европейского общества и западной цивилизации, то приходится ли удивляться тому, что цивилизации Востока (включая и Латинскую Америку) не вполне соответствуют ему. Или что существует диссонанс, даже драматический разрыв между теми формами социальной организации и ориентации общества, которые породили европейский капитализм и соответствуют его потребностям развития, и теми, что сложились в рамках иных цивилизаций и иной структуры и потому никак к капитализму не могут толком приспособиться. А коль скоро это так, то существует не вполне еще ясная альтернатива: либо развивающиеся страны сумеют трансформировать свою внутреннюю структуру настолько, что она, включая и все собственные цивилизационные ценности, будет соответствовать капитализму и приведет к успешному развитию (пример Японии свидетельствует о том, что это бывает), либо этого не произойдет. А может быть, у одних это получится, а у других нет, причем здесь тоже может сыграть немалую роль именно цивилизационное воздействие. Ведь культура труда в странах Дальнего Востока и в молодых государствах Африки, например, далеко не одинакова, что в немалой степени связано с традициями прошлого. То же можно сказать и о многих иных цивилизационных и мировоззренческих аспектах, о формах социальной интеграции и корпоративных связей, религиозных традициях и т. п. Реальна ли такого рода перспектива? Очень. Мало того, год от года она становится все очевиднее. Одни развивающиеся страны быстро идут вперед, другие едва плетутся, третьи вовсе почти стоят на месте. Одни богатеют за счет своего труда, другие — за счет ресурсов (нефти); одни активно приспосабливаются к капиталистическому хозяйству, что касается прежде всего стран конфуцианской цивилизации, а другие, даже разбогатев, не очень-то тяготеют к нему.

Завершая краткий обзор основных концептуальных решений в связи с проблемами Востока, включая и современный, автор хотел бы обратить внимание на то, что выбор правильных решений и вообще правильная интерпретация фактов зависят от того, насколько полно воспринимаются и адекватно оцениваются сами факты.

• [1] От англ. tribe — племя.
• [2] Стоит заметить, что высококвалифицированные и признанные мировой наукой отечественные специалисты по Древнему Востоку во главе с И. М. Дьяконовым пошли на то, чтобы заменить одиозный термин «рабовладельческая» более нейтральным «древняя», что справедливее даже по отношению к античности, не говоря уже о Востоке.
• [3] Это XIX столетие, время решительного и кардинального обновления, впечатляющей буржуазной модернизации Запада и как следствие — не менее разительной вестернизации Востока.