Традиционное восточное общество и его потенции

Если традиционное общество восточного типа и его базовая основа, крестьянство, в принципе вполне соответствовали классическому восточному государству с его генеральной структурой власти-собственности, если между указанными институтами существовало достаточно гармоничное взаимодействие, если государство уверенно доминировало и господствовало над обществом, а общество было заинтересовано именно в этом, то резонно ставить вопрос о том, каковы потенции эволюции Востока. Имеется в виду не придуманный сторонниками негритюда, т. е. расового превосходства негров, Восток, не некий иллюзорный и призванный тешить взор униженных райский остров обетованный. Речь о Востоке подлинном, причем опять-таки не униженном колониализмом, а в основном доколониальном, никем не завоеванном и явно превосходившем в ту отдаленную пору неимущую и еще преимущественно феодально-авторитарную Западную Европу, лишь с небольшими проблесками городской жизни античного типа.

Конечно, с XVI в., когда наступила эра колониального освоения европейцами мира вне Европы, ситуация начала меняться. Но перемены, причем в первую очередь именно в плане потенций эволюции общества, коснулись преимущественно динамичной Европы, где предбуржуазия городов, испытав массированное воздействие антично-христианской традиции и пройдя через эпохальные периоды Ренессанса и Реформации, сыграв решающую роль в Великих географических открытиях, была уже отлично подготовлена к тому, чтобы сделать решающий шаг в процессе буржуазных преобразований. Восток же — стоит еще раз подчеркнуть — в том смысле, который имеется в виду, оставался тем, чем и был прежде на протяжении тысячелетий. Правда, начался его контакт с чуждой ему предбуржуазной Европой, но этот контакт был еще длительное время очень слабым, особенно имея в виду, что первыми колониальными державами, с которыми неевропейским странам пришлось иметь дело, стали весьма отсталые по сравнению с другими государствами Испания и Португалия.

Таким образом, неевропейские государства и общества восточного типа к соревнованию с Западом готовы не были, да на первых порах — если не считать Латинскую Америку, о которой мы речь не ведем, — ни о чем подобном и не мыслили. Вообще они были совсем другими по сравнению с европейцами. Но разница была не в том, что европейцы были богато оснащены огнестрельным оружием, хотя именно это всюду бросалось в глаза прежде всего и оценивалось выше всего. И не в том, что европейцы были очевидно заинтересованы в пряностях, которые на Востоке в обилии росли и потому почти ничего не стоили. Она была как раз в динамичности западных пришельцев — и это коренное различие между обеими структурами и типами обществ.

Восток, опиравшийся на структуру власти-собственности, имеющей немыслимо высокий статус, на абсолютное могущество и высший авторитет полновластия, ни в какой эволюции не был заинтересован. От добра добра не ищут! Традиционное восточное государство поэтому отличалось наивысшей степенью консервативности и, как и его крестьяне, было заинтересовано лишь в устойчивой стабильности и в удачной регенерации в случае кризиса. Тенденция его эволюции — от неполной устойчивости к полной, от недостаточной централизации к наивысшей из возможных, от критически ослабленного состояния (если таковое наступило) к силе. Собственно, в этой тенденции проявляется и то спирально-цикловое движение, о котором уже достаточно подробно шла речь. Однако это и есть почти полное отсутствие динамики. Перед нами заведомо пассивное и статичное общество. Но как обстояло дело с его потенциями?

На примере вопроса о крестьянских восстаниях уже было сказано о том, что традиционный восточный социум не только соответствовал восточному государству, но и не менее его был заинтересован в сохранении статус-кво. Если бы дело обстояло иначе, общество в лице определенных влиятельных его слоев вполне могло бы — скажем, в те же моменты массовых народных движений, крестьянских восстаний — избавиться от ненавистной ему опеки всесильного, но чрезмерно застоявшегося на одном месте государства и создать что-то новое. Впрочем, иногда нечто подобное действительно проявляло себя. Вспомним о об исламских тарикатах в Тропической Африке, о сектантских движениях карматов или о восставших древнекитайских даосах, пытавшихся создать свои государства. Но не следует путать видимость с реальностью, выдавать желаемое за действительное. Да, на Востоке подчас возникали новые государственные образования, в рамках которых государство принимало религиозно-сектантскую форму и внешне несколько видоизменялось. Но менялась ли при этом его суть? Становилось ли оно более демократичным? Не претендующим на абсолютное повиновение подданных и власть над ними? Открывающим принципиально новые просторы для эволюции?

Нет, нет и еще раз нет. Все эти теократии, а речь идет именно о них, принципиально отличались от остальных государств в лучшем случае тем, что чиновниками в них были священники, а функции политической администрации выполняла религиозная организация. Во всем остальном это были не только типичные восточные государства с их претензией на абсолютную власть, но и в некотором смысле государства в квадрате, ибо верхи в рамках этих государств претендовали не только на светскую, но еще и на духовную абсолютную власть над низами. И даже если роль палки, функции аппарата насилия, выполняло при этом духовное давление, суть ситуации не менялась. Общество в рамках такого рода теократического государства могло быть только еще более приниженным, невежественным и отставшим в своем развитии, чем в обычном восточном государстве. В позднем средневековье наиболее заметной из таких теократий можно считать тибетское государство далай-ламы, сохранившее свой традиционный облик и после включения его в цинскую империю.

Вернемся к исходному тезису. Традиционный восточный социум полностью соответствовал своему государству и, более того, был заинтересован в сохранении этого соответствия, в дальнейшем пребывании под давлением со стороны государства. Любое ослабление давления, связанное с ослаблением государства, вело к критическим явлениям и вызывало нарушения, которые болезненно сказывались на социуме. Неудивительно поэтому, что социум в форме народных массовых движений обычно выступал за ликвидацию нарушений и возвращение к желанной норме; что он был в не меньшей мере, нежели государство, заинтересован в сохранении устойчивой консервативной стабильности. Но в таком случае как обстоит дело с потенциями средневекового восточного социума? Вопрос можно поставить еще конкретнее: как выглядели и в чем проявлялись эти потенции, если они все же были, на средневековом Востоке, особенно накануне или в условиях уже начавшейся колонизации?

О крестьянстве как важнейшем базовом элементе традиционного восточного общества речь уже шла. И хотя крестьянство социально не безлико, а в его среде всегда была пусть и небольшая, но влиятельная прослойка людей богатых и связанных с рынком, частной собственностью, в целом интересы крестьян вполне очевидны. Существующий статус-кво при условии сохранения нормы в принципе удовлетворителен для всех, нарушение же его чревато непредсказуемыми последствиями и в силу этого для всех нежелательно — и для массы, и для верхнего богатого слоя общества. Менее всего теряют от катаклизмов, кризисов и нарушений нормы низшие слои крестьянства, бедные и обездоленные. В немалой степени именно поэтому они активнее других слоев примыкают к массовым движениям протеста и интуитивно стремятся к каким-то переменам.

Однако на уровне осознанных желаний эти латентные стремления, как отмечалось, не идут далее эгалитарных лозунгов, не имеющих практических шансов на реализацию. После победы восстания эгалитаризм проявляется лишь в равном праве каждого пахаря на свое поле, о чем наиболее убедительно свидетельствуют не раз побеждавшие крестьянские движения в периоды кризисов в китайской империи. Такого рода эгалитаризм вполне вписывается в существующую и даже желанную для государства норму, поэтому мы вправе говорить, что крестьянство в целом, в лице всех его слоев (масса, богатое меньшинство собственников и радикально настроенные бедняки), не демонстрирует и не имеет необходимых потенций для изменения структуры. Да оно и не желает перемен, опасается их.

Но сводится ли общество и его потенции только к крестьянству? Вполне очевидно, что нет. И это особенно характерно для средневекового восточного общества, знакомого с большими городами, развитым ремеслом и торговлей. Как же обстоит дело с городами и городским населением? Социально это пестрый слой лиц различных занятий и очень разного статуса, от правящих верхов, значительная часть которых живет в городах, до деклассированных^[1] изгоев. Помимо ремесленников и торговцев в городах живут чиновники и жрецы, военные, множество обслуги, включая рабов, немалое количество учащихся и грамотеев, лица так называемых свободных профессий — гадатели, актеры, врачеватели и т. д., вплоть до нищих и проституток. Чем все они довольны или недовольны, к чему стремятся, каковы их потенции, социальная сила?

Следует сразу же заметить, что традиционный восточный город в целом точно так же строго ориентирован на стабильное существование и сохранение статус-кво, как и все общество, государство в целом. Каждый из перечисленных слоев приспособлен к существованию в рамках занятой им социальной ниши. Это не значит, что никто не стремится к лучшему и не поменял бы свое место при случае на более престижное и выгодное. Но, если не считать кастовых ограничений в Индии, обычно никому это и не возбраняется. Дерзай, если можешь и хочешь. Социальная мобильность на традиционном Востоке, кроме кастовой Индии, весьма заметна, ее даже не сравнишь с сословной замкнутостью в феодальной Европе. Вчерашний раб здесь нередко становился всесильным эмиром, бедняк — высокопоставленным чиновником-интеллектуалом в системе правящей китайской бюрократии и т. д. Но это касалось лишь взаимозаменяемости в пределах, если можно так выразиться, личного состава того или иного социального слоя. Сам же слой от такого рода перемен в индивидуальных судьбах своего статуса не изменял и оставался в рамках той ниши, которую традиционно занимал. Вот почему индивидуальные потенции человека реализовывались сравнительно беспрепятственно (даже в кастовой Индии не все двери были закрыты для способных и настойчивых), а вот что касается потенций социальных и экономических, то с ними сложнее.

Потенции городского населения — если иметь в виду такие, которые способны вывести структуру в целом из привычных для нее условий существования и тем способствовать ее радикальной трансформации, — значительно большие, чем в деревне. Ремесло и тем более торговля, да и весь городской быт тесно связаны с рынком. Именно здесь широкий простор для инициативы, предприимчивости, деловой энергии. И это не пустые слова. Вспомним, что китайцы в Юго-Восточной Азии, оказавшись вне пределов всесильного китайского государства, в условиях сравнительно слабых государственных образований, довольно быстро забирали в свои руки чуть ли не весь местный рынок. Это значит, что о возможностях по крайней мере какой-то части городского населения можно говорить с немалой долей уверенности. Но, во-первых, государство прочно закрывало выход за пределы дозволенной и строго контролируемой нормы (просто пределы этой нормы, скажем, в Китае и в Юго-Восточной Азии были разными). Во-вторых, столкнувшись с реальностью и смирившись с нею (плетью обуха не перешибешь!), городские слои привычно гасили свои стремления — если они были — и традиционно вписывались в существующую норму, будучи в немалой степени заинтересованы в сохранении статус-кво так же, как и весь социум (мировая деревня) в целом.

Здесь важно обратить особое внимание еще на один момент. Потенции социума на всем Востоке примерно одинаковы, если вести речь о возможности самостоятельно, без энергичного участия со стороны внешних сил колониализма, создать новую, буржуазную структуру. Но, коль скоро такого рода ломка уже произошла, а сломавший старую структуру колониализм требует от социума как-то приспособиться к изменившимся условиям, многое зависит от того, о каком именно обществе идет речь. Играют роль самые различные обстоятельства: и древность традиции, и объем накопленного опыта, и культура, организация, дисциплина труда, и религиозно-культурные стимулы в жизни и деятельности человека, и многое другое. Пока же, как бы подводя итоги истории Востока в период средневековья, следует заметить, что колониализм на протяжении ряда веков (XVI—XVIII) немало сделал для решительной ломки традиционной структуры.

Вторгаясь на восточные рынки, но и немало делая для ускорения темпов эволюции местных народов, колониальные власти уже в результате первых контактов кое-чего добились, однако в общем немногого. Часть восточных государств почти наглухо закрыла свои границы. Другие оказались жертвами колониального вторжения, но и они отнюдь не могли быстро и легко воспринять его стандарты, принять новые требования и изменить привычной норме. Конечно, в условиях колонизации норма не могла не подвергнуться определенной трансформации, но для страны и народа она по-прежнему оставалась привычной, к сохранению которой общество стремилось всеми силами. Словом, практически вплоть до середины XIX в. Восток, несмотря на колонизацию, оставался тем же, что и был прежде. Это не значит, что в нем ничего не менялось, особенно там, где колонизаторы успешно осваивались, как, например, в Индии или Индонезии, но изменения оставались по преимуществу внешними и несущественными. Показательно, что даже лишившись традиционного восточного государства, своего гаранта консервативной стабильности (его место в той же Индии заняли англичане с их в принципе построенной на совершенно иных основах администрацией), восточный социум упорно стремился сохранить привычные формы существования. Именно на это самосохранение и были мобилизованы все его немалые потенции.

• [1] Понятие «деклассированные» в контексте данной работы не очень-тоуместно, но смысл его соответствует тому, о чем идет речь.