Вторичные психические травмы

До Бесланской трагедии (1 сентября 2004 г.), когда террористами во время торжественной линейки, посвященной началу учебного года, было захвачено более 1100 заложников, а в процессе штурма погибло 186 детей, считалось, что утрата ребенка — это весьма редкое травматическое событие. Кроме того, даже единичные случаи трагической гибели детей в отечественной психологии долгое время фактически не исследовались. Сказывались, вероятно, и этические моменты, и ощущение стыдливости и даже некоторой брезгливости, которые все мы испытываем при соприкосновении с интимным переживанием горя. Как заметил в свое время Фрейд, люди предпочитают отстраняться от горя, как если бы оно было каким-то заразным заболеванием.

Но вначале нужно обратиться к некоторым психологическим механизмам любви и привязанности. Когда человек кого-то любит, он частично инвестирует {"вкладывает") свои чувства и энергию в любимый объект, но при этом в такой же степени (в силу естественного для каждого нарциссизма) он интроецирует («поглощает» или вводит) любимый объект в собственное психическое пространство, и таким образом происходит расширение и, можно сказать, обогащение личности. Утрата такого дорогого объекта, как ребенок, неизбежно включает механизмы его инкорпорации (психического «поглощения» и удержания его образа), при этом родитель на какое-то время, а иногда навсегда частично идентифицируется с этим утраченным объектом, что позволяет временно заполнить «пустоту» и отражает попытку восстановить нарушенное равновесие. Французский психоаналитик Марилья Торок чрезвычайно образно характеризует эту трагическую ситуацию: «Не имея возможности устранить мертвого [из сознания] и решительно признать „его больше нет“, скорбящий становится им для себя самого, давая себе тем самым время мало-помалу и шаг за шагом проработать последствия разрыва».

В процессе работы с психическими травмами родителей, утративших детей, специалисты нередко встречаются с ситуациями, когда на их вопросы отвечает не пациент, а инкорпорированный объект (утраченный ребенок). В некоторых случаях это происходит в абсолютно явной форме — выслушав вопрос, адресованный к нему, пациент отвечает: «Он бы вам ответил так…» — совершенно не замечая, что говорит от имени другого лица. Андре Грин в своей работе «Мертвая мать» (1980) подробно анализирует внутреннюю картину такого варианта родительского страдания. Поясняя наименование этой работы, автор отмечает, что в данном случае «мертвая мать — это мать, которая осталась в живых после смерти ее ребенка, но в глазах оставшихся детей, о которых она должна заботиться и давать им психологическую подпитку, она мертва психически». Ее другие (выжившие) дети, особенно младшего возраста, еще не воспринимают смерть сколько-нибудь осознанно и трагически. Поэтому у ребенка, до этого чувствовавшего себя центром материнской вселенной, нет никакого объяснения произошедшим переменам, и он воспринимает состояние матери как следствие своей вины или как следствие ее разочарования в нем, вплоть до паранойяльных фантазий («Я настолько плох, уродлив, отвратителен, мерзок, что меня невозможно любить»).