Интерес к прошлому в 1820—1830-е гг

Что касается древностей, то теперь, в эпоху уваровской «официальной народности», правительство всемерно стремилось показать, что прошлое народа оно тщательно оберегает. «Остановитесь! И не смейте более прикасаться к древностям!» — зычно кричал в 1831 г. император в Новгородской Софии, увидав на подмостках живописцев, расписывавших ее стены [Открытие Могилёвского музея, 1914. С. 61]. Еще 31 декабря 1826 г. всем губернаторам было разослано «высочайшее повеление» о собирании в губерниях сведений «об остатках замков, крепостей и других зданий древности, и что строжайше было запрещено таковые здания разрушать» [Охрана памятников…, 1978. С. 39]. Правда, на резонные запросы губернаторов о том, что же считать древностями, царь со свойственным ему противоречием цинично заявил: «разрушать их не должно, но и чинить ненужного не надобно, а поддерживать одни ворота или такие здания, в которых есть нужные помещения» [Данилов, 1886]. Отныне архитектурные сооружения не разрушались, но использовались для местных нужд. В 1844 г., например, последовало высочайшее разрешение приспосабливать смоленские башни под архивы, но с сохранением их внешнего вида [Семевский, 1890. С. 737]. 14 февраля 1848 г. был издан указ Правительствующего Сената [№ 8520], где было «изъяснено» «высочайшее повеление» о наблюдении за сохранностью в целости памятников древности, а в феврале 1848 г. губернаторы империи получили копию «Рапорта главноуправляющего путями сообщений, направленного в Сенат, о повреждении, оказавшемся в древней крепостной стене в городе Коломне и о дозволении разобрать ветхую часть ее», что возмутило Николая: «Стену исправить и содержать в надлежащем состоянии», — был грозный ответ. При этом царь «повелеть соизволил: строго воспретить разрушать памятники древности и непременно блюсти за их состоянием». Губернаторы информировались об этом специально¹.

Сам того не подозревая, Николай I подготовил почву, которая через несколько десятков лет дала России всплеск работ по местной истории. При нем начали свои действия еще три ученых общества, связанных с изучением истории: Общество истории и древностей Остзейских губерний (1834 г.), Одесское общество истории и древностей (1839 г.), Русское археологическое общество (1846 г., первоначальное название — Императорское русское археолого-нумизматическое) [Бердин— ских, 2003. С. 72]. Роль последнего исключительно важна для координации краеведческих исследований. За годы своего существования оно издало 26 томов «Записок», 46 томов «Записок» отделений, 22 тома «Трудов» и 10 томов «Известий».

Способствовали этому в первую очередь губернские статистические комитеты, высочайше утвержденные 3 декабря 1834 г. По «Положению…» на них возлагался сбор статистико-экономических данных по отдельным территориям. Надо сказать, что в то время статистика была единственной в современном понимании общественной наукой. В ее предмет входил достаточно широкий круг проблем, связанных с географией, историей, археологией, этнографией. Однако, по мысли николаевского правительства, создание статистических комитетов, изучение статистики не должно было увеличивать государственные расходы и количество чиновников. Поэтому председателем статистического комитета назначался губернатор, в состав комитета входили предводитель дворянства, вице-губернатор, почетный попечитель гимназии, прокурор, инспектор врачебной управы, управляющие удельной конторой, директора училищ, член духовной консистории. На местах^[1]

сведения собирались членами-корреспондентами. При этом работа в комитете была общественная, и жалованья за нее не платили, т. е. реально все состоящие в новом учреждении люди не могли отдаваться работе полностью. Поэтому большинство из них числилось в комитетах лишь формально. В 1835 г. в Вятку на службу в должности делопроизводителя Вятского губернского статистического комитета был отправлен А. И. Герцен. В своей книге «Былое и думы» он метко охарактеризовал нововведение Николая I и отношение к нему (нововведению) органов власти. «Министерство внутренних дел было тогда в припадке статистики, оно велело завести комитеты и разослало такие программы, которые вряд ли возможно было бы исполнить где-нибудь в Бельгии или Швейцарии… На комитет и на собрание сведений денег не назначалось ни копейки; все это следовало делать из любви к статистике, через земскую полицию и приводить в порядок в губернской канцелярии. Канцелярия, заваленная делами, ненавидящая все мирные и теоретические занятия, смотрели на статистический комитет как на ненужную роскошь, как на министерскую шалость». К 1853 г. статистические комитеты были открыты лишь в 33 губерниях из 49. Центральным органом для них стало статистическое отделение МВД, реорганизованное затем в Центральный статистический комитет. Деятельность статистических комитетов на первых порах не могла дать значимых результатов. Однако уже в это время обозначился их довольно большой общественный потенциал. Так, к работе по сбору сведений о родном крае, помимо чиновников местной администрации, в качестве членов-корреспондентов привлекались лица, известные в губернии своим стремлением к изучению местных древностей и истории. Именно они и начали сбор материалов по местной истории, который в эпоху Великих реформ продолжили их младшие коллеги. Таким образом, деятельность статистических комитетов в период правления Николая I выразилась в формировании тематики краеведческих исследований, создании общественного актива комитетов и накоплении опыта публикаций по местной истории [Бердинских, 2003. С. 44—49].

Вторым важным фактором организации местных краеведческих исследований стали «Губернские ведомости», выходившие с 1830 г. в шести, с 1838 г. — в 42, а с 1851 г. — в 44 губерниях России. Идея их создания принадлежала министру внутренних дел Д. Н. Блудову. А. И. Герцен, со свойственной ему иронией, писал, что осуществилась «оригинальная мысль приучать к гласности в стране молчания и немоты» [Герцен, 1956. С. 304]. Работали новые органы печати в тесном взаимодействии с губернскими статистическими комитетами. Материал помещался в двух отделах: официальном и неофициальном. Если первый отводился под правительственные сообщения, то второй заполнялся информацией, имеющей местное значение. Именно здесь публиковалась информация краеведческого характера. Тот же А. И. Герцен писал, что «священники… доктора медицины, учителя гимназии… пишут статейки. Люди, которые не смели думать о печатании своих статей в „Московских ведомостях“, в петербургских журналах, стали печататься у себя» [Селиванов, 2005. С. 92]. Выдающийся провинциальный деятель, учитель истории и литературы Воронежского кадетского корпуса и Воронежской гимназии, затем инспектор гимназий в Вильне и в Полтаве, а также редактор «Виленского вестника» в 1860-х годах, М. Ф. Де-Пуле (1822—1885)¹ в 1866 г. писал о краеведческом значении изданий: «В массе „губернских ведомостей“, в этих страшных ворохах печатной бумаги, набравшихся почти за 30 лет, найдется множество самых любопытных исторических, статистических и этнографических сведений, которые со временем сделаются, а некоторые уже и сделались, драгоценным достоянием науки…» [Де-Пуле, 1866. С. 1]. Не надо забывать, что благодаря краеведческим публикациям «губернских ведомостей» местные жители смогли лучше познакомиться с историей собственного края: «Можно сказать положительно, что до 1845 г. нижегородцы не знали истории своего края, но с тех пор познакомились с прошлым своей родины» — писал биограф П. И. МельниковаПечерского, характеризуя общественные настроения в Нижегородском крае до начала публикаторской деятельности замечательного писателя [Селиванов, 2005. С. 94].

На начальном этапе издания «Губернских ведомостей» материала по местной истории там было мало. Что касается «Губернских ведомостей» Западнорусского края за 1840-е годы, то здесь следует назвать статьи о башне в Каменце Литовском [Игн К., 1845], руководство к отысканию древностей [Крашевский, 1845], о камнях с надписями [Нарбутт, 1846], о древнем Новогрудке [Лишков, 1846], о Замковой горе в Вельске [Замковая гора…, 1847] и т. д. Расцвет деятельности «Губернских ведомостей» по публикации материалов по местной истории приходится уже на период правления Александра II. Однако уже само появление такого рода изданий было событием. Любопытные описания Мстиславских археологических памятников находим в «Могилёвских губернских ведомостях» за 1847 г. Принадлежат они преподавателю Могилёвской мужской гимназии Виктору Ивановичу Прахову [Прахов В. И., 1847] — родоначальнику известного рода потом-^[2]

ственных историков и искусствоведов из Мстиславля¹. Уроженец этого города, он описывал хорошо ему известные Девичью и Замковую горы (как мы теперь знаем, первое — городище раннего железного века, второе — детинец средневекового города XII—XVII вв.; см.: Алексеев, 1976а], которые, исходя из географического расположения, датировал временем борьбы Литвы с Москвой. Основным источником его был, как он сам указал, Н. М. Карамзин. Описание истории города он доводил до 1654 г., когда воевода Трубецкой предал огню укрепления Мстиславля. В 1847—1848 гг. «Могилёвские губернские ведомости» помещали и другие исторические статьи В. И. Прахова [Прахов В. И., 1847; Прахов В. И. 1848]. Нельзя не пожалеть, что составителю специальной сводки о семье Праховых С. В. Букчину остался неизвестным родоначальник этого замечательного Мстиславского семейства, автор ряда работ по истории Мстиславщины [Букчын, 1971].

В 1853 г. жестокая цензура добрались и до местных изданий — губернских ведомостей. «Курские ведомости», например, в № 11 за этот год поместили серию народных загадок губернии («родился — не крестился, умер — не спас, богоносцем был» — осел). «Собрание подобных материалов, — писал сменивший П. А. Ширинского-Шихматова на посту министра народного просвещения А. С. Норов председателю петербургского Цензурного комитета, — весьма полезно… но при всем том едва ли следует допускать печатание без разбора, а тем более в губернских ведомостях, что сохранилось в изустном предании, в особенности же, если им нарушаются добрые нравы и может быть дан повод к легкомыслию или превратному суждению о предметах священных…» А. С. Норов рекомендовал «принять все зависящие меры к отклонению на будущее время пропуска цензурою преданий, которых, конечно, нет никакой пользы сохранять в народной памяти через печать…» [Лемке, 1904. С. 293—294]. В следующем году директор Саратовской гимназии поплатился гауптвахтой за напечатание нескольких народных песен «не совсем нравственного содержания» [Никитенко, 1955. С. 385].

Подобные меры мало способствовали увлечению местной этнографией и фольклором и в интересующем нас регионе. Впрочем, при редакторе «Могилёвских губернских ведомостей» Дубенском в 1855— 1865 гг. было напечатано много статей по топографии и геологии края. Изучение древностей не было, в отличие от занятий по этнографии и фольклору, одиозным — археологическими раскопками увлекался даже министр внутренних дел (с 1852 г. министр уделов) граф Л. А. Перовский. При нем, например, возникла первая мысль о раскопках в Новгороде. В 1852 г. Л. А. Перовский обязал всех губернаторов со-^[3]

общать ему о всем новонайденном для показа государю¹. Не случайно в местных и столичных изданиях в 1850—1860-е годы публиковались интересные статьи о древностях Белоруссии: Полоцке, Каменецкой веже, Коложской церкви в Гродно и пр. [Эвальд, 1854; Л. Е., 1856; Алексеев Е., 1861]. Писали их чаще образованные учителя, заинтересовавшиеся местными памятниками: Э. Ф. Эвальд, например, окончив Петербургский педагогический институт, три года, по его собственному свидетельству, служил в Дворянском училище в Полоцке^[4][5]. Позднее в Петербурге (он преподавал в разных заведениях, в том числе и в Академии Художеств) лекции этого талантливого человека, по свидетельству И. Е. Репина, пользовались у молодежи необычайной популярностью^[6].

Интерес к западнорусским древностям как в самом крае, так и в России в целом пробудило знакомство русского общества с легендарной полоцкой реликвией — крестом св. Евфросинии, который знаменитый «воссоединитель» униатов (1839 г.)^[7] архиепископ Полоцкий и Витебский Василий Лужинский вывез в Москву и Петербург для сбора средств на ремонт восстановленной епархии. Поездка вызвала огромный резонанс и оживила интерес к истории Западнорусских земель. В своих мемуарах иерарх немало места уделил этой поездке [Лужинский, 1885].

На кресте была древняя надпись о неотчуждении со сложным заклятием, и нам трудно понять, как владыка решился самовольно вывезти уникальную реликвию: еще в 1833 г. по высочайшей воле было отказано генерал-губернатору князю Н. Н. Хованскому лишь перенести крест в Евфросиниевский храм и дано указание хранить его в Полоцке в Софийском соборе. Можно думать, что полоцкий архиерей надеялся на заступничество всесильного митрополита Филарета. Сам же Василий объяснял этот поступок так: «Когда я садился уже в экипаж, почтальон подает мне свиток и письмо на мое имя от г. директора хозяйственного управления при святейшем Синоде К. С. Сербиновича, который просил меня проверить самым тщательным образом и исправить рисунок упомянутого креста, препровожденный в свитке, с подлинником. Не имея времени, ни возможности исполнять это требование… я велел ризничему священнику Богдановичу, прощавшемуся со мною, принести мне в футляре оный и повез его с собою вместе со сказанным рисунком…» [.Лужинский, 1885. С. 211—212]. Иерарх не скрывает, что действительно надеялся на заступничество митрополита Филарета.

В Москве крест был положен «на устроенном для него прекрасном налое» в Успенском соборе Кремля. Для поклонения храм был открыт с 5 часов утра до 10 часов вечера. При кресте все время стояли два священника. Опускать крест в воду при водосвятии было воспрещено, ее святили другим крестом. «С разрешения митрополита Филарета соборное духовенство развозило ночью с особым благоговением упомянутую святыню по домам чиноначалий, вельмож, князей, графов и богатых купцов для совершения в их помещениях молебствий с водоосвящением». «Я сам возил сей крест, — дополняет Василий, — только в некоторые богоугодные заведения и к благочестивому знаменитому вельможе, действительному тайному советнику князю Сергею Михайловичу Голицыну, совершал сам в его домовой церкви на даче под Москвою молебствие с водоосвящением…» [Лужинский, 1885. С. 20А—205]. Архиепископ с огорчением сообщает далее, какие громадные суммы были получены в Успенском соборе, служители которого ему их так и не отдали. И многие, узнав об этом, стали жертвовать на построение Евфросиниевского монастыря лично ему. Все полученные средства были поделены по распоряжению обер-прокурора Синода Н. А. Протасова с Литовской воссоединенной епархией [Лужинский, 1885. С. 207].

8 сентября 1841 г. Василий Лужинский выехал в Петербург и там поместил крест в синодальную церковь. По указанию вернувшегося в это время из-за границы царя реликвия была перевезена в Казанский собор.

Стечение народа в соборе было огромное. «В алтаре было со звездами столько высокопоставленных сановников, что с трудом могли проходить между ними прислужники церковные», — писал Василий [Лужинский., 1885. С. 210].

Судя по сохранившимся архивным документам, ночами в Казанском соборе производилась и зарисовка креста. «Имею честь уведомить Ваше превосходительство, — писал художник Н. М. Менцов К. С. Сербиновичу, — что лицевую сторону креста (кроме боковых надписей) я с Божьей помощью уже кончил, оборот начал только сейчас и надеюсь к часу ночи окончить его, а надписи боковые проверить… если нужно будет, то я вновь написать постараюсь завтра, придя в церковь в пятом часу утра. Н. Менцов, 16 сентября»¹. Из этой записки нам становится ясно, почему боковые надписи креста Евфросинии, судя по изданию, были сделаны Н. М. Менцовым так неточно — у него не было удовлетворительных условий работы, а точность в палеографии, возможно, и не требовалась… Так был получен рисунок прославленной реликвии^[8][9], в том же году опубликованный [Исторические сведения…, 1841.

Вклейка]. Дата записки Н. М. Менцова — 16 сентября — показывает, что Василий Лужинский не случайно спешил в Петербург к этому времени: выехав в своей карете из Москвы, он прибыл в северную столицу через несколько дней, а 15 сентября Православная церковь празднует Воздвижение креста (откуда и такое стечение народа в Казанском соборе). На всем пути через Москву в Петербург и затем в Витебск он совершал богослужения с водосвятием, и крест видела огромная масса верующих. Путешествие полоцкого владыки с уникальной реликвией по городам России (о чем писалось много в газетах; библиографию креста см.: Алексеев, 1957) — большое событие, оно всколыхнуло интерес к западнорусской истории, к истории Полоцка и к его древностям, что немедленно отразилось в тогдашней печати.

В этой обстановке и проходило изучение западнорусских древностей во второй половине 1820-х — первой половине 1850-х годов. В царских чиновниках николаевского времени мы встречаем равнодушие к истории и к памятникам, но вместе с тем и осознание необходимости если не изучения их, то сохранения. Подобно бонапартистам в известном изречении М. Е. Салтыкова-Щедрина, они «путали понятие Отечество с понятием Ваше Превосходительство». Но совсем иначе относилась к делу местная, в Западнорусских землях в основном польская, интеллигенция. Для последней катализатором явился разгром польского восстания 1830—1831 гг. Ненависть царя к Польше теперь легла тяжелым бременем на все Западнорусские земли. После 29-летнего существования был закрыт оплот просвещения в Западном крае — Виленский университет (1832 г.), закрывались почти все польские газеты и журналы, началась секвестрация имущества польских помещиков, замешанных в восстании. Художественные сокровища польской знати доставлялись в Петербург, лично просматривались Николаем и большей частью уничтожались [Tyszkiewicz К., 1858; отд. изд.: Wilna, 1859]. Все это не могло не послужить новым стимулом развития патриотических настроений среди польской общественности: неизбежно повысился интерес к прошлому своей страны, своего края, к древностям литовско-белорусских земель.

• [1] ГАСО. Ф. 1 (Канцелярия смоленского губернатора). Оп. 2. № 603. Л. 2—3.
• [2] Друг и душеприказчик поэта И. С. Никитина, один из создателей воронежского"кружка интеллигентов", широко печатавший свои статьи в московских и петербургскихизданиях («Современник» и «Русское слово» — в 1850-е годы; «Русская речь», «Время»,"С.-Петербургские губернские ведомости" — в 1860-е годы; «Русский вестник» —в конце жизни), М. Ф. Де-Пуле был видным общественным и культурным деятелемВоронежа и Западного края (в виленский период). По рекомендации П. И. Бартенева, М. Ф. Де-Пуле совместно с П. П. Глотовым выпустил в 1861 г. сборник «Воронежскаябеседа», составленный из разнообразных работ участников упомянутого кружка которым руководил историк Н. И. Второв (1818—1865). Де-Пуле энергично содействовализучению родного края, его истории, литературы, фольклора, созданию в Воронежевоскресной школы, библиотеки, женской гимназии, он стал одним из организаторовполучивших известность воронежских литературных вечеров [Суворин, 1979. С. 114]. Материал о деятельности М. Ф. Де-Пуле, в частности в Западном крае, еще не собран, хотя крайне важен.
• [3] «Прахов В. И. (9 класс) — кандидат словесных наук в Могилёвской гимназии». Егостарший сын — М. В. Прахов — историк, филолог, поэт, один из первых переводчиковГафиза и Г. Гейне. С 1863 г. вел работу над переводом С. Герберштейна и пользовалсясоветами академика А. А. Куника [Алексеев Л. В., 1996. С. 64]. Младший сын Адриан, каки все Праховы, уроженец Мстиславля, известный искусствовед, профессор, раскапывавший на Могилёвщине курганы радимичей [Спицын, 1896. С. 123]. Внук В. В. Прахова —Н. А. Прахов — автор интереснейших воспоминаний [Прахов Н. А, 1958].
• [4] Архив ИИМК. Ф. 1 (Императорская археологическая комиссия). On. 1 (1852).№ 217.
• [5] Эдуард Федорович Эвальд (1832/1833—1892) был преподавателем русского языкаи словесности, учился у А. X. Востокова и Ф. Ф. Эвальда (собственного брата, основоположника реального образования в России), «которым всем обязан». За выдающиеся заслуги в преподавании в 1857—1865 гг. учил литературе и русской словесностинаследника царя: будущего Александра III и двух великих князей [Семевский А. М., 1888.С. 260—261].
• [6] «Самые полные по численности слушателей были лекции Эдуарда Эвальда, —вспоминал И. Е. Репин. — Он был очень симпатичен и прекрасно читал. Любимымиавторами его были: Н. В. Гоголь и С. Т. Аксаков…» [Репин, 1944. С. 137]. Кроме того, Эвальд некоторое время был директором 7-й гимназии в Санкт-Петербурге, в которойв то же время учился писатель В. М. Гаршин.
• [7] Имеется в виду уже упоминавшийся Полоцкий собор 1839 г., приведший к воссоединению белорусских униатов с православной церковью.
• [8] РГИА Ф. 1661 (К. С. Сербиновича). On. 1: 1715—1874. Ед. хр. 1260. Л. 5.
• [9] Там же. Л. 1. В том же деле хранится другая записка Н. М. Менцова, датированная31 октября 1841 г., где он спрашивает К. С. Сербиновича, откуда и когда он может получить вознаграждение за рисование креста.