«Странствователь и домосед» К. Н. Батюшкова

Предвестием этого процесса является стихотворная сказка-повесть «Странствователь и домосед» (1815) Константина Николаевича Батюшкова (1787—1855). Исследователем творчества Батюшкова отмечен большой историко-литературный интерес этой повести, которая «с замечательной рельефностью отражает развитие нового романтического мироощущения у „послевоенного“ Батюшкова»^[1] (т.е. после его участия в Отечественной войне 1812 г.). Добавим, что повесть отражает новое мироощущение (или, в принятых нами категориях, — новые моменты конфликта) вместе с явной тенденцией к иронии, и последнее, пожалуй, самое любопытное. Ведь «Странствователь…» несколькими годами упредил появление русской романтической поэмы, а с ней и мощный подъем русского романтизма.

Для пародирования романтизм еще не накопил соответствующего материала; да и по существу такая категория, как пародия, была бы тут не самой точной. Нити иронии еще очень тонко обволакивают здание романтического конфликта, притом что последний еще не до конца определился, достроился.

Один из двух братьев-афинян, Филалет, покидает родину ради дальних пределов. Это еще не романтическое бегство, но путешествие (или «странствие»), как, скажем, в «Чувствительном и холодном» Н. М. Карамзина, «Теоне и Эсхине» В. А. Жуковского и других произведениях предромантической поры. Для романтического бегства еще не хватает резкости разрыва; мотивировка не заострена, общественно-неопределенна. Она еще, можно сказать, экстенсивна, растянута как длительное переживание:

О! я с тобой несходен;

Я пресмыкаться не способен В толпе граждан простых…

Следующий затем диалог Филалета с его братом Клитом подчеркивает ту же длительность, а заодно впервые овевает облик будущего «странствователя» легкой иронией. Устремления Филалета еще смутные, неопределенные, хаотичные:

«Чего же хочешь ты?» — «Я… славен быть хочу». —.

«Но чем?» — «Как чем? — умом, делами, И красноречьем, и стихами, И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу Делиться мудростью с жрецами:

Зачем сей создан мир? Кто правит им и как?

Где кончится земля? Где гордый Нил родится?

Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак, Зачем горящий Феб все к Западу стремится? —.

Какое счастье, милый браг!

Я буду в мудрости соперник Пифагора!

В Афинах обо мне тогда заговорят…".

Перечисление будущих дел Филалета дано от лица персонажа, но так, что в его речи чуть-чуть сквозит насмешливая интонация автора, то ли восхищающегося, то ли иронизирующего над юношеской размашистостью желаний («И мало ль чем еще?»). Невольно предвосхищается более поздняя фраза Грибоедова: ««.взгляд и нечто. / Об чем бишь нечто? — обо всем…» Но путешествие не доставляет Филалету желаемого успокоения, не дает разрешения поставленных вопросов, приносит одно разочарование за другим. Не выдерживают встречи с жизнью мифологические представления этого античного Дон Кихота:

Да где ж тритоны все? Где стаи нереид?

Где скрылися они с толпой оксанид?

Я ни одной не вижу в море!

Не удовлетворяют его и плоды преподанной в Мемфисе (столице Древнего Царства) египетской мудрости «о жертвах каменной Изиды, /.

Об Аписе — быке иль грозном Озириде" (Изида — богиня жизни, плодородия и материнства; священный Апис-бык — воплощение Озириса, или Озирида, властителя загробного мира). Впрочем, не удовлетворили и все другие теории и учения, с которыми столкнулся «странствователь». Между тем самое сильное разочарование постигло Филалета по возвращении в Афины, когда, умудренный опытом странствий, он решил обратиться к собравшемуся на площади народу с речью и был освистан и прогнан с кафедры.

Можно подумать, что возвращение Филалета в родной дом, под защиту преуспевающего и благополучного Клита, — это молчаливое признание поражения, равносильное, скажем, возвращению Эсхина.

Комический вариант неудачного «странствования» разработан Иваном Дмитриевым в его «Искателях фортуны», в «Двух голубях», «Причуднице». Здесь возвращение домой (или равносильное этому пробуждение от чудесного сна, как в «Причуднице») сдобрено еще благоразумной моралью:

О вы, которых бог любви соединил!

Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил И дале ближнего ручья не разлучайтесь…

«Два голубя».

Однако у Батюшкова завершающий поступок персонажа перечеркивает всю привычную схему. Едва Филалет пришел в себя, оправился от бед, как его вновь потянула вдаль неведомая сила. Были презрены все родственные предостережения и уговоры:

«Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!

Чего тебе искать в чужбине? новых бед?..

Останься, милый брат, останься, Филалет!".

Напрасные слова — чудак нс воротился —.

Рукой махнул… и скрылся.

Словом, «развивая мотив странствований, Батюшков пришел к полярно противоположным, по сравнению с Дмитриевым, выводам»^[2]. Эта противоположность тем неожиданней, что само путешествие Филалета, казалось, лишено высокого субъективного обоснования. Иначе говоря, финал неожидан после иронической обработки фабулы и особенно после того, что направление иронии оказалось двойственным: не только против тех, с кем встретился Филалет, его наставников и опекунов, но и против самого «странствовагсля».

В описании злоключений своего героя Батюшков целенаправленно применял технику так называемых point-концовок, тонко разработанную французской поэзией^[3], употреблявшуюся у нас в дои послеромантической литературе, но старательно игнорируемую в поэме романтической, «серьезной». И понятно, почему.

Вот пример point-концовки из «Руслана и Людмилы». Княжна в плену у Черномора мечтает о смерти:

«Вдали от милого, в неволе, Зачем мне жить на свете боле?..

Нс нужно мне твоих шатров, Ни скучных песен, ни пиров —.

Не стану есть, не буду слушать, Умру среди твоих садов!".

Подумала — и стала кушать.

Point-концовка создает такой перелом тона, лексический и смысловой сдвиг, что все предыдущие намерения и чувства персонажа на миг ставятся под вопрос. Подобного эффекта в отношении центрального персонажа будут затем старательно избегать — и романтическая поэма, и в основном романтические произведения других жанров. Батюшков же не боится point-концовок, причем именно в отношении центрального персонажа:

Но хижину отцов нередко вспоминал, В ненастье, но лесам бродя с своей клюкою, Как червем, тайною снедаемый тоскою.

Притом же кошелек У грека стал легок.

«…Все призрак!» — «Сновиденье!» —.

Со вздохом повторял унылый Филалст;

Но, глядя на сухой обед,.

Вскричал: «Яголоден>>…

Рядом с высокой мотивировкой, заглушая ее, появляется мотивировка прозаическая. Сильнее духовных побуждений дают себя знать голод, отсутствие денег, наконец, просто инстинкт жизни. Но, несмотря на это, Филалет не отступает, не может отступиться от своей странной идеи!

Повесть Батюшкова одна из первых намечает параллелизм судеб персонажа и автора — и в описании последней также сквозят иронические нотки:

Объехав свет кругом, Спокойный домосед, перед моим камином Сижу и думаю о том, Как трудно быть своих привычек властелином;

Как трудно век дожить на родине своей Тому, кто в юности из края в край носился, Все видел, все узнал, и что ж? Из-за морей.

Ни лучше, ни умней

Под кров домашний воротился:

Поклонник суетным мечтам, Он осужден искать… чего — не знает сам!

Странствование повествователя не вдохновлялось обдуманной целью, не принесло благих плодов, но отступиться от своей идеи все же и ему не представляется возможным.

Звеном, крепко связывающим обе судьбы — автора и персонажа, — становится словечко «чудак», появляющееся в самом конце повествования.

(«Чудак не воротился»)^[4]. Исследователем Батюшкова собран большой материал, показывающий роль этого понятия в словоупотреблении писателя^[5]. «Чудак» — синоним истинного поэта, ведомого только своим внутренним голосом и отклоняющегося от обычаев толпы.

Между тем «чудак» сродни не только «странному человеку» (обозначение, которое затем получило особую популярность у русских романтиков: вспомним одноименную драму Лермонтова), но и человеку без ярких особенностей и свойств. Строки о себе из послания Батюшкова «К друзьям»: «Был ветрен в Пафосе, на Пинде был чудак… / И жил так точно, как писал… Ни хорошо, пихудо» — подчеркивая срединность, заурядность, граничат с непривычной для высокого поэта самоиронией.

Итак, ирония в «Странствователе и домоседе» то и дело вторгается в очень опасную зону, затрагивая высокость и важность романтических устремлений. Смех не щадит ни героя, ни субстанциально-значительного, авторского в нем (ср. признание поэта, что он в стихотворении «сам над собой смеялся»^[6]), однако и не перечеркивает, не меняет направления конфликта. Весь эффект — в непреложности финального шага, увенчивающего коллизию, несмотря на тень иронической игры, брошенную на предшествующие события.

Известно, что современникам, прежде всего Вяземскому, стихотворная повесть не понравилась^[7]. Произведение, действительно, не вполне гармонировало с духом времени и литературы, еще только вступающей в романтическую пору, и казалось странным и неопределенным в своей творческой концепции. Но в перспективе художественного развития обнаруживается сложность этого явления, высвечиваются его разные грани. Аналогичный факт мы уже отмечали, говоря о параллелизме судьбы автора и персонажа в романтической поэме. Том параллелизме, который, во-первых, связывал романтизм с предшествующими формами; во-вторых, разнообразил и обогащал собственно-романтическую палитру красок; в-третьих, в плане будущего, уже подготавливал почву для реалистических стилей (см. об этом гл. 6).

Подобную же двойственность, а точнее — тройственность, можно констатировать снова. С одной стороны, произведение Батюшкова подходило к романтическому «странничеству» и «чудачеству» как бы в аспекте предшествующих стилей, в том числе и классицистического с его рациональностью и выверенностыо. С другой стороны, своим ироническим призвуком «Странствователь…» обогащал общее звучание формирующегося отечественного романтизма, не разрушая его контура, но лишь намечая в его пределах «особенную разновидность»^[8]. Однако и это еще не все: в перспективе литературного развития стихотворная повесть Батюшкова предвосхищала некоторые более поздние тенденции — не только романтические моменты коллизии, но и порожденную ими светотень иронии, что подготавливало почву для дальнейшего, вышедшего уже за пределы романтизма движения поэтики.

• [1] Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. С. 218.
• [2] Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. С. 221.
• [3] Подробнее об этом см.: Walzel О. Deutsche Romantik. Bd. II. Dichtung. S. 65.
• [4] В первоначальной публикации, в «Амфионе» (1815), это слово появлялось и ранее, в строке 125: «Сказал и сделан так / Наш ветреный чудак». Оставленное лишь в заключении, слово приобрело силу своеобразной точки над «)?>.
• [5] См.: Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. С. 86—87.
• [6] Впервые опубликовано в кн.: Фридман II. В. Поэзия Батюшкова. С. 219.
• [7] Сложнее было отношение к повести А. С. Пушкина. В заметках, сделанных в 1830-е гг. на нолях второй части «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, Пушкин хотя и критиковалрастянутость и отсутствие плана, но отметил: «Конец прекрасен».
• [8] См.: Кошелев В. А. Творческий путь К. Н. Батюшкова. Л., 1986. С. 60—61.