Лекция XIII КНЯЗЬ-ПРАВИТЕЛЬ. 
КНЯЖЕСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ И СУД В ДРЕВНЕЙ РУСИ

Если мы оглянемся назад, на рассмотренные черты внутреннего строя древнерусской волости-земли, то окажемся перед сложной картиной. Каждая такая волость, объединенная вокруг главного стольного города, состоит из ряда городских (пригороды) и сельских (верви) общин со значительно развитым самоуправлением, самодовлеющих во внутренней жизни своей. Над ними стоит власть веча главного города, нигде, однако, кроме Новгородской и Псковской земель, не выработавшаяся в деятельное управление землею посредством органов городской вечевой общины. Вообще, по всей остальной Руси деятельность веча не создавала прочной внутренне объединенной организации волости. Оно стояло во главе волости-земли лишь в делах высшей политики, а текущие дела по управлению ею оставались в руках либо дробных местных общин, либо княжой администрации.

Рядом с вечем и народными общинами стоит князь — вождь и организатор народного ополчения, глава общего управления земли, охранитель внешней безопасности и внутреннего мира, внутреннего «наряда». В этой двойной роли своей он стоит во главе земских сил народного полка, во главе того союза общин, какой представляется внутренняя организация земли-волости, — он, а не вече. Правда, высшая решающая власть для народного войска и народных общин — вече, а не князь. Правда, полк тысячи земской идет в поход по решению веча, а не по княжому приказу; и «пригороды станут» на том, на чем старшие города «положат», а не на том, что князь решит. Но как войско народное требовало для своих выступлений организующей деятельности князя, так же значительна была его роль в судебно-административной и финансовой организации земли-волости. Если правы историки права, что вече, а не князь должно быть признано носителем верховной власти древнерусской политииволости, то, с другой стороны, элементарные нити древнерусской волостной администрации сходились в руках князя, а не веча или каких-либо его органов. В этом оригинальная черта древнерусской государственности. И Корф только затемняет ее своеобразие, называя князя зависимым, несамостоятельным, подчиненным вечу органом управления, которому вече уступало добровольно исполнение известных административных функций ^|22. Вече не могло уступать князю того, чего само никогда в своих руках не держало. И дуализм князя и веча был своеобразным внутренним противоречием в древнерусской государственности, которого не разрешила жизнь Киевской Руси, а потому не должны разрешать в истории русского права искусственные юридические конструкции.

Дело именно в том, что положение и деятельность князя в волости, в сфере управления, фактически не зависели от веча, пока не возникало резких конфликтов, пока не вырабатывались «ряды» между князем и вечем более конкретного и подробного содержания, чем простое взаимное крестоцелование с обещанием князя судить и рядить по правде, и особенно пока не выработалось постоянных органов веча, ограничивающих и контролирующих его деятельность. А все это произошло только в севернорусских народоправствах.

Более независимое положение князя на киевском юге обусловливалось не только недостатками вечевой организации, но и самостоятельным общественным положением князя, опиравшегося на свой двор и свое землевладение, на дружину, на полусвободное и несвободное население своих сел, на связь свою с церковью и с землевладельческим боярством, т. е. на особую сложную силу, стоявшую вне вечевой и народнообщинной организации и независимую от веча.

И на юге, как увидим, так же как и по всей Руси, кроме Новгорода и Пскова, силой, с которой пришлось князьям считаться, которая вступила с ними в конкуренцию, явилось в конце концов не вече народное, а земледельческое боярство, когда оно окрепло до значения самостоятельной социально-политической силы, стремившейся к подчинению себе и веча и князя. Но прежде чем рассматривать это позднейшее явление, нам надо изучить правительственную роль князя в древнерусской волости XI и XII вв.

Я как-то назвал народные общины — городские (пригороды, сотни) и сельские (верви) — главным орудием для поддержания обычноправового порядка и внутреннего мира всей волости. А теперь характеризую князя как охранителя этого мира и порядка, стоящего во главе судебно-административной организации всей земли-волости. Необходимо выяснить взаимные отношения княжой администрации и общинного самоуправления.

В центре древней администрации стоит судебное дело. То, что можно назвать древней правительственной властью, не вмешивалось в текущую жизнь, не пыталось регулировать ее нормальное, обычное течение. Акты ее возникали лишь в случаях нарушения обычного порядка, в случаях необходимости защитить и восстановить его. Именно защита внешней и внутренней безопасности составляет суть и назначение древней правительственной власти.

Наибольшей активности от нее требовала первая из этих задач — охрана внешней безопасности. Тут все лежало на князе — и организация военной силы, и ее экипировка оружием и конями, и руководство военными действиями. Дельный князь должен военным делом сам заведовать: «на войну вышедъ» «не лениться», «не зреть на воеводы»; «ни питью, ни еденью» «не лагодить», «ни спанью»; «и сторожЪ» «сам должен наряживать», а ночью, «отовсюду нарядивше около вой», может лечь, но рано встать, «а оружия не снимать с себя вборзе, но все разглядавше».

И военные неудачи объяснялись иногда тем, что «князя не было, а боярина не все слушают». Для этой военной деятельности своей князь=правитель почерпал и личные силы и материальные средства из недр того социального организма, который создался вокруг него из круга дружины княжой челяди, подвластного населения ¹²³ княжих сел и из своего княжого хозяйства. Организация личного постоянного княжого войска, ядро которого составляла дружина, — дело, начавшееся в изучаемую нами эпоху, — дала новую и могучую опору княжой силе в дальнейшем.

Что же касается активности княжой деятельности в охране внутреннего «наряда», то она развивается и усиливается лишь постепенно. Княжеская администрация и княжой суд постепенно расширяют сферу своего значения. Расширение это и внешнее и внутреннее. Внешнее в том смысле, что княжие суды были вначале редкостью, постоянно функционировали только в крупных городских центрах, и лишь постепенно утверждаются и в менее значительных пунктах, лишь наездом появляясь в среде сельского населения, предоставленного собственной своей управе. Внутреннее — в постепенном расширении самой компетенции княжой власти, круга лиц и дел, подчиненных ее решению.

Это прежде всего потому, что самый характер древнего судебного дела предопределял большую пассивность судьи, будь то князь, будь то судящий по поручению князя муж княжой.

Начать с того, что в старину сама заинтересованная сторона производила следствие, без участия представителей какой-либо власти. Потерпевший должен найти доказательства своего иска — свидетелей, поличное. Он сам должен отыскать преступника путем свода, гонения следа или обеспечить себе право на возврат краденого или право иска против вора путем «заклича на торгу» — объявления об утрате. Если ему в этом нужна была помощь, то искать ее приходилось прежде всего у соседей, у тех, кого соберет криком на гонение следа, у свидетелей, каких соберет, чтобы перед ними сделать свои заявления, констатировать нужные ему факты. По-видимому, несколько позднейший уже порядок, не заменивший старого, а лишь его дополнивший, рисует ст. 146 III редакции Русской Правды, что если истец найдет украденного холопа в чужом городе, то должен заявить посаднику и взять у него отрока, с которым и идти, чтобы «увязать» холопа. За это истец должен уплатить отроку «вязебное» — 10 кун. Сам же истец вызывает на суд противника, и стороны условливаются о сроке, когда им стать перед судьей. Так и перед судьей все дело ведут стороны в форме состязания, а роль его может быть названа ролью лишь председателя, руководящего процессуальной борьбой, которая должна идти в строго установленной обычаем форме и затем констатировать исход ее вполне формально, как предрешает тот или иной исход обычай. Наконец, и само исполнение приговора лежит на выигравшем процесс. Не говоря уже о древнейших временах родовой мести, кредитор сам устраивал продажу должника или обиженный сам расправлялся с обидчиком, подлежащим телесной каре. Помощь должностных агентов лишь предполагается возможной и, по-видимому, эвентуальна. С тех, «кому помогуть», они в таком случае получают особые «уроци» в зависимости от величины иска.

При таком характере процесса главное назначение суда состояло в определении тех норм обычного права, которые подходили к данному случаю, но не в этом была роль княжого судьи. Правда, мы мало знаем об этой стороне дела, но аналогия судебного дела у германцев и западных славян позволяет представить себе дело так, что самое «нахождение права», предрешавшее приговор, было функцией присутствовавших на суде членов местной общины. Один памятник древнерусской письменности называет судебный процесс: «пресъставить передъ княземъ и передъ людьми» ^{, 24}. С другой стороны, в иных делах отзыв послухов-свидетелей бывал, по существу, приговором и установлением обычноправовой нормы для данного случая (ср. III редакцию, ст. 110: «А тыя же тяжЪ всЪ судять послухи свободными»). Так в ст. 19 древнейшей Русской Правды читаем: «Аще гдЪ взыщеть на друзи проче, а онъ ся запирати начнеть, то ити ему на изводъ предъ 12 мужа».

Как видите, общинный характер судебного дела лежит яркой печатью на всех основных чертах древнего судопроизводства. На общине лежали, как мы раньше видели, обязанность борьбы с преступлениями, преследование преступников, то, что можно назвать полицейским делом в тесном смысле слова. Ведомых лиходеев — разбойника (III редакция, ст. 10) и конокрада (III редакция, ст. 42) — она выдает князю на уголовную кару, на поток. Если все основные судебно-административные функции того времени лежали, таким образом, на самом населении, то к чему сводилась тут роль княжеской власти?

В ответе на такой вопрос надо различать личный суд князя и отношение княжеской власти к общинному самоуправлению и суду. Древняя Русь придавала особое значение личному суду князя, лишь неудовлетворявшим население суррогатом, которого считался суд княжих людей. Княжой суд — особый вид суда, и его значение можно понять, только приняв во внимание, что усложнение и видоизменение жизни, особенно в городских центрах, создавало ряд правовых вопросов, не раз решавшихся традиционным народным обычным правом. Устойчивое, медленно изменяющееся, консервативное по самой сути своей обычное право легко отстает в своем развитии от потребностей жизни. И тут основная причина крупного значения князя как судьи. Его суд не связан в своих решениях строгой зависимостью от обычного права. Случаи сложные, неясные, новые, случаи, при которых применение обычного права привело бы к явной несправедливости, — вот, прежде всего, область княжого решения. Это judicium aequitatis, решение по справедливости, игравшее существенную роль в развитии права у всех народов. Это фактор творчества нового права путем прецедентов, какими становились отдельные княжие приговоры.

Такое значение признавалось прежде всего за личным судом князя. Личное его судопроизводство входило нормальным элементом в постоянную деятельность князя. В расписание княжого дня у Владимира Мономаха входит и момент — «людей оправливати». И в принципе от князя ожидали весьма широкой судебной практики. На нем в глазах населения лежала и ответственность за суд его людей, судивших по его поручению. Именно тем, что весь суд судей считался княжим, объясняется, что судьями мы видим не только бояр-посадников, но и тиунов, которых следует представлять себе либо несвободными слугами князя, либо людьми из младшей дружины княжой. Это суд на княжом дворе, суд перед князем, суд князя и судей, по-видимому, без принципиальной разницы. Всякий суд—княжой, потому и не возникало понятия апелляции. Характерен в этом отношении рассказ (Ипат., 1146 г.), как киевляне, требуя смены прежних тиунов-притеснителей, говорят: «А нынЪ, княже Святославе, цЪлуй намъ хрестъ и зъ братомъ своимъ: аще кому насъ будеть обида, то ты прави», требуя личного контроля князя над деятельностью тиунов. Мы видим тут нечто аналогичное с тем, что уже наблюдали в других вопросах: княжая сила вступает более гибким, творческим фактором в крепкий традицией, но косный склад народной жизни.

В такой же организующей и руководящей роли, как в деле военном, видим княжую силу и в ее отношении к народнообщинному самоуправлению. На нем, как мы уже знаем, лежала львиная доля текущей судебно-административной деятельности. Княжой суд, не только личный, но и через заместителей, был мало доступен народной массе. Он играл свою роль только в городских центрах, лишь наездом вмешиваясь в жизнь сельских общин. Но и эта несовершенная форма вмешательства имела свой глубокий исторический смысл как характерный момент в развитии древнерусской государственности.

В чем же она состояла? Как в вопросе об определении прав лиц, стоящих вне обычноправовых союзов, так и в деле воздействия на деятельность (судебно-административную) народных общин, княжая власть берет на себя развитие права и судебноадминистративной практики в тех случаях, где обычный порядок оказывается недостаточным. Так, это воздействие сказывается, например, в такой форме, которую можно назвать карой верви за бездействие.

Примером может служить дикая вира: за мертвое тело, найденное на общинной земле, платит община за то, что не отыскала головника, убийцу («а головника не ищють» — Русская Правда, III редакция, ст. 5). Другой пример дает ст. 95 III редакции: «Аже будеть росЪчена земля или знамение, имъ же ловлено, или сЪть, то по верви искати татя, ли платити продажу». Ланге удачно связывает эту статью с предыдущей (ст. 94): «Аже украдеть кто бобръ, то 12 гривенъ», — понимая так, что если в месте бобрового промысла найдены будут следы или остатки орудий ловли, то обязательно для жителей гонение следа — розыск вора по верви или уплата 12 гривен продажи за неотыскание вора ¹ .

Это правило, сходное с обычаем дикой виры, — частный случай общего установления, которое видим в ст. 102 III редакции, где село, которое не отсочит от себя следа, не идет по нему или отобьется от гонящих след, платит и татьбу и продажу. Во всех этих случаях видим ответственность населения за бездействие по отысканию преступника или возможное укрывательство его. Ибо при обстоятельствах, где нет данных для розыска или для подозрения, что преступник должен оказаться в данной среде, нет и платежа: ст. 20: «А по костехъ и по мертвеци не платить верви, аже имени не вЪдають, ни знають его», и ст. 102: «Аже погубить слЪдъ на гостиньцЪ на велицЪ, а села не будетЪ, или на пустЪ, кде не будеть ни села, ни людии, то не платити ни продажи, ни татьбы». Но воздействие княжой власти на судебную деятельность народных общин не ограничивается этими случаями. Она налагает руку на все процессы, на все преступления, требуя наряду с вознаграждением потерпевшего и уголовной кары в свою пользу, вир или продаж, смотря по характеру преступления.

Прежде чем разбирать по существу это явление, попробуем дать себе отчет в том, как оно возникло.

Начнем анализ этого вопроса с одного места летописного рассказа о Владимире Святославиче. Под 996 г. читаем в Лаврентьевской летописи: «Живяше же Володимеръ в страсЪ божьи, и умножишася разбоеве, и рЪша епископи Володимеру:, Се умножишася разбойници; почто не казниши ихъ». Онъ же рече имъ: «Боюся rpfcxa». Они же рЪша ему: «Ты поставленъ еси отъ бога на казнь злымъ, а добрымъ на милованье; достоить ти казнити разбойника, на со испытомъ». Володимеръ же отвергъ виры, нача казнити разбойникы. И живяше Володимеръ по устроенью отьню и дЪдьню".

В. О. Ключевский посвятил толкованию этого отрывка особое приложение «Боярской думы». Указывая, что слово «казнь» в древнем языке отнюдь не имеет значения смертной казни ¹²⁵, а означает вообще наказание, в частности же наказание правительственное, возмездие от правительства, и если это денежная пеня, то в пользу правительства, а не частных лиц, Ключевский видит в рассказе о совете епископов казнить разбойников указание на то, что при Владимире действовало другое уголовное право, не похожее на Русскую Правду, по которой разбойник наказывался «потоком и разграблением» ^{, 26}. Кроме того, в словах, что Владимир «отвергъ виры, нача казнити разбойникы», Ключевский видит свидетельство о том, что «при нем вира не была штрафом в пользу князя», так как Владимир виру за разбой заменил казнью, а по Русской Правде вира и есть казнь, уголовная пеня в пользу князя.

Что же касается второго известия о том, что Владимир принял совет епископов: «Оже вира, то на оружьи и на конихъ буди», — то, по Ключевскому, оно не стоит в прямой связи с предыдущим, а сообщает о другом, новом постановлении. Первое заменяло виру за разбой каким-то правительственным наказанием (потоком и разграблением?). Второе обращало виру вообще, т. е. все остальные виры, в «казнь», в наказание правительственное, каким они являются в Русской Правде. Таким образом, заключает Ключевский, «оба постановления Владимира ставят нас при начале законодательного процесса, создавшего Русскую Правду».

Этот остроумный комментарий можно поддержать некоторыми наблюдениями над Русской Правдой. Древнейшая редакция ее еще не знает «казни» вирами и продажами. Она устанавливает или, точнее, записывает цифры платы «за голову» или «за обиду», а кому шла эта плата, видно из ст. 6: «Аще ли себе не можеть мьстити (подвергшийся побоям), то взяти ему за обиду 3 гривнЪ, а лечьцю мьзда». По-видимому, из уплат, в ней упоминаемых, князю шла только та 40-гривенная плата, какая полагалась, но ст. 3 за лиц, состоявших под княжой защитой.

Картина меняется, как только мы от этой древнейшей Правды Русской перейдем к той, которая «уставлена Руской земли, егда ся совокупилъ Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ» с мужами своими. Тут рядом с установлением двойной 80-гривенной виры за убийство княжих людей: огнищанина, ездового, княжа тиуна, конюха; рядом с перечнем «уроков» за княжих людей, как сельский или ратайный княжий староста, рядович, смерд и холоп, «уроков» в вознаграждение за пропажу имущества встречаем впервые различение в пене за преступление — «урока» за убыток, и уголовного штрафа — продажи в пользу князя. Например, ст. 15: «Аще ли лодью украдеть, то лодью платить 30 рЪзанъ, а продажи 60 рЪзанъ», или ст. 16: «.. .а въ голуби и въ куряти 9 кунъ, а въ утки и въ гуси и въ жеравЪ и въ лебедЪ 30 рЪзань, а продажи 60 рЪзанъ». Или ст. 22: если и 10 человек одну овцу украли, «да положать по 60 рЪзанъ продажи». В этой редакции мы не находим указаний на различие в плате за убийство соответственно различию урока и продажи при краже двух элементов: головщины в пользу родных убитого и уголовной виры в пользу князя. Это понятно: она, эта Правда Ярославичей, в рукописях не встречается отдельно, а приписана к первой, древнейшей. Но некоторые статьи 111 редакции дают нам ясное представление и об этом: при плате за убийство виру платит в известных случаях вервь по раскладке, а головничество уплачивает целиком сам головник, внося и свою долю в 40 гривен виры (обычай).

Может быть, есть некоторое основание предположить, что практика взыскания в пользу князя «продаж» с провинившихся в краже установилась первоначально в среде княжого управления населением княжих сел. По крайней мере, III редакция Русской Правды, повторяя «уроци скоту», т. е. таксу плат за кражу скота, приведенную во II редакции, где, как мы видели, слово «смерд» означает полусвободного поселенца на княжой земле, замечает: «То ти уроци смердомъ, оже платять князю продажю». Но если и так, то несомненно, что взыскание не только вир, о чем свидетельствуют статьи о верви, но и продаж распространилось на всю судебную практику в земле-волости и касалось всего населения. Об этом свидетельствует вся III редакция Русской Правды, о том же говорят и княжие грамоты XII в.

Недостаток известий крайне затрудняет попытку пояснее представить себе, как тут происходило дело. Сбор судебных доходов в пользу князя легко представить себе на суде княжом, самого ли князя или княжого мужа. Но как осуществлялся он в сельских общинах, в суде местном? Если мы обратимся к аналогиям германского мира, то найдем там ряд явлений, которые, быть может, пояснят нам некоторые черты, отразившиеся и в наших источниках. Увидим там конунга или княжого графа, или иного княжого судью, объезжающего волость, чтобы созывать в заранее назначенные сроки судебную сходку местного населения, творить с нею суд и расправу. Но у нас нет следов того ^|27, чтобы такая практика получила сколько-нибудь широкое значение. Возможно, что князья и княжие посадники во время своих разъездов творили суд и расправу. Можно, пожалуй, указать и рассказ летописи, как в 1071 г. «приключися прити (на Белоозеро) отъ Святослава дань емлющю Яневи, сыну Вышатину, и повЪдаша ему бЪлоозерьци яко два кудесника избила многы жены». Но пример этот не совсем-то подходящий, так как речь шла не о местных жителях, а о княжих смердах, и судит их сам Ян. Источники нам говорят не о разъездах судей для суда, а только о разъезде княжих вирников для сбора вир. Правда Ярославичей устанавливает, сколько корму себе и слугам своим может брать у населения вирник в неделю, пока соберут виру, и сколько коней имеет право кормить. Эту таксу она называет «уроком Ярославлим». Как виры собирает вирник, так продажи — емец ^|28. Это обстоятельство надо сопоставить с данными грамоты новгородского князя Святослава Ольговича 1137 г. и уставной грамотой смоленского князя Ростислава Мстиславича смоленской епископии 1150 г.

Первая дает св. Софии новгородской десятину от дани, от вир и продаж, определяя последнюю круглой ежегодной цифрой в 100 гривенных кун. Вторая называет доход с села Дедичей — «дань и вира 15 гривен». И обе оправдывают вопрос Владимирского-Буданова: «Каким образом вира могла попасть в окладные доходы?» — и ответ его: «Ясно, что общины откупались от платежа виры общей суммой, условленной заранее», а преступников судила и карала в таком случае сама община. С этой точки зрения толкует Грушевский и статьи Русской Правды о вирнике и емце. «Князь, — говорит он, — оставлял общинным судам полную свободу, и только от времени до времени посылал своих агентов собирать виры и продажи, которые должны идти в княжую казну с виновных». Но если данным грамот XII в. такое понимание дела вполне соответствует, то в толковании Русской Правды остается трудность. Тут доход вирника определен в виде процента не с какой-либо общей оброчной суммы, а с каждой виры; так и доход емца — процентом с каждой 12-гривенной продажи. Предположить же, что сбор вир вирником совпадал с судебной сессией, мешают слова: «а борошна колко могут изъясти, дондели же виру соберуть вирницы» и отсутствие корма для судьи ^{, 29}. Или сам вирник был председателем судебной сходки, играя при ней только роль блюстителя княжого дохода?

В датских судебных собраниях, сотнях, видим вместо судьи королевского umbuzman (exactor regis) [королевский исполнитель], который собирает пени, помогает исполнению приговора и руководит судом.

Тут еще много неясного. Но как бы то ни было, совокупность имеющихся данных заставляет признать, что упомянутое воздействие княжой власти на судебно-административное дело земли-волости не развилось до такой степени, чтобы она взяла это дело последовательно в свои руки. Воздействие это осталось внешним и поверхностным. Таким осталось оно и за пределами рассматриваемого нами периода. Достаточно прочесть для Северной Руси, например, Уставную белозерскую грамоту 1488 г. или для Руси Западной познакомиться с характером народных копных судов в Литовско-Русском государстве, чтобы убедиться в правильности нашего освещения судебно-административного дела в древней Руси. Воздействие княжой власти на это дело недоразвилось до действительного заведования им. Отношения, сложившиеся к концу рассматриваемого периода, характеризуются по-старому широкой самодеятельностью народных общин, предоставленных себе в деле внутренней управы, под внешним воздействием княжой власти, выродившимся в конце концов в средство извлечения дохода, ставшего окладным и взимавшегося в виде общей ежегодной суммы «вир и продаж» вместе с данью.

Это приводит нас к рассмотрению финансовых средств, извлекавшихся князем из волости, княжих доходов. «Всякий налог, — скажем словами В. И. Сергеевича, — первоначально возникает в форме окупа, платы за мир и спокойствие сильным соседям с тем, чтобы они не воевали, не нападали. Это дань» ^{, 30}. При организации специальных средств самозащиты дань обращается в сбор на содержание князя и дружины. Новгородцы платят варяжской дружине «мира деля», дань идет князю на содержание дружины, отроков, детских. Таково основное назначение волостных доходов князя: содержание дружины, заготовка оружия и коней для нее и народного ополчения. Летописный свод XIII в. хвалит старых князей: «ТЪи бо князи не збираху многа имЪния, ни творимыхъ виръ, ни продажъ въскладаху на люди; но оже будяше правая вира, а возмя, дааше дружинЪ на оружье» ¹³¹. Единицей обложения были дым или рало; и они переживают киевский период: впоследствии в Западной Руси господствует подымная, а в Московской — посошная подать.

Способ определения ее размера неизвестен; вероятно, он устанавливается обычаем, как «урок». Древнейший способ сбора — полюдье, носившее характер военного похода по дань с дружиной. Позднее видим князя «РостовЪ в полюдьи», «в Переяславли в полюдьи», под чем можно понимать разъезды князя для суда и расправы и сбора дохода ^{, 32}; или видим княжого мужа, ездящего по погостам «дань емлющи». Так и вирник ездит собирать виры. При разъездах князя и его людей они получали корм от населения и подарки — «полюдье даровное», «ссадную гривну», прикладную. Сборщики княжих доходов получали известный процент в свою пользу. Вирник — с 40 гривен 8, с 80 гривен 16. Дань княжую собирали посадники, получая свою долю. Грамоты XII в. называют ее «боярскою данью».

Кроме этих сборов видим пошлины, которые мы назвали бы косвенными налогами, как мыто, сбиравшееся мытниками в торговых пунктах, перевоз, судебные пошлины. Но, как мы видели, они обращались иногда в своего рода окладные сборы, уплачивавшиеся населением данной местности в форме общей откупной суммы. Поэтому и слово «дань» получило позднее более широкое, общее значение, как читаем в позднейших жалованных грамотах: «А не надобъ ему никоторая моя дань ни мытъ, ни мостовщина, ни коня кормити». Рядом с такими сборами стоят натуральные повинности: содержание приезжего князя с его свитой или княжих мужей, обязанность «кормить коней», кормить и постоянных должностных лиц данного города — посадников. Повинность населения составляли постройка и ремонт укреплений, мостов, «городовое дело». В Русской Правде находим «уроци городнии» — сколько платить городнику и давать ему корма, пока он руководит работой и «город срубит» (III редакция, ст. 126), или мостнику, который мост мостит (III редакция, ст. 127). От конца XIII в. Ипатьевская летопись (1289 г.) сохранила любопытную грамоту князя Мстислава Даниловича: «Се азъ князь Мьстиславъ, сынъ королевъ, внукъ Романовъ, уставляю ловчее на Берестьяны и в вЪкы, за ихъ коромолу: со ста по двЪ лукнЪ меду, а по двЪ овцЪ, а по пятинадесять десяткъвъ лну, а по сту хлЪбовъ, а по пяти цебровъ овса, а по пяти цебровъ ржи, а по 20 куръ; а потолку со всякого ста; а на горожанахъ 4 гривны кунъ; а хто мое слово порушить, а станет со мною передъ богомъ».

Но это позднее известие, не характерное для предыдущего времени. Это памятник усилившейся вотчинной власти князя над землею при переходе к новому, удельному строю.

Как судебно-административная деятельность князя не развилась до действительного управления волостью-княжением, так и совокупность приемов извлечения доходов не сложилась в финансовую систему. Нет и повода говорить даже о зачатках того, что мы называем государственным хозяйством. Правительственная власть князя не доросла за изучаемый период до государственного властвования. Поэтому она и не могла стать силой, которая создала бы единое прочное государство. И когда в конце изучаемого нами периода, в XIII в., княжеско-дружинный строй пошатнулся в Киевщине и был внешней силой сметен с областей южной окраины Русской земли, они рассыпались на мелкие автономные общины. Ни вечевой строй, ни княжеско-дружинная сила не создали прочного, устойчивого их единства. А где княжая власть удержалась, там она овладела землей на новых, вотчинновладельческих, началах, сама раздробляясь и землю раздробляя на ряд удельных единиц.