Хрестоматия. 
Введение в языкознание

Золотова Г. А. Грамматика как наука о человеке // Русский язык в научном освещении. № 1. М., 2001. С. 107—108 (URL: http://www.philology.ru/ linguisticsl/zolotova-01 .htm).

Человек создал язык для общения с себе подобными. Говорящий, мыслящий, чувствующий человек — главное действующее лицо в мире и в языке. Его осмысление мира, его отношение к другим людям выражается в избираемых им языковых и речевых средствах.

Суждения об антропоцентрической направленности лингвистики становятся к концу XX в. чуть ли не общим местом. Что же конкретно меняет эта ориентация в нашем понимании грамматических явлений?

Лингвистика всё увереннее приближается к признанию текста основным своим объектом. Ведь язык существует ради коммуникации, и осуществляется коммуникация в текстах — разной формы, разного объёма и назначения, письменных и устных, спонтанных и подготовленных.

Грамматическая наука — часть филологии, это не свод парадигм, правил и запретов, а ключ к строю языка, к строю текстов, к строю человеческой мысли.

Все категории и элементы языка как части целого предназначены служить тексту. Характеристика каждой единицы определяется взаимообусловленностью её формы, значения и функции.

Этот комплексный критерий, более объективно отвечающий сущности языковых явлений, позволяет переориентировать грамматику от классификационных задач к объяснительным. Вместо ответа на вопрос: под какую классификационную рубрику это подводится? и исследователю, и обучаемому предстоит искать ответы на более содержательные вопросы: что выражено? (о значении), как, чем выражено? (о форме), зачем, для чего? (о функции). На этой основе можно двигаться к следующему вопросу: почему? (о выборе, о смысловых, ситуативных, стилистических предпочтениях говорящего).

Не в разделении, не в противопоставлении «уровней» языка цель грамматического анализа, а в наблюдении, осознании результата совместных усилий семантики, морфологии, синтаксиса.

Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М. — Л.,.

• 1947. С. 31—35 (URL: http://www.philology.ru/linguistics2/vinogradov-72.htm).
• (Слово и его грамматическая форма)

Развивается понимание форм слова как дополнительных формальных значений слова, сопровождающих основное (лексическое) его значение. С этой точки зрения уже нельзя говорить не только о языках, не имеющих формы, но в применении к языкам такого строя, как русский, и о словах, не имеющих формы, или бесформенных. Всякое слово оформлено уже тем, что оно несёт известные грамматические функции, занимает определённое место в грамматической системе языка, подводится под ту или иную грамматическую категорию.

А. А. Потебня так формулировал эту мысль: «Грамматическая форма есть элемент значения слова и однородна с его вещественным значением». Э го грамматическое значение осознаётся на фоне системы языка в целом. «Нет формы, присутствие и функции коей узнавались бы иначе, как по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и в языке».

В русском языке нет бесформенных слов, так как лексическое значение всякого слова подводится под ту или иную грамматическую категорию, так как грамматическое значение органически входит в смысловую структуру каждого слова, находя выражение в его речевом употреблении.

Легко заметить, что в некоторых частях речи как бы нарушен параллелизм в развитии грамматических и лексических значений и оттенков. В них лексические значения являются центром смысловой структуры слова и сохраняют своё внутреннее единство, несмотря на разнообразные грамматические видоизменения слова (например, добрый, доброго, добрым, о добром и т. п.). Прежде всего это наблюдение можно применить к тем частям речи, которые склоняются или спрягаются. Так, спрягаемое слово или глагол представляет собой сложную систему многочисленных грамматических изменений одного и того же слова {пишу, пишешь, ты писал, я писал бы, пиши, писать, ты написал бы, напишу и т.н.). Склоняемое слово, обозначающее предмет, обладает системой форм склонения (сад, сада, саду, о саде, сады, садов и т. п.). Следовательно, многие слова представляют собою систему форм слов, являющихся как бы видоизменением одного и того же слова. Грамматическими формами слова называются те видоизменения одного и того же слова, которые, выражая одно и то же понятие, одно и то же лексическое содержание, либо различаются дополнительными смысловыми оттенками, либо выражают разные отношения одного и того же предмета мысли к другим предметам того же предложения.

Таким образом, в кругу частей речи отдельные категории (классы) слов представляют собою замкнутые, построенные построгим правилам грамматики системы форм, чаще всего вращающихся в пределах парадигмы (склонения, спряжения, степеней сравнения).

Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972.

С. 28—30 (3-е изд., стер. М., 2004).

(Категория числа существительных)

Содержательные функции числа касаются лишь существительных и к согласуемым с ними словам прямого отношения не имеют. Основой содержательной функции является функция квантитативной актуализации. Именно эта функция, связанная с количественными различиями предметов, дала название этой категории… Семантическим полем этой функции являются только нарицательные имена, допускающие возможность счёта (считаемые или исчисляемые имена).

Необходимо, чтобы данное нарицательное имя было способно в данном языке принимать соотносительные формы числа. Многие считаемые имена не обладают, однако, данной формальной особенностью. В языках, обладающих морфологической категорией числа, встречаются слова со «связанной» формой числа, т. е. такой, рядом с которой невозможна другая, соотносительная форма числа. Сюда относятся, например, pluralia tantum, т. е. существительные с лексикализованной формой множественного числа. Многие из таких существительных считаемы, например, ножницы, брюки, часы, сутки и т.н. При них соответственно возможны количественные определения, ср. две пары ножниц и т. д. Но форм числа такие слова не принимают в силу особенностей их словообразовательной структуры.

Что касается вещественных имен, то они ведут себя в этом отношении по-разному. Все они непосредственно не принимают форм квантитативной актуализации, но выражаемые ими понятия могут быть актуализованы окольным путём. Вещественные имена распадаются на две группы. Одни из них обозначают предметы, лишённые признака дискретности и как таковые не поддающиеся счислению и квантитативной актуализации. Другие же обозначают предметы, которые хотя и дискретны, по по представляют ряд практических неудобств для счёта ввиду неравновеликости их дискретных элементов, мизерности и т. д. Вещественные имена первого рода можно назвать недискретными, вещественные слова второго рода — условно дискретными. К первым относятся.молоко, дёготь, полотно, гипс, цемент; ко вторым — картофель, рыба, виноград, зерно и т.н.

Так как вещественные слова допускают лишь косвенное счисление, то формы множественного числа в них могут быть использованы для других целей. Во многих языках они используются для обозначения разновидностей, сортов, марок вещества, ср. рус. сталь — стали, масло — масла, соль — соли, вино — вина и т. д. В ряде случаев они используются для выражения обилия вещества, больших его масс, как в рус. снега или телеса. Ср. также тур. кап ‘кровь'- мн. ч. kanlar ‘обилие крови'. Встречаются случаи использования формы множественного числа от вещественных слов для обозначения дискретных единиц вещества, ср. рус. сыры в смысле ‘головки сыра' или нанайск. дюкэ ‘лёд', но в форме множественного числа — ‘куски льда, льдины'.

К несчитаемым словам относятся и абстрактные слова, как тепло, длина, борьба, краснота и т. п. Некоторые из них образуют формы множественного числа, но при этом слово видоизменяет лексическое значение. Ср. холода, морозы с дополнительным оттенком интенсивности, боли с оттенком продолжительности, времена ‘период времени, эпоха', пространства ‘различные типы или структуры пространства'.

Собственные имена, в силу определённости своего значения не нуждающиеся в квантитативной актуализации, иногда всё же склоняются по числам и в этих случаях обнаруживают смещение лексического значения, ср. Ломоносовы ‘гении, подобные Ломоносову', Турбины ‘члены семьи Турбиных'.

Исаченко А. В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким: Морфология. В 2 т. Братислава, 1965. Т. I. С. 28—30.

Фрагмент 1 (Формообразование)

В ряде случаев мы имеем дело с явлением, стоящим на грани между приёмами формообразования и приёмами словообразования. Являются ли «формы субъективной оценки» (например книга - книжечка, тонкий ~ тоненький, словац. sadat'si — sadkat’si) действительно «формами» данных слов, а не самостоятельными словами, разными лексемами? Можно ли считать словацкие прилагательные на -ov и -in (например bratov, sestrin) формами соответствующих существительных? Являются ли формы степеней сравнений (напр.хороший ~ лучший, быстро ~ быстрее) формами соответствующих прилагательных и наречий или же новыми словами? Следует ли считать наречия, образованные от качественных прилагательных (быстрый - быстро, плохой ~ плохо), «формами» этих прилагательных или же самостоятельными словами? Как смотреть на видовые пары глаголов типа делать ~ сделать, открыть ~ открывать? Можно ли их считать формами одной лексемы, или же их следует рассматривать как две самостоятельные лексемы?.. Эти вопросы по-разному решались отдельными языковедами. Во всяком случае необходимо иметь в виду, что в силу своего обобщающего, абстрагирующего характера грамматика способна вовлекать в круг грамматических отношений явления лексические.

Формы одного слова, одной лексемы связаны между собой прежде всего общим конкретным значением. Отличаются же они друг от друга исключительно грамматическим («категориальным») значением. Это положение необходимо оговорить. Грамматические формы одного слова связаны между собой нс только общим конкретным, вещественным значением, но и основным грамматическим значением, т. е. своей отнесённостью к той или иной морфологической категории высшего порядка, к той или иной части речи. Так, например, формы причастий пишущий, писавший, писанный лишены таких типичных глагольных категорий, как лицо и время; но, сохраняя грамматическое значение вида и залога, они неотделимы от системы глагола писать, хотя и не спрягаются, а склоняются. Наоборот, слова писание, писатель, писака лишены грамматических значений вида и залога и, следовательно, несмотря на свою этимологию, нс входят в систему глагола.

Фрагмент 2. (Агглютинация в славянских языках)

Несмотря на явное преобладание в славянских языках флективных приёмов формообразования, нельзя отнести славянские языки к чистому флективному типу. Кроме указанных аналитических приёмов формообразования, в славянских языках наблюдаются и приёмы агглютинативные. Характерным признаком агглютинации является то обстоятельство, что к корню слова присоединяются граммагические показатели («прилепы»), выражающие всегда только одно грамматическое отношение. Число таких агглютинативных прилеп в слове практически не ограничено. В русском языке имеются случаи агглютинативного формообразования, особенно чётко выступающего в формах повелительного наклонения. Ср. пойди — пойди-me, пойдём — пойдём-me, пойдёмте — пойдёмте-ка, ср.разберём-те-сь-ка, словац. chod'-te-ze и т. п. Из всего сказанного следует, что современный русский язык, так же как и словацкий, и чешский, относятся к смешанным морфологическим типам языков с явным преобладанием флективносги.

Стеблин-Каменский М. И. К вопросу о частях речи // Стеблин-Каменский М. И. Спорное в языкознании. Л., 1974. С. 19—34 (URL: http://www. philology.ru/linguisticsl/stcblin-74b.htm).

Из того, что содержанием лексического значения существительного только в сравнительно небольшом количестве случаев бывает предмет (например, в таких существительных, как «стол», «стул», «карандаш» и т. п.), а очень часто бывает качество, действие, отношение и г. д. (например, в существительных «красота», «высота», «хождение», «езда», «связь», «равенство» и т. п.) — очевидно, что существительное всегда «предметно» только в своём грамматическом значении, тогда как в своём лексическом значении оно может быть как «предметно» («стол», «стул» и т. п.), так и «непредметно» («красота», «хождение», «равенство» и т. д.), т. е. что «предметность» существительного есть его грамматическое, а не лексическое значение.

Нетрудно убедиться в том, что грамматическое значение существительного и его морфологические и синтаксические свойства отнюдь не в равной мере — его признаки. Это очевидно хотя бы из того, что нет языка, в котором не было бы существительных, и что грамматическое значение существительных, т. е. значение «предметности» во всех языках одинаково, т. е. обязательно, тогда как морфологические и синтаксические свойства существительных очень различны в разных языках, т. е. ни один из них в отдельности не обязателен.

Грамматическое значение «предметности», как и всякое грамматическое значение, имеет определённые внешние выразители или формальные показатели. Если бы оно нс имело таких внешних выразителей, оно не было бы значением, т. е. языковым явлением. Такими внешними выразителями грамматического значения «предметности» и являются морфологические и синтаксические свойства существительного. поскольку как морфологические, так и синтаксические свойства существительного выявляются в равной мере лишь внешними выразителями значения «предметности», очевидно, что вовсе не обязательно в каждом отдельном случае наличие как морфологических, так и синтаксических показателей. Очень часто один морфологический показатель (например, суффикс, характерный для существительного в словах «доброта», «красота», «высота» и т. д.) заставляет осознать слово как существительное. Однако не менее часто (особенно в языках аналитического строя) одна синтаксическая функция слова заставляет осознать его в данном контексте как существительное (например, английское^оог/ в словосочетании for his good «для его пользы», но сравни a good wife «хорошая жена»), поэтому, если бы в каком-либо языке морфологические показатели вообще отсутствовали, существительные были бы в нём всё равно существительными, т. е. обладали бы грамматическим значением «предметности» (хотя возможно и совпадали бы в ряде случаев по своему звуковому составу с другими частями речи, как английское goo d «польза» совпадает с good «хороший» и т. д.). Таким образом, грамматическое значение существительного, с одной стороны, и морфологические и синтаксические особенности существительного — с другой — это признаки отнюдь не равноправные.

Алпатов В. И. О разных подходах к выделению частей речи // Вопросы языкознания. 1986. № 4. С. 37—41 (Опубликовано в разделе «Дискуссии и обсуждения»).

Можно наметить, на наш взгляд, несколько основных подходов к выделению частей речи, которыми, конечно, далеко нс всегда содержатся в «чистом» виде в работах языковедов.

1. Семантический подход. Это подход в большей степени проявляется в определениях частей речи, чем в реальном членении лексики (по крайней мере, в отношении европейских языков). Ещё от античности идут представления о том, что имена обозначают предметы, глаголы обозначают действия, позднее стали говорить о том, что прилагательные обозначают качества (признаки). Иногда и в наши дни можно встретить формулировки, в соответствии с которыми значение предметности, процесса и пр. — «представляет собой обобщение лексических значений слов всей части речи» (Тихонов).

Однако такая точка зрения неоднократно подвергалась обоснованной критике. Несовпадение привычных для нас частей речи и семантических классов лексики особенно в отношении существительных, которые по их лексическому значению могут не отличаться от слов других частей речи. Достаточно очевидно, что лексическое значение существительных с процессным или качественным значением в европейских языках, по меньшей мере, ближе к значению глаголов и/или прилагательных, чем к значению непосредственно предметных существительных тех же языков. Но из этого не следует, что существительные в обычном понимании должны выделяться без всякой связи с семантикой, но эта связь сложнее.

2. Морфологический подход. Этот подход также ведёт своё начало от античности: ср. классификацию Марка Теренция Варрона (I в. до н.э.), выделявшегося слова, имеющие падежные формы, но нс имеющие временных (имена), слова, имеющие временные формы, но не имеющие надежных (глаголы), слова, имеющие те и другие формы (причастия) и слова, не имеющие ни тех, ни других форм (наречия). Конкретные определения частей речи могут различаться, однако при морфологическом подходе части речи всегда выделяются в зависимости от особенностей словоизменения.

Для многих языков мира, прежде всего флективно-синтетических, такой подход имеет явные преимущества. Морфологические особенности тех или иных классов слов в этих языках обычно достаточно очевидны. В сущности, традиционная классификация, но частям речи (особенно в раннем, александрийском варианте) в основном является классификацией морфологической. Все знаменательные части речи, выделенные античными учёными, имеют в древнегреческом и латинском языках тс или иные морфологические особенности.

Однако морфологический подход к частям речи имеет и свои недостатки. Во-первых, даже для европейских языков его последовательное применение может дать интуитивно неприемлемые результаты. Например, для русского языка при узко морфологическом подходе в одну часть речи попадут наречия, категории состояния, междометия и неизменяемые существительные. Вообще недостаточность морфологических классификаций, по-видимому, наиболее очевидна там, где речь идёт о неизменяемых словах; их членение возможно только при дополнении морфологических критериев какими-то другими.

Особую трудность представляет морфологический критерий (особенно в варианте, учитывающем только словоизменение) для так называемых изолирующих языков, где морфологические классы отсутствуют или мало дифференцированы. Последовательное применение подхода, свойственного фортунатовской школе, к китайскому языку привело китайского учёного Гао Минкая к идее об отсутствии в этом языке частей речи.

3. Синтаксический подход. Неоднократно в качестве критериев для разграничения частей речи предлагались и синтаксические, связанные с функцией слова в предложении (самостоятельно или в сочетании с другими). В отличие от семантических и морфологических эти критерии (по крайней мерс, в явном виде) стали использоваться не ранее XIX в.

Крайний случай синтаксического подхода — отождествление частей речи и членов предложения.

Такой подход имеет немало преимуществ. Прежде всего он более универсален, чем морфологический; указанные выше классы слов могут быть выделены на достаточно едином основании для многих (и даже для всех) языков.

Сепир Э. Язык // Сепир Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С. 119—120.

(Типы языковой структуры)

Есть ещё и четвёртая причина, почему предпринимавшиеся классификации языков в общем оказывались бесплодными. Изо всех причин эта, вероятно, более всего способствовала затемнению вопроса. Это — эволюционистский предрассудок, просочившийся в социальные науки к середине прошлого столетия и только теперь начинающий терять свою тираническую власть над нашими умами. В своём огромном большинстве лингвисты-теоретики сами говорили на языках одного и того же определённого типа, наиболее развитыми представителями которого были языки латинский и греческий, изучавшиеся ими в отроческие года. Им ничего не стоило поддаться убеждению, что эти привычные им языки представляют собою «наивысшее» достижение в развитии человеческой речи и что все прочие языковые типы — не более чем ступени на пути восхождения к этому избранному «флективному» типу. Всё, что согласовывалось с формальной моделью санскрита, греческого языка, латыни и немецкого [в первой половине XIX в. лингвистика развивалась в основном в Германии. — Примечание авторов], принималось как выражение «наивысшего» типа, всё же, что от неё отклонялось, встречалось неодобрительно как тяжкое прегрешение или, в лучшем случае, рассматривалось как интересное отступление от нормы^[1]. Несомненно, что всякая классификация, исходящая из предвзятых оценок или же работающая на удовлетворение чувства, обрекает себя на ненаучность. Лингвист, настаивающий на том, что латинский морфологический тип, вне всякого сомнения, знаменует наивысший уровень языкового развития, уподобляется тому зоологу, который стал бы рассматривать весь органический мир как некий гигантский заговор для выращивания скаковой лошади или джерсейской коровы. В своих основных формах язык есть символическое выражение человеческой интуиции. Она может оформляться на сотни различных ладов, безотносительно к материальной развитости или отсталости народа, пользующегося данными речевыми формами и, как правило (о чём даже едва ли стоит говорить), их не осознающего. Поэтому, если мы стремимся понять язык в его истинной сущности, мы должны очистить наш ум от предвзятых «оценок» и приучить себя взирать на языки английский и готтентотский с одинаково холодным, хотя и заинтересованным, беспристрастием.

Су ник О. II. О типологии агглютинативных языков // Морфологическая типология и проблема классификации языков. М. — Л., 1965. С. 57—59.

В заключительном разделе предлагаемой статьи остановлюсь ещё на одной концепции агглютинативного типа языков, которую для краткости можно назвать «железнодорожной» (или, точнее, «паровозо-вагонной»). Поводом для такого наименования служит следующее образное сопоставление, предлагаемое А. А. Реформатским во всех изданиях его известного учебника:

«Слово, построенное по принципу агглютинации, похоже на длинный поезд, где корень — паровоз, а цепь аффиксов — вагоны, „просветы“ между которыми всегда отчётливо видны».

А. А. Реформатский строит свою концепцию агглютинативного слова без исторических экскурсов, синхронно-описательно, используя для этого один известный пример из казахского языка.

Казах, аттыларымга ‘моим всадникам', по мнению А. А. Реформатского, буквально означает: ‘лошадь' + ‘обладающий' + ‘много' + ‘мой' + ‘ему'. «Кореньпаровоз» здесь am— ‘лошадь', «аффиксы-вагоны» —ты- ‘обладающий', -лар- ‘много', -ым ‘мой', -га ‘ему'.

Если судить об этой казахской словоформе по так называемому «подстрочному переводу», использованному А. А. Реформатским, то развиваемая им концепция, быть может, покажется нс лишенной каких-то оснований. Но дело-то как раз и заключается в том, что предложенный «подстрочный перевод» является не переводом, а полным искажением грамматической сущности подлинника.

Начнём с конца «поезда», с его последнего «вагона». Словоизменительный суффикс (окончание) —га — показатель дательного падежа — чистейший реляционный аффикс, не обладающий, как и положено аффиксу, никаким лексическим значением. «Переводить» его отдельным словом ‘ему' нельзя (‘ему' но-казахски огап). То же следует сказать и о следующем аффиксе ~(ы)м— показателе принадлежности 1-го лица ед. ч., а не в отдельном слове (‘мой, моя, моё' по-казахски мент). Следующий аффикс -лар— показатель множественного числа имени существительного. Как и положено всякому аффиксу, лексическим значением он не обладает (‘много' по-казахски кеп). И, наконец, последний (перед «корнем-паровозом») аффикс -ты- есть ассимилированный под влиянием конечного звука коня деривационный аффикс для образования отымённых прилагательных -лы-am ‘лошадь, конь', ат-±лы > атты ‘конный, верховой'. «Переводить» этот аффикс (в лингвистических, конечно, целях, а не литературных) отдельным словом ‘обладающий' нет никаких оснований, тем более что отдельного слова со значением ‘обладать' в казахском, как и в других тюркских языках, нет.

Что касается перевода корня am- посредством целого русского слова ‘лошадь', то такой перевод в смысловом отношении хотя и верен, но, строго говоря, соответствует значению нс корня am-, а слова am — имени существительного сд. ч. им. п. «прямого» (или нспритяжатсльного) склонения. Корень am-, внешне совпадающий со словом am, в отличие от последнего, лишён таких грамматических значений, как число, падеж и т. п., свойственных только целому слову любого языка, в том числе и агглютинативного, если, конечно, в нём выделяется корень (корневая морфема) в противовес аффиксальным морфемам.

• [1] Один прославленный американский специалист по вопросам культурыи языка во всеуслышание изрёк, что, по его мнению, как бы ни уважать говорящих на агглютинативных языках, но всё же для «флективной» женщиныпреступно выйти замуж за «агглютинативного» мужчину. Как будто ставилисьна карту колоссальные духовные ценности! Поборники «флективных» языковпривыкли гордиться даже иррациональностью латинского и 1речсского языков, за исключением тех случаев, когда им оказывается угодным превозносить глубоко «логический» характер этих языков. Между тем трезвая логика турецкогои китайского языка оставляет их равнодушными. К великолепным иррациональностям и формальным сложностям многих «диких» языков у них сердцене лежит. Сентименталисты — народ трудный!