Провинциальный контекст в литературе 1850-1890-х годов

В результате изучения данной главы студент должен:

• — знать различные формы отражения провинциальной жизни в литературе; своеобразие конфликтов, характеров, построения сюжета; социальные и религиозно-нравственные аспекты провинциальной темы; изображение раскола как явления русской национальной жизни;
• — уметь находить особенности региональной литературы; объяснять самобытность картин провинциальной жизни;
• — владеть трактовкой художественной специфики явлений региональной литературы; методическими приемами, позволяющими выходить за рамки «этнографизма» в истолковании провинциальной темы, ее эстетического обоснования; навыками анализа особенностей языка как способа выражения авторской мысли и особенностей региональной жизни.

Жизнь провинции — одна из постоянных тем русской литературной классики, среди корифеев которой нет никого, кто бы не писал о ней. Более того, многие из них и сами были выходцами из провинции. Ранние годы, важные для формирования личности, а следовательно, и будущей их писательской судьбы, прошли вдали от столиц и больших городов: Некрасова — на Волге, Гончарова — в тихом и сонном Симбирске, Достоевского — в сельской глубинке Тульской губернии, Чехова — в захолустном южном городке Таганроге.

В центре литературного внимания с 1840-х гг. (Герцен, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Гончаров) на долгое время утвердился популярный сюжет: герой и провинциальный быт, их взаимодействие в формировании, становлении (или разрушении) личности. Позднее этот конфликт будет неутомимо разрабатываться Чеховым, притом не только в прозе, но и в драматургии. «Обыкновенная история» воздействия на человека провинциальной среды, если воспользоваться в качестве метафоры названием первого романа Гончарова, нередко оборачивалась драматическими, а порой и трагедийными ситуациями. Смысл их получил символическое определение в тревожном вопросе, давшем имя роману Герцена — «Кто виноват?».

Второе плодотворное направление в разработке провинциальной темы — «мысль народная» (Л. Н. Толстой), т. е. раздумья писателей, заключенные в художественных концепциях их произведений, о значении народа (но преимуществу крестьянства) в судьбах России и русской интеллигенции. Эта волна интереса к провинции проявила себя в разных модификациях, например, в масштабе общенациональных идей («Записки охотника» Тургенева и «Война и мир» Толстого), в острой социальной критике действительности с точки зрения положения «простолюдина» («Рассказы из русского народного быта» Марко Вовчка — псевдоним М. А. Вилинской-Маркович, произведения Н. В. Успенского, В. А. Слепцова, Н. Г. Помяловского, Ф. М. Решетникова, Г. И. Успенского) и в неожиданных поворотах характерного сюжета: интеллигент, провинциал-помещик, становящийся столичным жителем и преуспевающим чиновником, и столичный житель, в силу обстоятельств научившийся «землю пахать» и окончательно осевший в провинции: реализация первой ситуации — Адуев-младший в «Обыкновенной истории» Гончарова, второй — Лаврецкий в «Дворянском гнезде» Тургенева.

Однако провинция как особая стихия русской жизни получила в 1850-х гг. своих «певцов», уделявших ей исключительное, подчеркнутое внимание. Эти авторы настолько глубоко знали провинцию, что сделали ее объектом самых пристальных наблюдений и художественных рефлексий. Своими усилиями они опровергли устойчивый взгляд па провинциальную жизнь как на «трясину» человеческого существования. Тишина, покой, неподвижность, мелочность и тупость — все это есть в художественных картинах, созданных ими, по вместе с тем они показали, что и здесь кипят «шекспировские» страсти, появляются острые сюжеты, крупные характеры. В то же время сгущаются до предела, до крайних своих проявлений уродства русской жизни. Душа человеческая, очищенная любовью и пережитыми испытаниями, когда кажется, что человек в состоянии все превозмочь, и любовь, толкающая на величайшие злодеяния и безграничную жестокость, — из этого резкого противоположения, рожденного самой провинциальной жизнью, возникают два ярких образа-символа: Иван Флягин («Очарованный странник») и Катерина Измайлова («Леди Макбет Мценского уезда») Лескова, а его же «Левша» завершается трагедийной развязкой.

Изображение российского чиновничества, невежественного и алчного, давшее себя знать в творчестве Островского и Салтыкова-Щедрина, было продолжено в рассказах П. И. Мелышкова (Андрей Печерский) и в острых, разоблачительных очерках В. Г. Короленко. Между тем основой для таких обобщений служила именно провинциальная жизнь.

Литература

этой поры открыла новое явление — «провинцию в провинции»: глухие, медвежьи углы, затерянные в захолустье, богом забытые места. Однако и там — и, может быть, даже в большей степени, чем где бы то ни было, — проявляются вечная российская безалаберность и бесхозяйственность, рожденное эгоистическими устремлениями местных властей беззаконие, не знающее никаких границ, уничтожение всяких признаков нрава личности. Произведения этого типа — «провинциальный слепок» с самодержавной и бюрократической по своей природе государственной системы, схватывавший ее пороки в гротесковой форме, доводивший их до абсурда, что было не только заслугой писательского воображения, но и самого жизненного материала, уклада провинции.

Картины, оставленные писателями, оказались настолько верны действительности, что и сейчас воспринимаются — в контексте уже нынешнего века — не просто современными, а даже своевременными, провидческими указаниями, до такой степени они схватывают глубинные, устойчивые законы российской провинциальной жизни. В особенности это важно при изображении отношения народа и власти, людей труда и чиновничества. Провинция в этом изображении мало тревожится новыми политическими бурями, проносящимися «наверху». Однако то, что совершается в центрах, у вершин власти, не проходит бесследно в глубине России, порождая свои драмы, свои потери.

В писательских концепциях существенное значение имеет одна важная доминанта: экономические, общественные нововведения, по мысли авторов, проходят испытание провинциальной жизнью, ее укладом. Как бы ни были смелы, энергичны деятели политической и бюрократической элиты, «преобразователи», они рано или поздно вступают в контакт с провинцией, а это и есть сама жизнь, не подвластная столичной конъюнктуре, диктующая свои нормы, свой «стихийный разум». Последний же основан прежде всего на реальном опыте, и то, что отвечает ему, что разумно с практической точки зрения, то приживается, а то, что представляет собой субъективный произвол, рано или поздно будет отторгнуто, подвергнуто сомнению, а затем отброшено провинциальной жизнью, хотя очень часто с громадными потерями для нее. Именно провинции приходится расплачиваться за ошибки «первых персон» государства или местных представителей власти, или оперирующих отвлеченными категориями прожектеров-ученых.

Таких примеров множество в рассказах Мельникова-Печерского, в «Павловских очерках» Короленко, в ряде произведений Лескова. Давняя закономерность, отмеченная Пушкиным еще в «Повестях Белкина»: на чужой манер хлеб русский не родится, — подхваченная затем Достоевским, утверждавшим идеи «почвенничества», самобытности русской жизни, оказалась чрезвычайно устойчивой.

Деятельность писателей, посвятивших себя не только точному, но и художественно правдивому изображению провинции, вносила свои существенные коррективы в общую картину мира. Дело в том, что бурные цивилизационные процессы конца XIX — начала XX в. (например, развитие и усовершенствование средств передвижения, прежде всего железных дорог) нередко создавали иллюзию стремительной, легкой, динамичной жизни, нивелируя ее особенности, подгоняя ее под общий шаблон. Писатели-регионалисты восстанавливали реальные перспективы, показывая, как в действительности разнообразна и как безмерно тяжела эта жизнь громадной страны, каких усилий, какого мучительного напряжения требует она от людей труда.

Этой позицией, которая реализовалась в создаваемых ими произведениях, авторы доказали, что даже в условиях подцензурного существования возможна «открытая борьба и вольная речь», о чем когда-то мечтал Герцен в «Былом и думах». Причем это было связано не просто с изображением жизни провинции, а с самой жизнью в провинции, что было гораздо сложнее. Характерный в этом отношении пример: с именем Короленко на протяжении 11 лет, проведенных им после ссылки в Нижнем Новгороде, который оказался по сути дела своеобразным продолжением этой ссылки, так как писателю был запрещен въезд в столицы, связана эпоха начала гласности на пространствах обширного региона Поволжья, где, кажется, невозможно было представить себе свободное слово, до такой степени здесь, в окраинных, отдаленных местах России, был тяжел цензурный гнет. И все-таки он оказался прорван усилиями писателя-очеркиста, журналиста и его соратников. Горький назвал эту эпоху «временем Короленко», но такое же «время», т. е. громадное влияние на современников, было и у Лескова, начиная с его «антинигилистических» романов, журнальных и газетных статей. Между тем Короленко, говоря о провинции, отталкивался чаще всего от конкретики очеркового факта, Лесков имел в виду философско-нравственное осмысление основ русской жизни, Мельников-Печерский, который всю свою жизнь писал преимущественно о нижегородском Заволжье, создал выразительные черты национально-русского характера.

Таким образом, пространство идей у этих авторов было несоизмеримо шире по своему масштабу, чем ограниченный топос изображения.

Еще одна черта рассматриваемого «провинциального контекста» обращает на себя внимание и состоит в том, что в нем оказалась диахронно, т. е. каждым из авторов и притом одновременно и независимо друг от друга, выделенной тема, которая в течение веков была под двойным запретом, государственным и церковным, — великая религиозная распря, раскол. Так случилось, что мимо нее прошла литературная классика, исключая разве только Пушкина с его художественными произведениями («Моя родословная», «Капитанская дочка») и историко-публицистическими работами («История Пугачева», заметки к «Истории Петра»). Тем более замечательно, что Мельников-Печерский, Лесков и Короленко громадное внимание уделили именно этой теме; никогда и ни у кого она не была так акцентирована, подчеркнута, так ярко развернута, как у них.

Поразительная стойкость в вере, многовековое народное страдание, утверждение жизни «не по лжи», чувство собственного достоинства, сохранение русского облика и речи, сбережение уничтожаемых древних манускриптов и книг, исключительная предприимчивость и деловая хватка — многое привлекало в старообрядцах, в которых жизненные испытания выработали «жесткие» характеры, чувство обособленности и вражды к иноверцам, догматизм, нетерпимость, едва ли не фанатизм, что гоже было отмечено писателями. Лесков посвятил старообрядческой теме ряд своих произведений («Запечатленный ангел», «Соборяне», «Печерские антики»), публицистические выступления («С людьми древлего благочестия», «Искание школ старообрядцами», «Народники и расколоведы на службе»).

Мельников-Печерский был непревзойденным знатоком старообрядческого движения и по роду своей деятельности крупного чиновника, занимающегося проблемами старообрядцев, и как писатель-беллетрист (рассказ «Гриша. Из раскольничьего быта» и в особенности дилогия «В лесах» и «На горах»). Большой известностью пользовались его исследования истории и современного бытования раскола («Письма о расколе», «Очерки поповщины», «Счисление раскольников» и др.).

Короленко посвятил расколу ряд ярких фрагментов в очерках «За иконой», «Река играет» и в циклах путевых очерков «В пустынных местах», «В голодный год».

Прекрасное знание провинции дало этим мастерам возможность смело экспериментировать в области литературного языка. Они были крупнейшие знатоки народной речи. П. И. Мельников, например, сотрудничал с Далем в период создания знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка». Знания эти были рождены странствиями по российской глубинке, их невозможно было приобрести кабинетным путем, но только в непосредственном общении с простыми людьми, действительными носителями этого колоритнейшего языка с его точностью, образностью, красотой, мудростью в оценке самых разнообразных явлений жизни, краткостью и выразительностью. Писательские поиски велись на путях сближения разговорного языка с литературным, с установкой на устную живую речь. Вот почему с такой очевидностью возродился (в особенности в творчестве Мельникова и Лескова) интерес к сказовой манере письма.

Однако дело было не только в этом. В беллетристическом творчестве впервые оказалась подчеркнуто, демонстративно восстановлена традиция Островского-драматурга, и язык стал не просто способом выражения мысли, а еще одновременно и предметом художественного изображения. Писатель словно развертывает народное слово различными его гранями, показывает его возможности, обращает внимание на его неповторимое очарование и самобытную яркость. Этнографизм слова превращался в эстетику слова. В романном жанре Мельниковым была тщательно разработана своеобразная ритмика фразы, являющаяся достоянием только этого автора: напевная, с множеством инверсий, с лексическими и синтаксическими конструкциями песенного типа или народных легенд. (Подобные построения встречаются в очерках Короленко, когда он обращается к преданиям, бытовавшим в нижегородском крае, или к древним историческим документам.) Н. С. Лесков пошел еще дальше, затеяв остроумную игру со словом, свойственную народной речи с ее конкретной, точной образностью. Он создает множество неологизмов, выступает как творец языка, передавая в нем логику и самобытность народного сознания: «мелкоскоп» (микроскоп), «двухсестная» (двухместная) карета, «под валдахином (балдахином) стоит Аболоп полведерский» (Аполлон Бсльвсдерский), «керамиды» (пирамиды), «нимфозория» (инфузория — тип простейшего одноклеточного организма, но здесь еще и веселая контаминация, неожиданное объединение двух слов в одно: «нимфы» (что-то нежное, поэтическое) — с «инфузорией»!), «долбица умножения» (таблица умножения), «буре-метр» (барометр) и т. п.

До высокого уровня этими мастерами был доведен прием стилизации под народную речь или использование в тех же задачах целых языковых пластов, своего рода языковых субкультур, например, у Мельникова — древних книжников (в дилогии), у Лескова — церковнославянизмов (в «Запечатленном ангеле»).

Время показало, что творчество этих художников стало в один ряд с великими представителями русской классической литературы.