Нужно ли обществу телевидение?

Не так давно программа «Культурная революция» вышла под заголовком «Телевизионные ведущие — совесть нации», и я испытал по крайней мере три недоумения. Во-первых, по поводу соотношения весовых категорий оппонентов — Андрей Караулов против Владимира Познера. Второе недоумение — «совесть нации» защищал как раз Караулов, к фигуре которого это понятие относится, по-моему, в наименьшей степени. А третье и самое большое — это то, что Владимир Познер, один из самых уважаемых журналистов, очевидно, в пылу полемики и в пику экранному апломбу своего оппонента заявил, что телевизионный ведущий — никакая не совесть нации, а обслуживающий персонал, нечто вроде водителя троллейбуса.

Ведущий, как известно, — визитная карточка телевидения, и если считать, что ведущий — это просто обслуживающий персонал, то и само телевидение — всего лишь сфера обслуживания. Однако давайте заменим слово «телевидение» на слово «литература». И сразу становится абсурдной сама постановка вопроса: совесть нации или… Да, и то и другое. Но все-таки сфера обслуживания в изящной словесности — это прежде всего коммерческая литература (как в газетах — таблоиды).

Виктор Коломиец, наш уважаемый социолог, на обложку журнала «Телефорум» вывел свое заключение: «Все российское телевидение — коммерческое телевидение». Думаю, что он, по-своему, прав. Почти все отечественное телевидение в наши дни — как бы каждый канал сам себя ни называл — всецело коммерческое и существует на деньги рекламодателей. Отсюда и появление таких, отдающих сферой обслуживания названий программ, как «Большая стирка», «Окна» и прочие. Число их умножается чуть ли не с каждым месяцем. Но если заставить себя, хотя бы в воспитательных целях, просмотреть одну из таких передач от начала и до конца, чтобы понять, что же это такое, то к концу невольно задашься вопросом: а какая польза от телевидения, если вред от такого рода программ очевиден, и очевидность эта становится все более вопиющей?

В чем смысл профессии тележурналиста? И какая польза людям от журналистов эфира?

Но, простите, слышу в ответ, никто же не спрашивает, какая польза, скажем, от поваров или от портных. Повара нас кормят, портные нас одевают. А журналисты? А журналисты нас информируют, скажет всякий, кто считает (а считает так большинство), что телевидение — это средство массовой информации.

Но могут ли люди прожить без поваров? Конечно, могут. Они без еды жить не могут, а как ее готовить — это уже второй вопрос. А без портных? Мы не в состоянии обойтись без одежды. А без портных, разумеется, обойдемся, как обходились первобытные племена, которые ведь тоже страдали от холода. А может ли прожить человек, продолжим сравнение дальше, без массовой информации? Человек-то может. Без массовой информации трудно прожить современному обществу.

Но тогда попробуем поставить вопрос иначе. С чем, собственно, имеют дело представители этих трех профессий? Повар имеет дело с продуктами, которые он из одного состояния (с грядки, с базара, из магазина) переводит в другое, готовое к нашему поглощению. Портной имеет дело с материей, преобразуя ее в различные виды удобной и модной одежды. А с чем же имеет дело в таком случае журналист? Он имеет дело с массовым сознанием (оно для него и продукт, и материя) и — по той же логике — он это массовое сознание должен, вероятно, преобразовать из прежнего состояния в какое-то новое. И уже тем самым оправдать необходимость своей профессии. Но из какого состояния? И в какое?

Как ни странно, такой вопрос почти никогда не ставится — ни о состояниях массового сознания, ни о конечном смысле журналистской профессии.

Зато не умолкает полемика — «пресса и власть». Не пресса и массовое сознание, что имело бы прямое отношение к теме, а пресса и власть. Речь идет о власти политической, о правительстве. И, если задуматься, — понятно почему. Потому что политическая власть тоже хочет дирижировать массовым сознанием. А какой наиболее эффективный способ им овладеть? Через средства массовой информации!

Выходит, журналисты оказываются изначально в двойственной ситуации. Они либо должны подчиняться власти и помогать ей эту задачу осуществлять, либо непосредственно влиять на массовое сознание и оказывать на него желаемое ему, журналисту, воздействие — независимо от власти, а иногда и вопреки желаниям власти. Борьба за массовое сознание превращается в борьбу за СМИ.

За последние 300 лет эти отношения досконально исследованы в классическом труде «Четыре теории прессы» американских мыслителей Ф. Сиберта, У. Шрамма и Т. Питерсона^[1]. Первая теория (а точнее, стадия) — авторитарная. Она исходит из хорошо известного постулата: пресса — инструмент политической власти (правительства, короля). Вторая, на завоевание которой потребовались десятилетние (и даже столетние) усилия демократов, — либертарианская: пресса — инструмент общественного контроля над властью. (Если в первом случае речь идет о защите власти, то во втором — о защите от власти.) Наконец, третья стадия: понимание того, что, действуя от имени общества, прессе не следует забывать о своей социальной и этической ответственности перед тем же обществом (концепция социально ответственной прессы). Разумеется, в определение «прессы» помимо печатных изданий со временем вошли кинематограф, радио, а ныне также и Интернет.

Но самое поразительное, что перестроечная российская пресса (начиная с утверждения закона о печати в 1991 году) прошла эту трехсотлетнюю эволюцию за десять лет! Вернее, прошла две последние стадии. Собственно, с моделью авторитарной мы были знакомы и прежде, пока не обнаружили на волне перестройки, что та же пресса может стать инструментом общественного контроля над властью (период этот у нас назывался «гласность»). И тут же, еще не успев утвердиться на этой стадии, мы вступили в третью фазу, когда вся пресса, и в первую очередь телевидение, начинает утрачивать ответственность перед обществом. Правда, этого обстоятельства мы как раз замечать не спешим. В то время как критики замечают. Равно как зрители и читатели. И все чаще приводят доводы о пользе цензуры, на что раздаются в ответ возмущенные возгласы: какая еще цензура, вы что хотите возвращения к сталинским временам?!

Не испытывая, за редкими исключениями, никакой этической ответственности за свои действия, журналисты, в первую очередь телевизионные, оказались выразителями социально безответственной стадии. (Упомянутые «Окна», «Большая стирка» и тому подобные передачи — наглядное свидетельство произошедших перемен.).

Почему это происходит? Я думаю, потому что журналисты давно подменили свою задачу — иметь дело с массовым сознанием, а не с политиками, которые управляют этим сознанием. То есть вместо противостояния массовому сознанию, а именно его низшей, неразвитой, примитивной стадии, мы решили, что конечная наша задача — противостояние политической власти с ее неутомимым стремлением опираться как раз на такое сознание. Ведь чем оно примитивнее, тем политику проще. Ясно представляя, против чего (против политической цензуры) они сражаются, журналисты не слишком себе отдают отчет: а ради чего? Вместо того чтобы выполнять свой долг — быть преобразователями и просветителями массового сознания, они предпочитают выступать неутомимыми борцами с власть имущими. Рискуя при этом своей профессиональной карьерой, личным благосостоянием, а в отдельных случаях даже жизнью. Между тем политической власти по своей агрессивности и жестокости далеко до власти массового сознания, то есть до воинственных предрассудков неистовой публики. И не триста лет говорят об этом, а вся история человечества. История, которую принято начинать с Сократа, осужденного на смерть именно голосами народных судей. А затем эта схема повторялась вплоть до изгнания возмущенным народом из своей страны Эмиля Золя (Дело Дрейфуса), не говоря уже о незавидных судьбах всех наших диссидентов.

Насколько же справедливо это наше нынешнее представление о цензуре как феномене исключительно политическом, обусловленном намерениями властей? Как проклятое прошлое представляется нам эпоха «общественной немоты», когда с экрана легко удалялась знаменитая «Эстафета новостей» Юрия Фокина и чемпион по популярности КВН. Когда в числе изгнанников оказались Сергей Смирнов, на чью передачу «Рассказы о героизме» приходило до двух тысяч писем в день, и лучший ведущий «Кинопанорамы» Алексей Каплер. Число телефильмов, отправленных на полку до ожидания лучшей участи, с каждым годом росло. «Удушение в прокате», «Вырежут — не вырежут», «Фильмы для выключенного телевизора» — характерные заголовки газетных публикаций тех лет.

Травмированные советской идеологией, мы даже не заметили, что за последние 10—15 лет попали во власть совершенно другой цензуры — коммерческой. Конечно, мы и раньше слышали о всевластии коммерсантов на Западе, но это было у них, а никак не в условиях развитого социализма. Ибо такого, как нам казалось, здесь и быть не могло. Мы не понимали, что роль коммерсантов у нас выполнял ЦК КПСС. Финансовым властителем или содержателем электронных коммуникаций выступало само бюджетное телевидение (бытующее у нас вопреки остальному миру).

У журналистов было много своих проблем, но деньги как способ выживания телевидения для нас не существовали. Мы решали творческие задачи: как себя отстоять, но никогда это не было связано напрямую с деньгами. И вот мы впервые испытываем на себе все то, что представители прессы в других странах испытывали всегда. И выясняем, что это-то и есть коммерческая цензура.

Такая цензура исключает, во-первых, все, что не является массовым спросом. Раньше, когда наши тележурналисты делали передачу, они были обеспокоены лишь тем, что скажет начальник: пропустит ее или не пропустит. Сегодня их заботит другое: что скажет рейтинг. Поскольку начальник обязательно повторит именно то, что подскажет рейтинг.

К тому же случалось, что через прежний идеологический запрет можно было со временем и перескочить: «Один день с Леонидом Леоновым», где писатель, обращаясь к нашей гражданской совести, говорил о национальной старине, «за последние годы подвергшейся почти сейсмическому опустошению», пролежал на полке 14 лет, пока не пришла перестройка. 20 лет ждал всесоюзной премьеры на телеэкране «Обыкновенный фашизм» Ромма, хотя никто не запрещал его демонстрацию в кинозалах.

Когда после смерти Пушкина в царской России разрешили к публикации его «Историю Петра» (чего при жизни поэта не дозволялось высочайшим повелением Николая I — ни «Истории Петра», ни «Медного всадника»), политический цензор сделал 49 изъятий из текста. Они могли бы быть навсегда потеряны для истории литературы. Но цензор был дотошен, и изъятые фрагменты сохранились в его бумагах! — а значит, и для будущих поколений.

Коммерческая цензура не оставляет следов. Она не запрещает произведений. Она просто не допускает появления того, что можно было бы запретить. Устраняется не произведение, а сами условия для его рождения. Не ребенок, а возможность его зачатия. А не отснятый фильм — неродившийся ребенок.

Во-вторых, коммерческая цензура — это и есть цензура массового сознания. С точки зрения рейтинга популярность Пушкина в царской России можно считать ничтожной. Последние три тома его сочинений были изданы в количестве 218 экземпляров. В то время как 7000 экземпляров тогдашнего бестселлера Фаддея Булгарина «Иван Выжигин» свидетельствовали о том, что тот был удостоен признания в десятки раз большего. Но кто читает сегодня «народные» романы Булгарина? Самая популярная (а значит, и самая «народная») книга прошлого века в России — «Повесть о приключениях английского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Федерике-Луизе с присовокуплением истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезии». Книга была переиздана 97 раз!

Отсутствие полок — не достижение демократии. Не гарантирующие рейтинга идеи в наши дни отклоняются не на уровне готовых программ или готовых сценариев, а уже в заявке и даже в замысле (исключением остается канал «Культура»). Все эти годы оставались без ответа многочисленные заявки на фильмы вчерашних классиков телекино — С. Зеликина, Д. Лунькова, Вл. Виноградова… По существу мастера оказались отлучены от своей профессии. На полки просто нечего стало класть.

В-третьих, изменился предмет цензуры. На наших глазах изменилась система ценностей. Коммерсанты опираются на рейтинг, а говорят (убеждая не только нас, но и себя), что они опираются на вкусы народа. Но сиюминутная публика, которую собирают такие программы, — еще не народ. (Есть даже пословица: «Публика — дура, народ — молодец».) Владимир Вернадский писал о том, что народ — это всего только заготовка нации, потому что нация сама по себе явление прежде всего культурное. Со времени Пушкина изменился масштаб проблемы. Тогда о его произведениях могла высказываться лишь чи;

тающая публика, а она составляла ничтожное количество среди российского населения. Сегодня нам тоже пока еще далеко до всеобщей грамотности. Но телевизионные произведения в ней вообще не нуждаются.

Отсюда и ответ на вопрос: так в чем же смысл и призвание нынешней тележурналистики? Задача журналистов — попробовать преобразовать массовое сознание, то есть сознание неразвитой публики, в общественное мнение, то есть в сознание гражданского общества. Конечно, мне могут сказать, что у нас нет или почти еще нет гражданского общества. Но его создание дело тоже не только одной экономики, но и телевидения как выразителя общественной мысли.

По отношению к массовому сознанию перед телевидением, таким образом, открываются три позиции.

• 1. Окультуривание. Задача, которую в обществе выполняют школы и университеты, медики и учителя. Ту же роль в мировой культуре сыграла русская классическая литература XIX века, отчего и стала всемирно великой. Коммерсанты от телевидения полагают, что к этой роли они не имеют ни малейшего отношения. Культура прибыли не приносит (если это не массовая культура).
• 2. Консервация. Никого не надо окультуривать. Давайте оставим и сохраним все, как оно есть. Такую позицию исповедует американское коммерческое вещание, сделавшее ставку на информацию и развлечение. Однако рано или поздно при этом возникает неизбежный гибрид — информация к развлечению. Со всеми вытекающими последствиями.
• 3. Игра на понижение. Позиция, о которой мы не подозревали и которую не предвидели в самых страшных снах. Не окультуривать, не оставлять все, как есть, а сознательно сделать ставку в игре на понижение. На тот самый тип развлечения, который собирает большинство публики, когда работает на уровне ниже пояса. Тот путь, который выбрало у нас на глазах и глазах всего мира российское коммерческое вещание.

Если историю человечества рассматривать как очеловечивание обезьяны, то данный процесс, по словам замечательного композитора С. Губайдулиной, следует оценивать как обезьянивание человека. Но именно к этой фазе мы сегодня и подошли. Вернее сказать, — спустились. Это и есть социально ответственная модель, а применительно к нынешней нашей эфирной практике — социально безответственная.

О подобного рода опасности сорок лет назад предостерегал в своей книге «Телевидение и мы» Владимир Саппак. Примерно в то же время в США вышел сборник статей выдающихся авторов — критиков, философов, социологов — о том, к чему ведет коммерческое вещание. И если первая книга — ода, то вторая — скорее реквием. Ее авторы называли наблюдаемый ими эфир интеллектуальной пустыней и предрекали, что если так будет продолжаться и дальше, то у грядущих зрителей будут глаза размером с дыню и никаких мозгов.

Прошло сорок лет. И когда я включаю ток-шоу, с которых начал, я вижу своими глазами ту самую публику, у которой глаза «размером с дыню и никаких мозгов». Вижу ее не у них, а у нас. Мы воспитали, причем очень быстро, поколение глазеющих телезрителей. «Поднимите мне веки и покажите хоть один канал, чье вещание направлено на существ с мозгом больше куриного и интересами выше гениталий». Это не цитата американского телекритика, это реплика сегодняшнего российского телезрителя, напечатанная в «Известиях». Такими репликами заполнены сотни газет. Культура в эфире за последние лет пятнадцать почти перестала существовать. Коммерческое вещание нуждается в просвещении не больше, чем курица в яичнице или ягненок в шашлыке.

В российском эфире произошла антикультурная революция. Возникло новое поколение глазеющих телезрителей, которому все меньше необходима культура и все больше программы вроде «Окон», «Большой стирки» и криминальных сериалов (в лучших случаях типа «Бригады»). Журналисты не информируют и даже не развлекают. Они опускают аудиторию, трансформируя бывшую музу в сферу обслуживания публики. Отвечают наиболее примитивным потребностям, поскольку именно это дает наивысший рейтинг.

Образовательная функция телевидения (не уступающая такой государственной функции, как всеобщая грамотность населения), по сути, утрачена. Ссылаясь на рейтинг, мы научились собирать самые большие аудитории на зрелищах, которые представляют собою пиры во время чумы, причем чуму мы сами же культивируем. Подобного рода зрелища — самоуничтожение нации. И телевидение в этих случаях превращается в национальную катастрофу.

Но существует ли альтернатива такому развитию дел? Существует. Сегодня я вижу эту альтернативу в канале «Культура».

В цитате, приведенной мною из «Известий», я опустил два слова. Вот эти слова: «…покажите мне хоть один канал, кроме „Культуры“».. Однако канал «Культура» собирает в наши дни не более полутора процентов аудитории. Он не очень-то занимает воспитанную нами аудиторию.

Так какому же телевидению и какому каналу журналист, связавший с телевидением свое творчество, отдает свою жизнь? Тому, которое посвящает себя, как говорили в XIX веке, «служению обществу» или тому, которое, как говорят у нас в XXI веке, ставит задачу обслуживания публики? И вообще, что такое наша профессия — только профессия, ремесло или это еще и долг?

Если долг, то необходимо думать о том, как все-таки возвести народ до степени нации, а если это всего лишь одно ремесло, тогда спокойно можно продолжать опираться на замечательную формулу «какова публика — таково и телевидение». Да и вообще, почему мы должны быть выше? Демократическое вещание опирается на вкусы народа, а рейтинг показывает, что самое большое количество публики собирают именно такого рода ток-шоу.

Когда-то было принято говорить, что сначала мы создаем образ архитектуры, а потом она создает наш образ. Сегодня куда справедливей предположить, что сначала мы создаем наше телевидение, а потом оно создает наш образ. Какого рода поколения мы хотим оставить после себя? Поколение глазеющих телезрителей или…

Нужно ли телевидение обществу? Не политикам (достаточно вспомнить о Жириновском и Митрофанове, без которого они не состоялись бы вообще). Не коммерсантам (вспомните Березовского и Гусинского — прародителей информационных войн). Тут, как говорится, вопроса нет. Но нужно ли оно обществу?

Если «да» — понимают ли журналисты смысл своей профессии? Считают ли, что в ней вообще есть какой-то духовный смысл?

Общественному вещанию нужны деньги, заметил один из поклонников Би-би-си, чтобы делать программы, а коммерческому вещанию нужны программы, чтобы делать деньги. Такие 216.

телекомпании создают не те программы, которые делают людей лучше, а те, которые делают их компании все богаче.

«Минздрав предупреждает…» — можно прочесть в наши дни на коробке от сигарет. Неплохо было бы снабдить подобным предупреждением каждый продаваемый в России телеприемник. «Министерство здравоохранения и Министерство образования предупреждают, что ежедневное потребление сегодняшнего вещания ведет к потере народом самоощущения нации, к оскудению нравственного начала и утрате национальной культуры».

Конечно, нелепо говорить о самом себе, что я — «совесть нации» или что именно я посвятил себя «служению обществу», но еще нелепее отрицать, что понятия «совесть нации» и «служение обществу» как раз и есть социальное оправдание литературы и телевидения.

Выступление на ежегодной конференции факультета журналистики МГУ, 2004, 5 февраля

• [1] Сиберт Ф. С., Шрамм У, Питерсон Т Четыре теории прессы. М., 1998(первое издание в США в 1956).