Романтическое и лирическое начало в сказочной прозе Г. X. Андерсена

Произведения Ганса Христиана Андерсена (1804—1875) привлекли внимание российских читателей, лишь когда были переведены на русский язык в 1860-е гг. (публикация переводов сказок, осуществленных в 40-х гг. XX в. прошла почти не замеченной). Так же, как сказки Ш. Перро, братьев Гримм, В. Гауфа, они оказали заметное влияние на развитие русской литературы. Общеевропейское, образующее стиль эпохи, отразилось в них как нельзя лучше, а потому так живо отозвалось на национальной русской почве. Многие сказки имели глубинный содержательный подтекст, который так соответствует русской читательской ментальности, ждущей, просто жаждущей почти всюду масштабной «идеи». Не случаен, например, широкий успех «Снежной королевы» — сложная экзистенциальная идея растворена уже во вступлении к этой внешне сентиментальной сказке:

Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем сейчас. Так вот, жил-был тролль, злой-презлой, сущий дьявол. Раз был он в особенно хорошем расположении духа: смастерил такое зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось дальше некуда, а все дурное и безобразное так и выпирало, делалось еще гаже. Прекраснейшие ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей — уродами, или казалось, будто стоят они кверху ногами, а животов у них вовсе нет! Лица искажались так, что и не узнать, а если у кого была веснушка, то уж будьте покойны — она расползалась и на нос и на губы. А если у человека являлась добрая мысль, она отражалась в зеркале такой ужимкой, что тролль так и покатывался со смеху, радуясь своей хитрой выдумке.

Ученики тролля — а у него была своя школа — рассказывали всем, что сотворилось чудо: теперь только, говорили они, можно увидеть весь мир и людей в их истинном свете. Они бегали повсюду с зеркалом, и скоро не осталось ни одной страны, ни одного человека, которые не отразились бы в нем в искаженном виде.

Напоследок захотелось им добраться и до неба. Чем выше они поднимались, тем сильнее кривлялось зеркало, так что они еле удерживали его в руках. Но вот они взлетели совсем высоко, как вдруг зеркало до того перекорежило от гримас, что оно вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось на миллионы, биллионы осколков, и оттого произошло еще больше бед. Некоторые осколки, с песчинку величиной, разлетаясь по белу свету, попадали людям в глаза, да так там и оставались. А человек с таким осколком в глазу начинал видеть все навыворот или замечать в каждой вещи только дурное — ведь каждый осколок сохранял свойство всего зеркала. Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было страшнее всего: сердце делалось как кусок льда.

Художественная многозначность сказки только усиливала духовнонравственную определенность. Переводы этой сказки на русский язык в разные времена и разными переводчиками стимулировали и любопытные ее интерпретации, и создание новых сказочных произведений, в которых ощутимы полемика или диалог с величайшим датским сказочником.

Детство Андерсена лишь отчасти объясняет его сочинительство: оно протекало в бедности и нужде, из которых семья пыталась вырваться. Отец будущего писателя пытался привить сыну любовь к книге. О заветной книжной полке отца над сапожным верстаком уже признанный писатель вспоминал в своих автобиографических очерках. Его «сказочная» биография, как утверждают исследователи, началась в 1835 г., когда он начал издавать «Сказки, рассказанные детям» («Eventtyr, fortalte for Вот», 1835—1841), куда вошли «Огниво», «Принцесса на горошине», «Дикие лебеди», «Свинопас», «Дюймовочка», «Русалочка», «Стойкий оловянный солдатик», «Дикие лебеди» и др.

Как раз сказка «Дикие лебеди» может быть показательным примером того, как писатель переосмысливает литературно-художественный опыт предшественников.

Неповторимый стиль сказок Г. X. Андерсена даже в различных переводах на русский язык осознается как лирико-романтический. Его произведения написаны для детей, и этот факт — тоже маркер стиля, а не простой учет адресата. Несомненно и то, что стиль — явление миметическое^[1], а рассмотрение полемики с предшествующим материалом или прямое его наследование позволяет углубить наше представление о художественной индивидуальности и наследуемого автора, в данном случае — Г. X. Андерсена.

Сказка из собрания В. и Я. Гримм названа конкретно и даже прямолинейно: «Шесть лебедей», как и «Двенадцать братьев», «Семь воронов», и может напомнить другую сказку — «Волк и семеро козлят». Число в названии сказочного произведения, как правило, функционально, более того, если оно выносится в название, то варианты предъявляемого числа ограничены.

Сильная позиция произведения — его начало, и в сказке именно началом задаются и образ адресата, и ключ к пониманию целого. Сказка «Шесть лебедей» начинается с интриги:

Охотился раз король в большом дремучем лесу; без устали гонялся он за зверем, и никто из его людей не мог за ним поспеть. А уже наступил вечер; придержал тогда король своего коня, оглянулся и видит, что заблудился. Стал он искать дорогу, но найти ее никак не мог.

Какая бы то ни было экспозиция, создающая фон, объясняющая обстоятельства жизни героя, отсутствует. Так бывает, когда автор адресуется взрослому человеку, опыт которого исключает необходимость введения в названные обстоятельства.

«Взрослость» адресата сказки братьев Гримм обозначена набором энергичных сменяемых сюжетов:

• — королевская охота — интрига рыцарских романов;
• — встреча с ведьмой (готическая линия);
• — выбор невесты вдовцом;
• — женитьба на коварной красавице;
• — конфликт коварной жены с детьми («Золушка», «Белоснежка и семь гномов» и др.);
• — инициация юной особы — прохождение через страдания, долготерпение, стойкость в любви и верности;
• — рождение детей и разлучение с ними.

В «Диких лебедях» именно начало указывает и на адресата сказки, и на нравственно-эстетическую доминанту; тут действительно развернута экспозиция:

Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король. Было у него одиннадцать сыновей и одна дочь, Элиза. Одиннадцать братьев-принцев ходили в школу со звездами на груди и саблями у ноги. Писали они на золотых досках алмазными грифелями и наизусть умели читать не хуже, чем по книжке. Сразу было видно, что они настоящие принцы. А их сестрица Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было отдано полкоролевства".

Автор своеобразной увертюрой задает систему ценностей королевства: учение, чтение, постижение красоты и мудрости мира, потому что это и есть истинное богатство (полцарства за книгу).

Завершается сказка у Гриммов тоже «по-взрослому»:

— Мой возлюбленный супруг, отныне я могу говорить и открою тебе, что я ни в чем не повинна и ложно обвинена, — и она рассказала ему про обман старухи-свекрови, которая забрала и спрятала ее троих детей. И принесли их в замок к великой радости короля, а злую свекровь в наказанье сожгли на костре, и остался от нее один лишь пепел.

А король и королева вместе с шестью своими братьями жили мирно и счастливо долгие-долгие годы.

Система координат финала отражает скорее бытовое, чем сказочно-фантастическое, более того, разрушение семейных уз, отказ от их святости — видимая черта нового времени, как минимум Средневековья, где превосходство клерикального над родовым становится все очевиднее (заметим, что свекровь — мать-королева, и то, как разворачивается сюжет, скорее напоминает отношения бытовые, семейные, выписанные с выраженной сатирической окраской).

Однако все сказанное посторонне или, по крайней мере, периферийно для детского сознания и не входит в круг «уроков» для девочек и мальчиков. Это своеобразные аллегорические уроки для молодых девиц и юношей, вступающих в возраст невест и женихов. Именно поэтому финал сказки «Дикие лебеди» выдает главенствующую сюжетную линию и главенствующую — принципиально другую — нравственно-эстетическую тенденцию:

— Теперь я могу говорить! — сказала она. — Я невинна!

И народ, видевший все, преклонился перед ней, а она без чувств упала в объятия братьев, так измучена была она страхом и болью.

— Да, она невинна! — молвил старший из братьев и рассказал все, как было, и, пока он говорил, в воздухе разлился аромат, как от миллиона роз, — это каждое полено в костре пустило корни и ветви, и вот уже на месте костра стоял благоухающий куст, весь в алых розах. А на самом верху сиял, словно звезда, ослепительно белый цветок. Король сорвал его и положил Элизе на грудь, и она очнулась, и в сердце ее были покой и счастье.

Тут сами собой зазвонили в городе все колокола, и слетелись несметными стаями птицы, и к дворцу потянулось такое радостное шествие, какого еще не видывал ни один король!

Не случайно имя сестры — Элиза, что означает «Бог — моя клятва», оно напоминает об имени героини оперы «Тангейзер» Рихарда Вагнера и сказки братьев Гримм «Лоэнгрин в Брабанте». Вообще христианское в сказке Андерсена очевиднее еще и и потому, что в финале в образе самой юной девы акцентируется ее невинность, подтверждаемая расцветаемыми поленьями (у Вагнера в опере должен зацвести папский посох в доказательство искупления греха). У братьев Гримм сестрица свидетельствует о невиновности. Но невинность и невиновность — слова с различной семантикой. Невинность, целомудрие, чистота многократно подчеркиваются Андерсеном в продолжении всей сказки. А звоном колоколов, расцветающим цветком в виде звезды, который король кладет на грудь Элизе, после чего она пробуждается (воскресает), — венчается сюжетная линия сказки. Внутри повествования в «Диких лебедях» образ злой свекрови заменен образом архиепископа. Мотивированы в данном случае и И братьев-лебедей, в которых отражены апостольские образы.

Особенного внимания заслуживают детали. Так, трава, из которой героине надлежит плести рубашки братьям, в «Шести лебедях» называется «звездоцвет» (в андерсеновской сказке это обыграно в финале), а у Андерсена это — жгучая крапива, символ долгих мучительных страданий и трудов, свидетельствующих о сестринской любви, вознаграждаемой любовью не только братьев, но и короля.

В сказку Андерсена включены другие сюжеты (преимущественно французские, в частности, Шарля Перро), например, сюжет о Розочке и Беляночке. Он, естественно, не заимствован напрямую, а трансформирован:

И вот с утра пораньше пошла королева в мраморную купальню, убранную мягкими подушками и чудесными коврами, взяла трех жаб, поцеловала каждую и сказала первой:

— Как войдет Элиза в купальню, сядь ей на голову, пусть она станет такой же ленивой, как ты. А ты сядь Элизе на лоб, — сказала она другой. — Пусть она станет такой же безобразной, как ты, чтобы и отец ее не узнал. — Ну, а ты ляг Элизе на сердце, — сказала она третьей. — Пусть она станет злой и мучается от этого!

Пустила королева жаб в прозрачную воду, и вода сейчас же позеленела. Позвала королева Элизу, раздела и велела ей войти в воду. Послушалась Элиза, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, третья на грудь, но Элиза даже не заметила этого, а как только вышла из воды, по воде поплыли три алых мака. А были бы жабы не ядовиты и не целованы ведьмой, превратились бы они в алые розы. Так невинна была Элиза, что колдовство оказалось против нее бессильным.

Невинность и красота — вот идеалы, которые должны быть запечатлены в детском сердце. Краткий, по живописно-выразительный сюжет органичен в сказке, утверждающей главенствующие духовно-нравственные ценности, которые страданием только ограниваются и становятся ярче. Несомненно, что Андерсен переплавляет в своей сказке не один сюжет гриммовских сказок, а в нескольких он, кроме того, естественно вводит мотивы и образы сказок III. Перро. Но именно понимание адресности произведений делает их неповторимыми: автор последовательно стремится утвердить обязательные для осмысления ребенком приоритеты: красоту внутреннего мира человека, верность идеалам, неиссякаемое чувство братской и сестринской христианской любви, твердости в противостоянии злу, какие бы привлекательные формы оно ни принимало, тогда как сказка из собрания братьев Гримм, содержащая многие узнаваемые сюжетные ходы, имеет принципиально другого адресата.

Как уже говорилось, первые переводы произведений Андерсена на русский язык в 40-е гг. XIX в. нс увенчались успехом. Причин его непопулярности в нашей стране, по-видимому, несколько: несовпадение культурноэстетического «климата» в Дании и России (Россия в то время переживала подъем реализма, поэтому сентиментально-назидательные истории в духе европейского романтизма, да еще не в слишком удачных переводах вряд ли могли привлечь российского читателя); произведения, избранные для перевода, также не вполне удовлетворяли их вкусы.

В этот период Андерсен издает «Новые сказки» («Nye Eventtyr», 1844— 1848)", где появились «Снежная королева», «Соловей», «Гадкий утенок», «Тень», «Девочка со спичками», «Ель» и др.

На следующем, и последнем, этапе творческой биографии Андерсена привлекают простые, даже прозаичные вещи, а сказки его приобретают философско-аллегорический смысл. Своеобразная «прозаизация» содержания произведений Андерсена той поры отразилась и в названиях последних сборников, которые назывались «Истории» {"Historier", 1852—1855) и «Новые сказки и истории» {"Nye Eventtyr og Historier", 1858—1872) (cp. с названиями сказок Ш. Перро, братьев Гримм, В. Гауфа).

Сам Андерсен испытывал особый интерес к России, ее литературе «от Карамзина до Пушкина, вплоть до Новейшего времени». Романтическое в его сказках утрачивает патетическое начало: характерный романтический конфликт Мечты и Реальности, Идеального Грядущего и пошлого настоящего персонифицируется, царственное и царское, как и в народных сказках, и в сказках Пушкина, но-настоящему демократично. Царственны, по Андерсену, любовь, добродетель, трудолюбие, отвага; комичны, лишены права «царствовать» гордыня, человеческая спесь, бессердечие, невежество, равнодушие. В этом смысле Андерсен — достойный наследник и устной народной словесности.

Новый взлет интереса к Андерсену в России заметен в 90-х гг. XIX в., когда было издано собрание его сочинений в четырех томах. Едва ли не самыми популярными сказками на рубеже XIX—XX вв. стали «Русалочка», «Дюймовочка», «Снежная королева». А. М. Горький одним их первых своих художественных опытов также обязан Андерсену, отразившемуся в его «Валашской сказке, или Сказке о маленькой фее и молодом чабане» (1892). Именно в маленькой фее Горьким сведены два андерсеновских образа — Дюймовочки и Русалочки. Сказка эта весьма показательна, хотя изначально не была адресована детям. Молодой Горький создал в ней образ маленькой нежной феи, живущей на листьях деревьев горячо любимого леса, наделенной самоотверженной душой андерсеновской Русалочки: из любви к чабану она покидает свой лес. Горький использует в своей сказке стихотворные вставки — песни феи и чабана, в которых каждый воспевает свой мир: она — леса, он — степи. Вспомним, что в песне изливает свою душу и Русалочка Андерсена. Она отдает свой чарующий голос за волшебство быть ближе к возлюбленному. Однако использование образов и мотивов андерсеновских сказок не делает даже молодого Горького простым подражателем. Андерсен ставит в центр повествования идею жертвенной любви, всепобеждающей, хотя и краткой, когда героиня ценой собственной смерти дарует счастье жизни своему возлюбленному. Однако романтическая история любви крошечной жительницы леса и свободного жителя степи передается в духе времени через соединение прозаического текста и песенного состязания героев, воспевающих свою родину. Маленькая фея, полюбившая чабана, следует за ним, преодолевая немыслимые для нее степные пространства, и этот путь и сводит ее в могилу. У Горького акцент иной, чем у Андерсена: приходит осень, и фея умирает, а перед смертью спрашивает чабана: «Вот теперь ты свободен. Но зачем тебе она, эта свобода?» Вопрос едва ли не в буквальном переводе взят из Ф. Ницше. Так что в своей сказке Горький синтезирует философские суждения сказочника Г. X. Андерсена и автора «прелюдии к философии будущего» «Так говорил Заратустра» — по сути своей, литературно-художественного, поэтического произведения, где стихотворный текст перемежается с прозаическими конструкциями. В Германии во времена Ф. Ницше и Р. Вагнера его называли поэмой. Р. Штраус создал одноименную симфоническую поэму. Сказка Горького показывает, что в сказочном мире рубежа веков уже вызревают вопросы, чуждые сказочному миру Андерсена, герои которого точно знают, что свобода дается во имя любви, во имя уз, и ни для чего другого.

«Снежная королева», где автор использует характерные черты святочного жанра, осмысливается заново как детской, так и вполне взрослой литературой. Несомненным достоинством этой сказки оказывается изящное использование канонов святочного жанра: нарушение привычного течения жизни, активизация злых сил, победа над которыми избавляет от смертельного холода душу человеческую, оживляет природу, околдованную смертоносными чарами Снежной Королевы. Зло не приходит в мир отталкивающим: оно прельщает. И на сей раз спасительна беззаветная, жертвенная сестринская любовь. Красота же, говорит Андерсен, может быть обворожительной, обольстительной, красотой прельщения, дьявольской красотой. По сути, в своей знаменитой сказке автор разворачивает идею 50-го псалма: «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Ведь разрушить чары Снежной Королевы можно, растопив лед, сковавший сердце Кая. И это под силу лишь Герде, которая беззаветно любит брата, именно ее слезы сделают это. Романтическая сказка Г. X. Андерсена синтезировала мотивы скандинавского фольклора, шире — европейского, но христианское в ней было явлено с новой силой, заставлявшей сентиментальные истории звучать афористически.

Христианскую идею, выписанную у Андерсена, значительно позже воплотит К. С. Льюис в образе царицы Ядис (Джадис) в сказочной эпопее «Хроники Нарнии». Драматические черты «Девочки со спичками» по-своему переосмыслены русскими писателями начала XX в. Не без воздействия Андерсена по-новому зазвучала тема детства в творчестве Л. Н. Андреева («Ангелочек»), Ф. К. Сологуба и других.

В советское время в иносказаниях сказки Андерсена «Тень» Е. Л. Шварц увидел современность и перевоссоздал ее коллизии в своей драматургической сказке с одноименным названием, в которой символическое обрело аллегорические черты, а в философском и ахронном просвечивает насущность «злобы дня».

В советское время сказки Андерсена издавались и отдельными произведениями, и сборниками, в 1970;е гг. вышел в свет двухтомник его сказок. Понятно, что эти переводы адаптированы для детей, в них убраны даже намеки на христианское, что не может не деформировать художественное произведение, однако насущное воспитательное отнюдь не умаляется и тем более не отменяется. Как и в подлиннике, в переводе «Гадкого утенка» красота, которую нужно разглядеть, — красота души, она рано или поздно обнаружит себя, а человеку, тем более маленькому, надо уметь оставаться самим собой, через какие бы трудности ни пришлось пройти. «Принцесса на горошине» в 1970;е гг. входит в книги для чтения в начальной школе. Маленький читатель по Андерсену учится понимать, что есть настоящее, подлинное, а что притворное, ненастоящее. В число программных произведений для средней школы и сегодня входят «Снежная королева», «Девочка со спичками», «Соловей» и др. В свою очередь, Андерсен учит своих последователей при протеистическом отношении к предшественникам быть самостоятельными. Ср., например, сказку «Шесть лебедей» братьев Гримм и сказку Андерсена «Дикие лебеди», чтобы извлечь его уроки.

И все-таки в лучших образцах сказок авторов, прошедших андерсеновскую школу, слышен голос не просто самостоятельный, но оригинальный, привлекающий содержанием, которое не подавляется ассоциациями со сказками Андерсена.

• [1] Минералов 10. И. Теория художественной словесности. Поэтика и индивидуальность.