Идентификационная модель «мы — они»

Центральной моделью, своеобразной архетипической матрицей, на основе которой происходит процесс идентификации личности к кризисной ситуации, является категория «мы — они», корни которой лежат в архаических пластах человеческой культуры, в рамках которой восприятие реальности строилось вокруг двух противоположных полюсов. Другим вариантом этой модели, включающим оценочный элемент, становится категория «свой — чужой». Данная модель пребывает в общественном и индивидуальном сознании в латентном состоянии, не определяя в жесткой форме ориентации и поведение людей, однако в кризисных ситуациях может вытеснить в этом сознании более поздние рационалистические слои, заняв господствующее положение.

Анализируя результаты многочисленных социологических исследований в России 90-х гг. российский социолог Ю. Левада отмечал, что «негативная идентификация» по отношению к чужим может, как показывает опыт, сплачивать «своих» в тех случаях, если она достигает уровня страха за собственное существование"^[1].

С наибольшей очевидностью функционирование данной модели проявляется в политической культуре общества. Классическим примером действия модели можно назвать избирательную кампанию по выборам президента Российской Федерации в 1996 г., в процессе которой в сознание избирателей настойчиво внедрялась мысль о невозможности «третьего пути» и необходимости выбора между демократическим развитием, воплощаемым в фигуре Б. Ельцина, или возврату к прежним коммунистическим идеалам, выразителем которых стал Г. Зюганов. Результаты показали, что эта мысль нашла в массовом сознании благодатную почву.

Восприятие мира на основе модели «мы — они» формирует представление о некой локальной территории, на которой проживает общность, как сакральный Космос. На этой территории все явления и события приобретают дополнительный символический смысл.

В условиях социокультурного кризиса современный человек готов отказаться от собственной индивидуальности в обмен на чувство защищенности, безопасности, которое дает реальное или мифологическое слияние с группой. При этом в 90-е гг. на первом этапе кризиса в России на первый план вышли наиболее очевидные этнические или этноконфессиональные характеристики, по которым и происходила идентификация. Позже они дополняются идентификацией региональной, где регион выступает в качестве особым образом идентифицированного субъекта («мы»), мистического единства общности с территорией. Регион, постепенно присваивающий себе все больше атрибутов государственности, начинает активно отстаивать свои специфические права, в противовес мифологизированному образу «центра», стремящегося эти права отобрать. Обоснованием этих особых претензий становятся нередко ссылки на те или иные периоды истории, в которые данный регион играл значимую роль, например более древнее происхождение регионального центра по сравнению со столицей. В качестве доказательства актуальности этой формы идентификации можно привести результаты значительного числа выборов руководителей региональных администраций в 90-е гг., где основным мотивом голосования стала не политическая, а региональная ориентация кандидата. В этой ситуации кандидат, воспринимаемый массовым сознанием как ставленник центра, оказывался в заведомо проигрышной ситуации.

Для идентификации с общностью, воспринимаемой как «мы», существенное значение имеет образ «их», врагов и недоброжелателей.

Чужая, «не наша» территория пребывает в состоянии хаоса, ее соседство вызывает ощущение исходящей от нее опасности, грозящей разрушить целостность нашего мира. Для большинства кризисных сюжетов характерно отождествление политических противников с врагами общества в целом («враги народа», «иностранные агенты» и т. д.).

«Длительные, по видимости нормальные отношения между этническими группами, — отмечает в этот период А. Ахиезер, — мгновенно разрушаются в моменты кризисов любого типа, так как может оказаться, что в соответствующей культуре разрешение конфликта видится именно на пути избиения, изгнания иной этнической группы. Происходит, казалось бы, невероятный возврат к оттесненным, исчезнувшим программам архаических пластов культуры»^[2].

В условиях обострения кризиса идентичности реальные социальные и политические проблемы нередко подменяются архаическим по своему происхождению представлением о вечной борьбе двух мифологизированных общностей («демократы» — «коммунисты», «патриоты» — «предатели», «наши» — «не наши»), где образ врага становится основным элементом, обеспечивающим сплоченность.

Категория «мы» является не только первичной формой самоидентификации личности, но и простейшим способом организации пространства и времени.

В условиях кризиса прошлое продолжает жить в настоящем, постоянно находится как бы внутри него. Оно предстает гораздо более живым и привлекательным, чем настоящее. Культурные герои прошлого продолжают определять настоящее, а события прошлого заново воспроизводятся в настоящем посредством специальных ритуалов.

Этим объясняется кажущееся необъяснимым на рациональном уровне чересчур эмоциональное отношение сознания к историческим событиям давнего прошлого, усиливающееся в условиях кризиса. В мифологизированном прошлом часто лежат основные мотивировки деятельности партий и движений национал-патриотической ориентации («Великая» Россия, Украина, Булгария, Ичкерия и т. д.).

В условиях кризиса идентичности история становится тем экзистенциальным пространством, в котором личность заново находит свою идентичность, смысл своего существования, основу для объединения с общностью. При этом в качестве основания для идентификации могут быть избраны реальные исторические события, оказавшие как позитивное, так и негативное влияние на развитие общности.

При этом ближайшая история ассоциируется, как правило, с действиями сил зла, как бы извратившими изначально «правильное» направление развития, что и привело к кризису, а «настоящая» история переносится все дальше в прошлое. Так, в начале перестройки «настоящая» история ассоциировалась с ленинским периодом, а врагом был Сталин, позже «настоящая» история переместилась на дореволюционный период, а роль врагов играли уже большевики. С точки зрения противоположной мифологии «настоящая» история, наоборот, заканчивается со смертью Сталина, а главным врагом становится уже Горбачев, а впоследствии Ельцин.

Нерасчлененность прошлого и настоящего рождает веру в возможность в очередной раз начать жить сначала, в частности вернуться в любой, представляющийся субъективно привлекательным отрезок истории.

Ориентация на прошлое и отсутствие четких представлений о будущем, свойственные кризисному сознанию, вынуждают его подменять описание цели описанием средств ее достижения, что позволяет не выходить за рамки постоянно длящегося «сегодня». Так произошло с понятием «реформа» в России в 90-е гг., при описании которых становится во главу угла не их цель, а тема преодоления препятствий на пути к цели. На уровне массового сознания концентрация на сегодняшнем дне, своеобразное продление «сегодня» выполняет функцию компенсации страха и неуверенности, вызванных ощущением «конца времени».

Такое явление массового сознания, как персонификация, также связано с моделью «мы — они». Все происходящие события рассматриваются в нем как проявления чьей-то доброй или злой воли.

Благоприятные события часто связаны в массовом сознании с волей Вождя, Героя, все враждебное, негативное есть результат действий таинственного врага. Отсюда выделение и символизация вождя, который становится центром, организующим общность, и приобретает сакральные функции. Вождь наделен особой, недоступной простому человеку связью с прошлым, с его героями, являясь как бы мистическим их воплощением. Не случайно каждое время ищет и находит в истории собственных культурных героев, играющих роль своеобразных покровителей сегодняшних политических вождей. Действия, воспринимающиеся как враждебные по отношению к символу, часто вызывают более сильную эмоциональную реакцию, чем подобные действия, направленные против любого реального участника общности. Уничтожение символа — это разрушение всей общности. Именно так воспринимались значительной частью общества предложения о захоронении тела В. И. Ленина. Аргументы, связанные с историко-культурной или научной значимостью его сохранения, являются в большинстве своем лишь неосознанной рационализацией страхов, заложенных в массовом сознании.

Потребность в идентичности, активизирующаяся в кризисные периоды, рождала потребность в идентификации с вождем, в качестве одного из главных условий самоидентификации личности. Живой или умерший вождь постепенно теряет в массовом сознании свойства живого человека и приобретает символические характеристики. Для понимания этих характеристик достаточно сравнить содержание мифологизированных биографий современных политических лидеров, претендующих на роль вождей разного уровня, в которых конкретные события личной жизни приобретают одинаковый символический смысл.

Враг также индивидуализируется и приобретает символический смысл, так как через него в наше пространство приходит все враждебное и злое. Тайными кознями врагов можно объяснить и оправдать любые просчеты и неудачи, несоответствие результатов поставленным целям и т. д. Таинственные силы зла — причина всего плохого и неприятного в нашей сегодняшней действительности. В зависимости от того, как идентифицировала себя данная культурная или политическая общность, на роль врага в последние годы предлагались и привычные евреи в мифологизированном варианте «жидо-масоны», и окопавшиеся в новых демократических структурах коммунисты или «продавшиеся Западу» демократы, пресловутые «агенты влияния» или конкретные личности, наделяемые особым, тайным влиянием на политический процесс (от Чубайса к Березовскому, потом к Суркову и т. д.).

Выдвижение представления «мы — они» в качестве основы модели мира становится актуальным для современного человека в кризисные моменты развития общества. Эта модель приобретает законченную форму после формирования особой системы символов и ритуалов, с помощью которых происходит самоидентификация мифологических общностей, символизация сознания и ритуализация поведения, достигается эмоционально-психологическое слияние личности с группой. Роль символов и ритуалов в процессе идентификации культурных и политических общностей подробно исследована в науке, начиная с работ Г. Лебона и 3. Фрейда^[3] и заканчивая работами Б. Андерсена и Э. Хобсбаума^[4]. При этом представление «мы — они» служит одновременно основой для формирования и способом существования и усиления устойчивых социокультурных и политических мифов, характерных как для отдельной общности (политической общности), так и для общества в целом.

Толпа, скандирующая очередной политический лозунг, необходима не только для оправдания акций политической власти или для воздействия на нее со стороны оппозиции. Толпа эта представляет ценность (по крайней мере, с точки зрения конструирования идентичности) сама по себе, как главное условие, при котором за счет действия механизмов массового внушения, подражания и эмоционального заражения личность окончательно теряет свои индивидуальные свойства и сливается с мифологической общностью, с «нами». Ритуал помогает его участникам освободиться от страха как перед мистическим врагом, так и перед неизведанным, не поддающимся восприятию будущим.

Повсеместное строительство многочисленных памятников является столь же необходимым элементом процесса идентификации, как и последующее их торжественное разрушение. Из глубин мифологического сознания происходит и господство «магии имени», эта не до конца осознанная вера в то, что изменение названия города, района или улицы (так называемое возвращение исторических названий) сможет изменить к лучшему и жизнь их обитателей.

• [1] Левада Ю. От мнения к пониманию. Социологические очерки 1993—2000. М., 2000. С. 434.
• [2] Ахиезер А. Культурные основы этнических конфликтов // Общественные наукии современность. 1994. № 4. С. 118.
• [3] См.: Лебон Г. Психология масс // Психология народов и масс. М., 1995; Фрейд 3. Коллективная психология и анализ Я // «Я» и «Оно». Труды разных лет. Кн. 1. Тб., 1991.
• [4] См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М., 2001; Хобсбаум Э. Изобретениетрадиций.

  Введение

  // Вестник Евразии. 2000. № 1 (8).