Летописные и фольклорные произведения как факт историографии

Известно, что любой нарратив, если он содержит какую-либо оценочную информацию, может рассматриваться и как источник, и как историография по теме. Это позволяет анализировать русские летописи с точки зрения общего историографического процесса. Н. Л. Рубинштейн в своем капитальном труде отметил, что «в летописи сняты все грани, отделяющие автора-составителя свода от его источника» [Рубинштейн, 1941. С. 1]. Однако позиция автора и оценка происходившего с его собственной точки зрения и с точки зрения той общественнополитической обстановки, в которой ему приходилось работать, прослеживается в подборе описываемых фактов, изложении событий, характеристиках (впрочем, довольно редких) тех деятелей, о которых идет речь в повествовании, и т. д.

Тем примечательнее для нас упоминание в летописях деятелей Западнорусских земель или фактов истории этого края при оценке тех или иных событий. К сожалению, памятников собственно полоцкого или смоленского летописания до нас не дошло. Хотя скудные упоминания о том, что таковое велось, мы имеем. Например, В. Н. Татищев в «Предъизвещении» к первой редакции «Истории Российской» упоминал и Полоцкую, и Смоленскую летописи, которыми он пользовался в библиотеке П. М. Еропкина и А. Ф. Хрущёва [Татищев В. Н., 1964. С. 47]. Кроме того, явные следы полоцкого и смоленского летописания мы находим в некоторых общерусских сводах. Однако западнорусские реалии довольно редко фигурируют в русских источниках. Например, в Повести временных лет Полоцк упомянут лишь 11 раз, при этом большая часть этих упоминаний связана с именем знаменитого Всеслава Полоцкого — фигуры общерусского масштаба. На основе этого можно признать, что Западнорусские земли, особенно Полоцкое княжество, воспринимались жителями Киевской державы как несколько обособленная территория. С этим, в частности, связано и большое количество легендарных и фольклорных сказаний, которые приводит летописец, описывая этот регион. Например, явно фольклорного происхождения сюжет, помещенный под 1092 г. (и к которому еще предстоит вернуться), о бесах и мертвецах, которые пришли из Друцка и в Полоцке «уязвляли язвою» полочан [ПВЛ, 1996. С. 191]. Недаром и самого Всеслава Полоцкого, по мнению древнерусского летописца, «мать родила от волхования» [ПВЛ, 1996. С. 67]. Таким образом, летописец, описывая западнорусские реалии, находился под влиянием фольклорных и легендарных представлений и иногда старался отразить именно их, а не подлинные исторические события.

Отчего же это происходит? Рискнем предположить, что подобная ситуация может быть объяснена двумя причинами. Первая причина — иноэтничный (особенно Полоцкой земли) состав населения Западнорусского края в сравнении с другими восточнославянскими племенами. Как показали археологические исследования региона, славянское население здесь активно взаимодействовало с местным балтоязычным [Седов, 1995. С. 369; Шмидт Е. А, 2012 и др.]. Это привело к созданию материальной культуры особого типа и даже отразилось на внешнем облике местных жителей¹. Вторая же причина, менее важная, — сильный скандинавский компонент ранней истории Полоцка, Турова, Смоленска, часто подчеркиваемый летописцем в то время, когда правящая киевская династия выглядела уже абсолютно славянской. Летописец прямо сообщает, что в Полоцке и Турове правили князья варяжского происхождения: в первом — Рогволод, во втором — Туры [ПВЛ, 1996. С. 36]. О варяжских князьях Смоленска летопись не сообщает, однако о наличии норманнского компонента на этой территории, в том числе и в составе правящей элиты, говорят археологические данные. Кроме того, Полоцк и Смоленск очень часто упоминаются и в скандинавских источниках [Джаксон Т. Н., 2001]. Видимо, Полоцкие, Турово-Пинские и Смоленские земли воспринимались большинством жителей Киевской Руси как «чужие» в силу их особого этнического состава, а также в силу обособленных «варяжских династий», правивших здесь вплоть до XI в.

Теперь же разберем несколько преданий, связанных с Западнорусскими землями и отраженных летописью.

Первым таким преданием можно считать рассказ о сватовстве Владимира к Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогволода. Причем в летописях этот рассказ, в несколько отличающихся интерпретациях, помещен дважды (под 980 и 1128 гг.). В статье под 980 г. это событие преподнесено как неудавшееся сватовство новгородского князя к гордой полоцкой княжне, и сюжет выглядит вставной новеллой в рассказе об усобице между Владимиром и Ярополком. Рогнеда отказала Владимиру со словами «не хочю разути робичича» (Владимир, по преданию, был сыном великого князя Святослава и рабыни Малуши Любечанки). Оскорбленный Владимир захватил Полоцк, убил Рогволода и его семью, а Рогнеду силой взял в жены. Рассказ этот вполне может рассматриваться как желание летописца подчеркнуть жестокость Владимира до принятия христианства, чтобы лучше оттенить его образ как Крестителя Руси. Об этом свидетельствует и явная параллель между сообщением 980 г. и так называемой «Корсунской легендой» крещения Владимира [Шахматов, 2001. С. 101—121]. Во втором случае (под 1128 г., после сообщения о высылке полоцких князей в Византию) рассказ о жестокой расправе Владимира над родственниками Рогнеды, воспроизводимый с новыми подробностями, служит своего рода оправданием^[1]

того, почему «мечь взимають Рогволожи внуци противу Ярославлим внуком». При этом рассказ 1128 г. содержит три мотива, имеющие отчетливые литературные параллели (ритуальное оскорбление Рогнеды, переименование Рогнеды в Гориславу и попытка отмщения РогнедыГориславы своему обидчику-мужу Владимиру; подробнее см.: Литвина, Успенский, 2006. С. 335—354). Отметим также, что рассказ 1128 г. уже в XVIII—XIX вв. будет часто привлекать внимание художников и литераторов.

Так или иначе, два варианта легенды о захвате Владимиром Полоцка и его сватовстве к Рогнеде служат утверждению двух важных исторических идей. Первая: превосходство христианства над язычеством (а приверженность язычеству ведет к жестокости). Вторая: объяснение вражды полоцких князей с потомками Ярослава Мудрого и оправдание высылки первых в Византию.

А. Н. Толстой заметил: «Русский народ создал огромную изустную литературу: мудрые пословицы и хитрые загадки, веселые и печальные обрядовые песни, торжественные былины (говорившиеся нараспев, под звон струн) о славных подвигах богатырей, защитников земли народа, героические, волшебные, бытовые и пересмешные сказки. Напрасно думать, что эта литература была лишь плодом народного досуга. Она была достоинством и умом народа. Она становила и укрепляла его нравственный облик, была его исторической памятью, праздничными одеждами его души и наполняла глубоким содержанием всю его размеренную жизнь, текущую по обычаям и обрядам, связанным с его трудом, природой и почитанием отцов и дедов…» [цит. по: Наумова Г. Р., 2018. Ч. 1. С. 23—24]. В связи с этим важное историографическое значение имеют и упоминания полоцких реалий в литературных (в том числе фольклорных) памятниках.

Наиболее бесспорным следует считать отражения в фольклорных памятниках образа Всеслава Полоцкого. Как уже было сказано, летописец не преминул подчеркнуть, что тот был рожден «от волхования». Однако не только летопись относится к нему как к человеку, обладающему тайными знаниями. Так, сохранились былины о Волхе Всеславиче (Вольге Сеславиче); причем исследователи относят их к «древнейшему пласту русского эпоса» [Свод…, 2001. С. 662]. В былине об исцелении Ильи Муромца рассказывается о предупреждении калик перехожих: «Не ходи ощё на Вольгу Сеславьича: Он не силою возмет, Так хитростью-мудростью» [Песни…, 1861]. В данном случае несомненно, что отчество былинного князя восходит к историческому деятелю домонгольской Руси: имя Всеслав было родовым в полоцкой ветви династии Рюриковичей. Князем-волшебником предстает Всеслав Полоцкий и в «Слове о полку Игореве» [Слово о полку…, 1981. С. 102]:

На седьмом веке Трояна кинул Всеслав жребий о девице ему милой.

Хитростью оперся на коней и скакнул к городу Киеву, и коснулся древком золотого престола киевского.

Отскочил от них лютым зверем в полночь из Белгорода, объятый синей мглой, добыл удачу:

в три попытки отворил ворота Новгорода, расшиб славу Ярославу, скакнул волком до Немиги с Дудуток.

А Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела.

Немиги кровавые берега не добром были засеяны, засеяны костьми русских сынов.

Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал:

из Киева до петухов дорыскивал до Тмуторокани, великому Хорсу волком путь перерыскивал.

Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал.

Хоть и вещая душа была у него в храбром теле, но часто от бед страдал.

Ему вещий Боян ещё давно припевку, разумный, сказал:

«Ни хитрому, ни умелому, ни птице умелой суда божьего не миновать!».

Приведенные примеры показывают, что образ Всеслава Полоцкого в глазах древнерусских жителей был окутан таинственным ореолом, что и нашло соответствующее отражение в летописях и фольклорных памятниках. Примечательно, что в Повести временных лет фигура Всеслава Полоцкого приобретает значение «Божьего наказания». Именно наказанием Ярославичей за преступление крестоцелования и объясняет летописец факт вокняжения полоцкого властителя в Киеве в 1068 г.

Однако важно подчеркнуть и другое, что не только личность князя Всеслава выглядела фантастичной в восприятии людей Киевской Руси XI в., но и вся Полоцкая земля была не менее фантастичной: «…в Киеве имя Полоцка в старое время произносилось, по-видимому, с оттенком предубеждения, враждебным тоном суеверного предрассудка…» [Леонардов, 1912. С. 124]. Доказательством этому служат абсолютно фантастические рассказы о «придивном чуде в Полотьску», помещенные в Ипатьевской, Тверской и ряде других летописей под 1092 г Согласно им, целые полчища бесов на конях рыскали по Полоцкой земле и пугали мирных жителей во время эпидемии. «Подобно тому как земля литовская долгое время почиталась очагом всевозможных чудес и чародеяний, так страна полоцких кривичей в XI—XII вв.еках за область волхований и загадочных явлений считалась каким-то гнездом бесовской нечестии, зачарованным уголком, над которыми как будто тяготеет проклятие со всеми последствиями: язвою, моровым поветрием и пр.» [.Леонардов, 1912. С. 126].

В дошедших до нас летописях полоцкие известия XII—XIII вв. практически не имеют самостоятельного значения. Почти все они подчинены рассмотрению политики окружающих Полоцк княжеств и нарождающегося Литовского государства. При этом информации, которую можно было бы отнести к историографической, они практически не содержат. Впрочем, последнее относится и к упоминанию ТуровоПинских и Смоленских земель. Однако в период феодальной раздробленности эти земли оказались связаны с жизнью нескольких почитаемых религиозных деятелей. Полоцк оказался родиной знаменитой Евфросинии Полоцкой, много сделавшей для развития культуры этой земли. Современником Евфросинии был легендарный полемист, проповедник Кирилл Туровский. Младшим современником этих двух виднейших просветителей был и Авраамий Смоленский. Непосредственно к началу монголо-татарского нашествия относится предание о Меркурии Смоленском (ум. 1239). В житии Евфросинии Полоцкой так сказано про Полоцкую землю: «Ефросинья небопарный орел, попарившия от запада до востока, яко луча солнечныя просвятившия землю Полотскую. Тем же хвалится Селун о святем Димитрии, а Вышгород мученикома Борисом и Глебом. Аз же хвалюся: блажен се и ты, град Полотский, такову леторасль возрастивый, преподобную Еврасинию. Блажени людие, живущи во граде том; блажены родители твои…» [Повесть…, 2005. С. 219]. Таким образом, уже к XIII в. рассматриваемый регион воспринимался как родина, по крайней мере, трех авторитетных деятелей русской церкви. В дальнейшем это обстоятельство не могло не влиять на восприятие истории Полоцкой, Смоленской и Турово-Пинской земель. Забегая вперед, следует отметить, что много в изучении Западнорусских земель было сделано как раз лицами духовного звания. Например, первое подробное сочинение по истории Смоленска было составлено священником Н. Мурзакевичем [Мурзакевич Н. А., 1804]. В свою очередь атрибуты церковной жизни (от монументальных храмовых строений до небольших икон, фрагментов рукописей и т. д.) — довольно внушительная часть всего источникового комплекса по истории региона.

Нельзя не заметить и некоторого интереса к собственно археологическим памятникам, который прослеживается у летописцев. Как известно, в той или иной степени археологические памятники интересовали людей всегда. Уже у Геродота находим свидетельство о существовании в его времена остатков укреплений Дария [Геродот, 1972.

Кн. IV. С. 218]. О раннем этапе интереса к археологическим памятникам на Руси у нас не так много сведений. Никон Печерский (XI в.) был первым русским историком, проявившим интерес к древним реалиям. На протяжении своего (реконструированного А. А. Шахматовым) труда он 18 раз обращается к ним для подкрепления приводимых исторических фактов, т. е. памятники у него фигурируют в качестве исторического источника [Каргер, 1958. С. 11—23]. Как показало исследование А. А. Формозова, русские источники часто упоминают археологические памятники при описании каких-либо местностей: курганы по грамоте Андрея Боголюбского Киево-Печерскому монастырю, «длинные валы» у Киева и т. д. [Формозов, 1961. С. 12]. К сожалению, у нас нет сведений о восприятии жителями Древнерусского государства западнорусских древностей.

В целом, можно констатировать, что в сознании жителей Древнерусского государства, далеком от настоящего научного осмысления, рассматриваемый регион изначально воспринимался как чуждый в системе Киевской Руси. Если Турово-Пинская и Смоленская земли оказались в значительной степени инкорпорированы в эту систему, то Полоцкая продолжала оставаться несколько обособленной. Причина этому — княжеская династия, восходящая не к Ярославу Мудрому, а к его брату Изяславу. При этом персонажи полоцкой истории помогают летописцу утверждать важные исторические идеи и концепции, оттенять образы киевских правителей. Так, легенда о сватовстве Владимира к Рогнеде подчеркивает жестокость Крестителя Руси до принятия христианства, легенда о киевском восстании 1068 г. и посажении на великокняжеский стол Всеслава обличает Изяслава, старшего сына Ярослава Мудрого, который преступил крестоцелование. В период же феодальной раздробленности Полоцкая, Смоленская и Турово-Пинская земли воспринимались как родина трех почитаемых на Руси церковных деятелей, что влияло на последующее внимание именно к церковной истории региона. Что касается интереса к археологическим памятникам рассматриваемых территорий, то в столь ранние периоды о нем ничего не известно, видимо, потому что большинство изучаемых археологами городищ, курганов и т. д. в раннем Средневековье еще активно функционировали.

• [1] Об особом морфологическом облике белорусов впервые писал К. Н. Иков (Алексеев, 1996. С. 123—125).