Политические коммуникации в посткоммунистическом мире

Сложные драматические перипетии посткомунистического политического развития нашли полное отражение в процессе формирования новых СМ К. Более того, все эти годы СМИ стран Центральной и Восточной Европы и России нередко играли в политике весьма активную роль, выдвигаясь на передний план не только в период предвыборной борьбы за места в парламентах и президентские кресла, но, что особенно важно отметить, и в повседневной политической жизни.

Всеобщая социальная трансформация, связанная с радикальным отказом от социалистической модели, настоятельно требовала выбрать наиболее оптимальный путь вхождения телевизионных, радиовещательных, газетных и журнальных комплексов, сложившихся в коммунистический период, в новые условия, доминантой которых стал рынок.

В этих условиях, как отмечал в 1991 г. словенский социолог С. Сплихал, СМИ Центральной и Восточной Европы выбрали далеко не самый лучший вариант развития, пойдя по пути имитации западноевропейских и американских образцов. В авангарде шли Польша и Венгрия. Такой вариант развития серьезно осложнял процесс формирования гражданского общества в этом регионе, поскольку стремительный процесс коммерциализации СМИ неизбежно приводил к их концентрации в руках отечественных и зарубежных корпораций и, следовательно, господству своекорыстных узкопартийных интересов. «Бархатные революции», дав толчок развитию беспощадного «пиратского капитализма», сделали СМИ зависимыми от рекламы, превратив их в рупор корпоративной речи.

Как показала последующая практика приватизации СМИ, высказанные учеными опасения были, конечно, небезосновательны. Психологическая установка на создание принципиально новых условий жизни выражалась в стремлении политиков обрести новую идентичность, представив публично новый способ мышления. С изменением политической системы и новоприобретенной свободы прессы и телевидения для политизированных интеллектуалов, журналистов и даже для простых граждан возникли новая возможность, но одновременно и новый вызов — реализуя поставленную цель, открыть новый политический дискурс с помощью процесса детабуизации прежде запретных дискурсивных практик и сформулировать новый политический язык.

С другой стороны, новые политические акторы (политики и партии) должны были укреплять свои позиции в политическом дискурсе, завоевывая с его помощью легитимное право на власть (Е. Ковач). Стратегия утверждения новыми элитами своего социального престижа в 1990 гг. была подробно исследована венгерскими политологами Г. Конрадом и Й. Целеньи. Отвечая на первоначальный вопрос («Какая позиционная сила скрывается за одержанной в сфере слова победой?»), они сформулировали следующее положение: победители не стремились занять место новой бюрократии или же пока свободное место буржуазии, но претендовали на роль «идеологических прожектеров». Образ этой новой роли основывался на том представлении, что посткоммунистическая власть является биструктуральной и что бюрократия и буржуазия могут вести друг против друга игру, а интеллектуалы могут занимать при этом позицию высших арбитров. Главным средством достижения этой роли является монополизация общественного дискурса. Интеллектуалы, которые неожиданно для себя открыли сферу демократической политики, господствуют также и над ней, монополизируя при этом структуру политического языка в настоящем и будущем и тем самым определяя политическую повестку дня. Таким образом, интеллигенция становится медиакратией, добившись достойных ее позиций и соответствующего политического влияния.

В первый период переходного процесса интеллектуалы укрепили свои позиции, прежде всего в качестве медиакратов. В Польше медиакратическая позиция политизированной интеллигенции была довольно шаткой и к тому же вынужденной, поскольку с ролью бюрократов справиться было трудно, а места капиталистов были заняты представителями старой номенклатуры, гораздо лучше знакомыми, по сравнению с новоиспеченными политиками, с экономической и социальной конъюнктурой. Вследствие этого ответные ходы медиакратов выглядели с самого начала, с одной стороны, как вынужденные, а с другой — как продиктованные всегда свойственными интеллектуалам амбициями и претензиями. Это в первую очередь относится к польскому проекту продажи многих газет и периодических изданий вновь возникшим политическим партиям.

Постепенно СМИ стали использоваться для самого элементарного манипулирования и искажения информации. Министры и ведущие политики в посткоммупистических странах намеренно стали избегать непосредственных контактов, используя газеты и телевидение для посланий друг другу (президент — премьер-министру и vice versa, премьер-министр — министру иностранных дел и т. д.). Например, обычным приемом в польской политической жизни стала публикация многочисленных комментариев в прессе до принятия важного политического решения. Вслед за этим министр «разъяснял», что спекуляции прессы ошибочны и правительство.

«имеет совсем другие планы». При этом содержание самих планов оставалось тайной.

Общая тенденция, характерная для многих как чешских, так и польских и венгерских газет, особенно придерживавшихся радикальной антикоммунистической ориентации, состояла в расшифровке и новой акцентировке понятий, имевших отрицательный смысл при старом режиме. Например, в Польше (политическая культура которой всегда была и до коммунистов окрашена в идеалистические тона) слово «капитализм» всегда было малоупотребительным. Оно не было, например, включено в «Экономическую программу», разработанную в 1989 г. под руководством Л. Бальцеровича. В качестве заменителя СМИ и программные документы обычно использовали выражения «социальная рыночная экономика», «развитые рыночные отношения». Сам же термин «капитализм» критики связывали с функционированием рыночной экономики на более ранних исторических этапах («дикий капитализм», «капитализм XIX в.» и т. д.).

Очень характерным и показательным является также исчезновение из современного польского «левого словаря» понятия «партия». Чтобы избежать всяких намеков на правление ПОРП, левые газеты используют такие слова, как «центр», «форум», «движение», «соглашение», «альянс» или «союз». Перестали употребляться слова, характерные для коммунистического словаря: «рабочий класс», «рабочие массы», «классовая борьба», «пролетариат», «рабочие». Вместо традиционной оппозиции «рабочие капиталисты» более употребительным стала оппозиция «трудящиеся — работодатели» и т. д.

В польской прессе объектом критики стала крайняя неопределенность польского политического дискурса, проникшая также в конституционные документы, в которых используются такие понятия, как «нейтральная философия жизни», «автономия церкви и государства», «суверен» и др. В 1996 г. немецкий политолог Г. Фер, подводя итоги процесса декоммунизации в Польше, отмечал, что политические конфликты, возникшие в результате этого процесса, свидетельствует о наличии в нем символических и стратегических параметров. Декоммунизация является составной частью политической борьбы новых элит, направленной на создание основ изменившейся политической среды в результате проведенной в 1989 г. смены системы. Речь идет о семантических стремлениях политических акторов равным образом запечатлеть новые содержательные значения справедливости, права и политического прошлого. Быстрая смена в польских СМИ различных образцов и подходов к декоммунизации свидетельствует также о том, что эти кампании имели во всех странах идентичную внутреннюю логику: начинаясь с вполне мирных заявлений, они в дальнейшем, по мере нарастания конфликтов, превращались в обличительный и разоблачительный шквал взаимных обвинений только для того, чтобы в конце концов «уйти в песок», оставив за собой многочисленные следы ненависти в травмированном общественном сознании.

Словесная агрессия стала в иосткоммунистической Польше обычным оружием всех политических сил, оскорбления и инсинуации — чрезвычайно заурядным явлением, свидетельствующим о низких стандартах общественного поведения и моральном уровне политических оппонентов. Само понятие «оппонент» стало звучать в СМИ, парламенте и предвыборных плакатах как «враг», с той, конечно, разницей, что политические враги, которые в коммунистические времена должны были уничтожаться, сегодня должны быть оклеветаны и оскорблены.

На страницах газет типичными стали такие обозначения, как «агенты», «дельцы», «невежды», «лгуны», «буржуазные диктаторы», «тайные коммунисты» («розовые»), «мафия», «номенклатура», «тупоговые», «клоуны», «воры», «предатели». Слово «номенклатура», которое, казалось, должно было исчезнуть, наоборот, оказалось эффективным орудием политической борьбы. Оно вновь ожило в понятии «новая номенклатура», которое стало употребляться по отношению к людям, представляющим различные политические ориентации, но объединенным тем, что они занимают высокое положение в государственном аппарате. В новом обличье возродились и другие привычные понятия — «большевистская ячейка», «наиболее активные члены партии», «большевики» («белые большевики») и т. п.

Весьма близкая к странам Центральной и Восточной Европы картина эволюции СМК наблюдается и в посткоммунистической России. Исследование современных российских СМИ, равно как и само понятие «современный», употребляемое по отношению к ним, определяются тремя основными историческими точками отсчета:

• • принятием Закона СССР от 12 июня 1990 г. № 1552−1 «О печати и других средствах массовой информации», запретившего цензуру и внесудебное закрытие газет и радиовещательных станций в СССР;
• • принятием российским Верховным Советом нового Закона РФ от 27 декабря 1991 г. № 2124−1 «О средствах массовой информации», который подтверждал с различными вариациями основные положения старого закона;
• • октябрьским политическим кризисом 1993 г., создавшим в России новое правовое и конституционное поле, изменившее не только развитие политического процесса, но и положение и роль российских СМИ.

По своему содержанию и направленности оба вышеуказанных закона были демократическими: в первом, безусловно, отразились и пришедшие вместе с перестройкой в 1985 г. гласность и плюрализм общественного мнения, составившие эпоху в эволюции политического сознания нескольких поколений россиян; во втором — российскими законодателями и президентом было подтверждено намерение продолжать реформы политических институтов в направлении преодоления традиций старой советской олигархии и создания подлинно демократической плюралистической политической системы.

После событий октября 1993 г. ситуация изменилась.

В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что именно борьба за контроль над СМИ, развернувшаяся на заключительном этапе перестройки, во многом предопределила развитие политического процесса в России после окончательного краха горбачевской политики.

И в постперестроечный период, начавшийся после потерпевшего неудачу августовского путча 1991 г., политика пришедших к власти демократов по отношению к СМИ во многом сохраняла преемственность с большевистской практикой удушения свободы печати.

Начавшиеся в 1992 г. экономические преобразования сразу выявили основные критические точки соотношения и взаимодействия экономики и права в принципиально новых политических условиях. Новизна ситуации наглядно демонстрируется особенностями развития современной российской печати.

На рубеже перестройки и так называемых ельцинских реформ появилось огромное количество газет и журналов. Сравнительный анализ российской издательской политики с аналогичными процессами в странах Центральной и Восточной Европы показывает, наряду с общими тенденциями, некоторые существенные расхождения. К примеру, ни одно из диссидентских печатных изданий не приобрело в дальнейшем общероссийского статуса, не стало общенациональной газетой или журналом. Таким образом, газеты и журналы после 1991 г. можно разделить на две основные группы — официально издаваемые в советский период и вновь основанные после исчезновения СССР.

Эволюция официальных советских газет в целом была сходной с их центральноевропейскими аналогами, включая и соответствующую семиотическую стратегию — большинство их сохранило прежние названия, изменяя содержание, способы, характер обработки и подачи материалов. Учредителями большинства старых газет стали журналистские коллективы. Тем самым позиция изданий стала иревоначально напрямую зависеть от политических ориентаций и предпочтений их издателей и спонсоров.

Например, газета «Советская Россия» получила новый подзаголовок — «Независимая народная газета», постепенно превратившись в один из основных органов антиельцинской оппозиции. Напротив, газета «Известия», на страницах которой на протяжении десятилетий велась активная борьба с инакомыслием, выйдя из иод контроля Верховного Совета России после проведенной ее главным редактором И. Голембиовским приватизации в пользу трудового коллектива, превратилась во вполне проправительственный орган, хотя первоначально 90% ее финансовых поступлений составляли доходы от рекламы и она могла считаться самостоятельной. Не имея подобных источников доходов, газета советских коммунистов «Правда» с 1992 г. финансировалась Я. Яникосом — греческим миллионером, в то время как учрежденная 19 августа 1991 г. единолично Е. Яковлевым «Общая газета» сразу стала претендовать на роль выразителя идей «новой демократии» и ориентировалась на отечественные фонды. «Российская газета», бывший орган Верховного Совета РСФСР, превратилась в правительственный официоз, тогда как «Комсомольская правда» была на первых порах действительно независимым органом с демократической ориентацией, сохранив тем самым свою традиционную популярность среди читателей.

В этих условиях за сохранением прежних названий, во многом связанным со стремлением журналистов укрепить старые связи и обеспечить преемственность, скрывались самые различные тенденции и реальный процесс размежевания политических сил. Запущенный центральной властью механизм установления контроля над СМИ был затем воспроизведен во всех регионах, создав чрезвычайно благоприятные предпосылки для второго этапа приватизации — перехода ведущих газет и журналов под контроль новых российских магнатов.

Инициативную роль в этом процессе стали играть приватизационные действия, предпринятые госчиновниками и «новыми русскими» в сфере электронных СМИ. В 1993 г. был осуществлен базовый прорыв, разрушивший некогда монолитную систему единого российского радиои телевещания. Возникли две коммерческие телекомпании — Шестой телеканал (ТВ-6) и Независимое телевидение — НТВ. Потенциальная аудитория первой — около 60 российских городов, второй — до 100 млн зрителей в европейской части России.

Создание коммерческого телевидения на основе аккумуляции частных капиталов происходило в рамках гораздо более обширного процесса формирования крупных финансовых олигархических групп при самой прямой, непосредственной поддержке государства. Для приватизации и последующего установления контроля над СМИ новоявленными банкирами и предпринимателями применялась одна и та же, весьма элементарная, прошедшая проверку во время операций с промышленными предприятиями схема, — начальная стоимость объектов предельно занижалась правительственными чиновниками, а затем эти объекты сразу или в несколько приемов передавались новым владельцам. В отличие от крупных предприятий, которые распродавались сначала за приватизационные чеки — ваучеры, а затем на аукционах различного типа (в том числе и на так называемых залоговых, придуманных В. Потаниным), газеты, журналы и телекомпании приобретались, как правило, по частям путем перекупки крупных и мелких пакетов акций. Устанавливаемые цены были низкими, в частности потому, что участники аукционов, пользуясь услугами подкупленных чиновников, приобретали пакеты акций государственных предприятий не за свои, а за бюджетные деньги, которые передавались им как уполномоченным Госбанка. Государство терпело огромные убытки, ничего не получая в бюджет, а на рынке ценных бумаг возникла сюрреалистическая картина. Так, в приведенной журналистом А. Минкиным в «Новой газете» таблице цен, установленных Госкомимуществом (ГКИ), сумма акций, уплаченных только за редакцию «Известий», — 15 396 000 руб. была лишь в 3,5 раза ниже цены гигантского нефтяного концерна «ЛУКОЙЛ» и почти в два раза выше цены Красноярского алюминиевого завода.

Процесс приватизации, т. е. поглощения основных традиционных российских СМИ новоявленными корпорациями, имел столь же разрушительные для них последствия, как и для промышленности или сферы экспорта. Принципиальным обстоятельством, обусловившим довольно стремительную их деградацию, стало не отсутствие государственной поддержки как таковой, а подчинение чиновников на всех уровнях управления неокорпоративной логике. Это обстоятельство во многом способствовало возрождению многих элементов традиционной номенклатурной цензуры при формальном сохранении внешних атрибутов гласности, свободы печати и распространения информации.

Основным моментом многочисленных интерпретаций современной российской корпоративной политики, предлагаемых отечественными и зарубежными специалистами, как правило, является характеристика особенностей сформировавшейся в России системы управления. Например, английский политолог Р. Саква использует понятие «режимная демократия» для характеристики российского политического ландшафта. Нод данным понятием подразумевается гибридная система, объединяющая демократию и авторитаризм, которая возникла в результате «незаконченной революции», когда структура власти изменила свои формы, но традиционное подчинение политического процесса правящим элитам приняло новые формы; отношения собственности видоизменяются, в то время как политика и экономика остаются недифференцированными. Прямым следствием этой ситуации является преобладание режимных отношений (хотя и нерегулярных) над политическим сообществом и упорядоченным управлением.

Таким образом, возникший режим личной власти Ельцина рассматривался западными политологами в качестве архаической политической формы даже в том случае, когда его функции могли выглядеть модернизационными и прогрессивными. Традиционные принципы «бюрократической тайной политики» оказались органично включенными в «новые технологии власти», способствующие формированию системы «демократии без демократов».

Многие отечественные и зарубежные политологи усматривают главную причину создания «режимной демократии» в России в самом характере перехода от коммунизма к либеральной демократии при отсутствии «либерального класса» — основного носителя цивилизованных капиталистических отношений и либеральных ценностей. В этих условиях узкая группа, монополизирующая политическую власть и экономическое господство (которые сливаются и становятся практически неразличимыми), является выразителем тенденции посткоммунистического неотрадиционализма, возникшей уже в период разложения советской системы в 1970—1980;е гг.

Развитие системы массовых коммуникаций (включая современные российские СМИ), по крайней мере пока, не противоречит данной тенденции. Как и слабые политические партии, СМИ рассматриваются нынешней политической элитой в качестве важного орудия внутриклановой борьбы, а также «обработки умов» и такой манипуляции общественным сознанием, которая в перспективе будет обеспечивать приемлемые формы политической мобилизации.

Для достижения этих целей правящими кругами сделано уже немало. По мере сращивания финансовой олигархии с государственным аппаратом их объединенный контроль над СМИ становится все более прочным и всеобъемлющим. Почти все центральные и многие региональные СМИ уже находятся под контролем финансовых групп и поддерживающих их чиновников.

Следует признать, что информационная политика, которую проводит партия власти, является производной от норм, установленных в СМИ их нынешними собственниками. Сама тенденция, когда нет политической цензуры, хотя есть цензура коммерческая, переходящая в политическую, возникла в известном смысле спонтанно, в результате целого ряда развивавшихся параллельно процессов.

Как уже отмечалось выше, не последнюю роль в возникновении новой информационной политики сыграли медиакратические претензии перестроечной и постперестроечной интеллигенции вообще и сотрудников СМИ в частности, стремившихся войти в элиту и активно пропагандировавших в газетах и на телевидении новую систему ценностей. Альянс редакторов и журналистов с политиками и финансистами постепенно проложил путь к установлению тотального контроля партии власти над СМИ, благодаря которому реформаторам удалось на начальной стадии реформ прикрыть столь явно торчавшие «ослиные уши» конечных целей приватизации.

В итоге уже после президентских выборов 1996 г. в России возникло совершенно новое информационное пространство. Прокоммунистические («Советская Россия», «Правда») и национал-патриотические («Завтра» и др.) издания оказались в положении политических маргиналов — власть имущие не только делают вид, что не принимают эти издания всерьез, но и открыто используют и обыгрывают традиционные для этих изданий патриотические темы и лозунги.

Подобный вывод является отражением ситуации, когда законы преданы забвенью и российские СМИ оказались вне правового поля. Этот факт был вынужден признать в мае 1998 г. сам президент Б. Ельцин, утверждавший в своем выступлении на открытии ежегодного форума международного Института прессы, что в России уже почти не осталось независимых СМИ, для которых главное — выразить мнение народа, своих читателей, телезрителей, радиослушателей. СМИ все более зависимы от тех, кто заказывает им музыку: от частных собственников, а те иногда ведут себя, как худшие цензоры, они открыто вмешиваются в редакционную политику.

Еще раньше, 16 апреля 1997 г. (в день, когда Госдума приняла постановление, ограничивающее возможности для российских телекомпаний транслировать ее заседания) экс-президент СССР М. Горбачев заявил в конгрессе США, что практически все российские СМИ куплены и используются противоборствующими политическими кланами.

Если отвлечься от свойственных политическому процессу России (равно как и стран Центральной и Восточной Европы) гиперболизированных эмоций и попытаться представить основное направление эволюции СМИ в этих регионах, то можно прийти к следующему заключению. По многим аспектам в России чрезвычайно контрастно проявились наиболее типичные элементы формирующейся повой посткоммунистической модели информационной политики. Внешне она имеет немало сходных черт с американской моделью — в обеих странах слабость и фрагментарность политических партий способствовали превращению президента в главную фигуру и объект наиболее пристального внимания со стороны телевидения и прессы. В обеих странах процесс коммерциализации СМИ принял крайние формы, оказывая негативное влияние на характер освещени я политических кампаний, превратившихся в разновидность развлекательных телешоу, которые открыто использовались в целях политической рекламы и манипуляций. И тут и там оппозиции потребовалось много лет, для того чтобы добиться для себя эфирного времени и иметь возможность непосредственно вести полемику.

В России основные пороки, свойственные американской модели, приняли воистину гипертрофированный характер. Ни в одной стране претензии играть роль «четвертой власти» не проявились столь открыто и вместе с тем нелепо, а иногда и совершенно беспомощно. Причины беспомощности властных претензий являются общими для всех посткоммунистических СМИ, но в России их можно наблюдать особенно наглядно. Отсутствие прочных традиций демократического участия пытались компенсировать сверхгласностыо, на которую, собственно, и сделали первоначальную ставку политики новой волны, обрушившие на стремительно погружавшееся в пучину экономического кризиса население бесконечные потоки телепропаганды. Ее конечная неэффективность определялась самим фактом пришествия в СМИ огромного количества политиканствующих маргиналов, компенсирующих свой дилетантский непрофессионализм усиленным тиражированием пошлейших идеологических клише. Поэтому вполне естественно, что для нового поколения медиакратов и новоявленных телезвезд тоталитаризмом является любая попытка общественности утвердить свое право на выражение мнений, противоречащих политической линии хозяев СМИ.

Противодействуя этим попыткам, владельцы основных российских телеканалов использовали некоторые технологии, действительно заимствованные из опыта ведения информационной войны. Характеризуя такие методы, применяемые США и странами НАТО в различных регионах (в том числе и в России), эксперты в области информационной безопасности особенно выделяют следующие из них:

• • информацию о некоторых явлениях и событиях только с негативной интерпретацией («односторонний негативный вентиль»); его вариант — соединение негативного информационного потока с определенной нравственно-этической трактовкой события;
• • распространение информации с позитивной интерпретацией («односторонний позитивный вентиль»);
• • создание избыточной информации («открытый вентиль») — сброс в общество информации в объеме, превышающем средний уровень, причем этот объем должен быть заведомо превосходящим возможности переработки и усвоения информации адресным субъектом; в результате происходит «срыв рациональной деятельности» сознания (а также фрустрация на уровне общественного сознания), последствием развития которого является синдром толпы (на телевизионном уровне);
• • создание нескольких избыточных информационных потоков с противоположными оценочными суждениями (метод «двустороннего открытого вентиля»);
• • эпизодический режим (случайная утечка информации, чаще используемая для дезинформации);
• • периодический режим, который обычно применяется для создания состояния устойчивого привыкания (гипертрофированная и бессодержательная реклама, транслирование по телевидению изображения на денежных купюрах РФ двуглавого орла, не являющегося официальным гербом, и т. д.) и ряд других приемов.

Нет никаких сомнений в том, что подобные приемы манипуляции и обработки общественного сознания применялись партией власти в ходе выборов и для организации многочисленных кампаний поддержки тех или иных мероприятий правительства и президентской администрации.

Для российского политического дискурса, равно как и для стран Центральной и Восточной Европы, была характерна тенденция к предельной идеологизации. Если прежде казалось, что пресса, радио и телевидение в СССР и странах народной демократии были сверхидеологизированными, то уже первые дебаты в период бархатных революций и в постперестроечный период развеяли этот миф. Та удивительная легкость, с которой коммунистические СМИ сдали свои позиции в идеологической конфронтации с западными конкурентами и диссидентствующими медиакратами, была самым наглядным свидетельством слабости советского идеологического аппарата, который к концу перестройки уже мало кто принимал всерьез.

Вместе с тем эффективность западной идеологии во многом определялась системой жесткого контроля над СМИ, осуществляемого не столько правительствами, сколько скрытыми центрами власти. Уже в 1950;е гг. американский политолог Г. Лассуэл называл США «высоко манипулируемым обществом», а автор самого термина «медиакратия» Р. Дебре обращал внимание на «загадку согласованности», выражающуюся в том, ч то наиболее популярные газеты и журналы взаимозаменяемы до того, что можно говорить о существования однородного газетно-журнального пространства.

В тенденции к сверхидеологизации политического процесса, которая столь отчетливо выражена в информационной политике нынешних хозяев российских СМИ, просматриваются, таким образом, закономерности, характерные и для западной традиции. Принципиальное различие состоит в том, что, ведя явно неравную информационную войну против левой оппозиции, являясь активным проводником псевдолиберальных ценностей, обеспечивая абсолютное преобладание западных коммерческих программ и видеопродукции на отечественном телевидении, главные российские СМИ на рубеже XX—XXI вв. нередко выступали как весьма эффективное орудие новой колонизации или, если воспользоваться термином А. А. Зиновьева, «западнизации», одним из субъектов которой являются современные западные магнаты СМИ типа Р. Мэрдока или С. Берлускони.

С аналогичными проблемами после Второй мировой войны столкнулись страны «третьего мира», став объектом информационной экспансии со стороны США и других развитых стран. Например, в начале 1970;х гг. 80% всей информации, публиковавшейся в латиноамериканских газетах, поставлялось двумя крупнейшими информационными агентствами «Ассошиэйтед Пресс» (АР) и «Юнайтед Пресс Интернейшенл» (UPI). Па преодоление такой зависимости потребовалось несколько десятилетий, причем никто не может в настоящий момент утверждать, что этот процесс уже завершен.

В настоящее время Россия сталкивается с нелегким выбором. Поиск новых факторов национальной идентичности невозможен в «информационный век» без разработки стратегической линии, которая должна стать альтернативой политике, проводимой до сих пор псевдолиберальной элитой. Такая политика во многом была продолжением традиционной советской, поскольку она опиралась на инстинктивное доверие основной массы населения к лозунгам и стереотипам официальной пропаганды, к печатному слову. Это доверие, сформировавшееся за десятилетия манипулятивной обработки общественного сознания, теперь переживает, пожалуй, самый глубокий кризис за всю историю существования российских СМИ.

Будет ли он преодолен, покажет ближайшее будущее. Но представляется совершенно очевидным, что без глубоких реформ всех средств социальной коммуникации попыткам интеграции страны в мировое информационное пространство может вновь прийти на смену изоляционистская парадигма с неизбежным новым витком информационного террора.