Они обозначили национальные цели

Идеи отцов-основателей впоследствии были воплощены в геополитической интерпретации притязаний США стать вровень с европейскими державами и превзойти их. Она возникла под пером многочисленных политиков и общественных деятелей, ученых и литераторов. Одни предпочитали говорить о мессианском империализме, другие об «империи без осознания себя таковой». Но так или иначе эта интерпретация, все еще сохраняя отчасти свою аграрную мотивацию.

(у Т. Джефферсона и Ф. Тёрнера), во второй половине XIX в. уже включала в себя и планы выхода на страны Тихоокеанского региона. Как следствие такого смещения внимания в западном направлении в поле зрения неизбежно должны были оказаться и религиозно-мессианские цели России и ее экспортные возможности⁴⁰. Учет их становился обязательным, в том числе в свете проблем чисто внутреннего развития США.

Устремляя взоры в сторону Дальнего Востока, сторонники экспансии, ряды которых множились⁴¹, молчаливо расставались со своим континентализмом, приспосабливая его к растущим запросам аграрного сектора, решительно вышедшего на внешние рынки во всеоружии маркетинговой технологии, налаженной системы хранения и переработки продукции и при наличии лучшего для того времени транспортного обеспечения. Самую серьезную роль начинали играть также горнодобывающие компании, воплощавшие собой неукротимый поисковый нрав культуры янки⁴². Все это совпало с возникновением геополитики — науки о влиянии комплекса географических, климатических и военно-стратегических факторов и ресурсной базы на состояние и перспективы мировой политики. Уильям Джилпин, как его иногда называют, «первый американский геополитик», еще в 1846 г. советовал президенту Джеймсу Полку превратить Орегон с устьем реки Колумбия в форпост похода за присоединение Азии к внутреннему рынку для американских сельскохозяйственных производителей⁴³. Вторя ему, удачливый коммерсант Аза Уитни, сделавший состояние в Китае, обосновывал строительство трансконтинентальной железной дороги, связанной напрямую через порты Орегона, с коммерческим судоходством на Тихом океане. Смысл идей ранних американских геополитиков состоял, таким образом, в том, чтобы в конечном счете замкнуть весь «азиатский проект» — бездонный рынок Азии и Дальнего Востока — на бурно развивавшемся аграрном и промышленном производстве США с их источником «цивилизующей» энергии в традиционных фермерских районах в долине реки Миссисипи, промышленных и культурных центрах Востока и Северо-Востока.

Мощным встречным движением в западном направлении, подкрепленным всем нараставшим экономическим потенциалом США, опережавшими Европу темпами роста продуктивности, рвущимися буквально наружу инициативой и энергией предприимчивости ставилась задача оттеснить старых колониальных тигров, привычно рассматривавших Азию как свою территорию, и приучить их уважать интересы Америки. Вызов адресовался Англии, Франции, Германии, Нидерландам. Россия, чьи притязания в Китае и Юго-Восточной Азии вызывали неприятие уже одним своим акцентом на политику внеэкономического подчинения, первой должна была почувствовать, с кем ей следует считаться при «обустройстве» своих дел в Тихоокеанском регионе. Поспешная продажа Аляски Россией Соединенным Штатам в 1867 г. может рассматриваться в качестве одного из первых успехов в ходе этого натиска с позиции консолидированной мощи экономики, духа предприимчивости и политической воли. Характерно, что влиятельная в коммерческих и более высоких сферах Санкт-Петербурга газета «Биржевые новости» этот удививший весь мир акт откомментировала следующим образом: «Продажа эта будет иметь весьма благоприятное влияние на наши политические отношения к Америке, так как этим устраняется всякая возможность политического столкновения между нами и Соединенными Штатами». Ничего лучшего, помимо похвалы чужой силе и своей слабости, не могли придумать.

Доктрина геополитического централизма (США берут на себя инициативу освоения огромных нетронутых западной цивилизацией территорий) получила отражение в практической деятельности плеяды энергичных «следопытов», рассматривавших Сибирь, российский Дальний Восток и Китай в качестве важнейшего форпоста для наведения моста между Азией и Европой, историческую роль в котором призвана была играть новая американская цивилизация, продолжавшая в духе фронтира свое неудержимое движение на Запад. В числе этих «следопытов» яркой фигурой был Перри Макдональд Коллинз⁴⁴, чьи идеи создания под эгидой американского бизнеса международных коммуникационных систем стали существенным доводом в пользу обоснования мирной американизации планеты. Этот витавший в воздухе со времен шестого президента США Дж. К. Адамса⁴⁵ проект воплотился в речах и статьях его верного последователя государственного секретаря США (1861—1869) Уильяма Г. Сьюарда. По убеждению последнего, сама природа не простила бы Соединенным Штатам, если бы они упустили возможность утвердить свое господство на Американском континенте, установить полный контроль над торговлей с Европой и, подчинив себе весь Тихоокеанский регион и Азию, выйти к берегам Атлантического океана⁴⁶.

Опровергая доводы противников экспансии и критиков великодержавности, Сьюард обосновывал и то, и другое правилом «больших структур», делающим естественно неизбежным обзаведение «далеко отстоящими опорами», способными обеспечить стратегическую безопасность Соединенных Штатов и (не менее важное) безопасность их граждан на максимальную дистанцию от их официально признанных границ. Правда, сами эти границы оставались, по Сьюарду, в состоянии подвижности, нефиксированной данности, по той только причине, что упадок Европы после 1848 г. посеял представление об особой роли США в выполнении цивилизаторской миссии на тех континентах и территориях, где передовая культура еще не пустила свои корни⁴⁷. Вот это, по мнению Сьюарда, и означало следовать тому обыкновению, которое характеризовало по большому счету смысл существования США⁴⁸.

Покупка Аляски у России, провозглашение протектората над Кубой после победы над Испанией (1898), аннексия Гавайских островов (1898), Филиппин (1899), установление полного контроля над бассейном Карибского моря, центрально-американскими государствами, строительство военных баз в весьма отдаленных от берегов страны местах (на отвоеванных у Испании и Германии в 1898—1899 гг. островах Гуам и части о-ва Самоа), переход в 1903 г. под юрисдикцию США зоны Панамского канала — все это знаменовало собой реализацию стратегии безопасности⁴⁹. Ее официальный лейтмотив — понятие о святости американских интересов и защита жизни и имущества американских граждан — обрел поистине универсальное звучание, превратившись в подобие нового бренда, призванного стать атрибутом самой запоминающейся витрины. Он как нельзя лучше отвечал представлению американцев о новой эпохе с ее культом личного преуспевания и инициативы без границ, коммерции и богатства, что делало как бы само собой разумеющимся право американского государства вмешиваться в дела других государств в случае, если безопасность его граждан, сделавших весь мир полем приложения их предпринимательского гения, оказывалась под угрозой.

Апелляция к постулатам протестантского рационализма давала немало преимуществ перед всеми другими мифологемами имперской политики, в том числе и перед панславизмом. Прежде всего потом, что они не имели безусловного характера, наподобие абсолютизма славянофильской идеологии, и исходили не из особого народного духа, который предполагал замкнутость, статичность, культурно-историческую и религиозную обособленность, а из чисто деловой меняющейся природы коммерческих связей и экономической деятельности вообще. Американский историк Бредфорд Перкинс выразил эту особенность экспансионистской политики США следующим образом: «Американцы расширяли ареал своей коммерции скорее путем освобождения от пут, нежели методом регламентации и контроля»⁵⁰. Раскованность американского бизнеса давала США все преимущества перед грандами Старого Света, все еще считавших государственным призванием подчинять себе инициативы деловых кругов.

Но общепризнанным и даже прямо-таки сакральным достоянием Америки, по мнению американских политиков-экспансионистов, дающим их стране нечто вроде эксклюзивного права на замещение Европы в осуществлении исторической цивилизаторской миссии в полуварварском мире еще не проснувшихся континентов Азии, Африки, Океании, на Ближнем Востоке становились политическое, правовое и идеологическое наследие Американской революции. В самых общих чертах его можно представить себе как некий комплекс идей и ценностей, сложившийся в трехслойную конструкцию. В основание ее легла унаследованная американцами от их европейских праотцов традиция законности, веротерпимости и конституционализма; в XVIII в. к ней добавились идеи естественных прав человека и либерализма; и наконец, в XIX в. эту конструкцию увенчали концепции представительной демократии, местного самоуправления и судебной власти, подконтрольных народу и сменяемых народом. На уровне массового сознания все это было представлено в психологической установке, которая бросалась в глаза и поражала многих европейцев, сталкивавшихся с американцами на разных широтах и в разных ситуациях. Американские исследователи выразили ее следующими словами: «Это была смесь ревностного убеждения в том, что США добились идеальной политической системы, которую надо распространить как можно дальше…»⁵¹

Исторически в сознании американцев сосуществовало две внешнеполитические ориентации. Одна (интервенционизм), выраженная в представлении о необходимости для Соединенных Штатов играть активную (и все более значительную) роль в международных делах вплоть до принятия на себя бремени мирового лидерства, и вторая (изоляционизм), выраженная в сопротивлении внешнеполитическому активизму, в стремлении, используя выгоды географического положения и не давая связать себя никакими обязательствами, способными втянуть страну в блоковую политику, в глобальные конфликты, добиваться максимальной свободы для решения тех или иных вопросов международной политики прежде всего в интересах самих Соединенных Штатов⁵².

Разумеется, неверно было бы проводить абсолютное различие между этими двумя основными типами внешнеполитической ориентации хотя бы потому, что изоляционизм, или невмешательство в мировые дела, всегда выступал как явление относительное, касающееся до поры до времени преимущественно (и не безоговорочно) только европейского измерения американской политики. Исстари со времен первых переселенцев окрашенное в религиозно-нравственные тона стремление американцев оградить свою страну, Новый Свет, от «скверны», конфликтности Старого Света не отменяло желания переподчинить себе другие регионы. Принцип невмешательства к ним не применялся. Напротив, защита Западного полушария от колониальных вторжений европейских стран подразумевала энергичные наступательные действия экономического, идеологического, дипломатического, «гуманитарного» и военного характера⁵³.

Стоит повторить, что конечной целью этих действий являлся рост могущества и благосостояния прежде всего самих Соединенных Штатов, но с ней постоянно соседствовала, ей постоянно сопутствовала другая цель — осчастливливание народов и стран, стоящих на ступень ниже, почему-либо сбившихся с пути или ставших жертвами объективных, независящих от них самих обстоятельств. В сознании американцев утвердилось представление о внешней политике как о роде социально ориентированной, гуманитарной деятельности. Необязательно видеть в этом порыве только злонамеренность или тщательно просчитанный на годы вперед корыстолюбивый умысел. Существовали еще и пуританская приверженность идеям праведности, веротерпимости и искренняя вера в высокое предназначение Америки противостоять подавлению демократических свобод и деспотизму олигархических групп повсюду, где они продолжали творить беззаконие и унижать человеческое достоинство. Вечный искатель истины и самый, пожалуй, читаемый писатель Америки Герман Мелвилл (1819—1891) выразил исторически развившееся в устойчивую черту национального характера двоемыслие американцев — одержимость собственной выгодой и альтруистическое чувство долга перед нуждающимися в помощи — в следующем фрагменте своего романа «Белый бушлат»: «Мы несем ковчег свобод всего мира… И давайте всегда помнить, что почти впервые за всю историю человечества наш национальный эгоизм находит выражение в безграничной филантропии, ибо мы не можем делать добро Америке, не подав милостыню остальному миру»⁵⁴. Р. Эмерсон утверждал, что при всех присущих ей недостатках и болезнях Америка остается прибежищем вольномыслия, последним пристанищем интеллектуальной свободы. Америка, говорил он, протягивая руку помощи страждущим ее получить, является страной, «предоставляющей человеческому уму такие возможности, которые не знал ни один другой край…»⁵⁵

Экспансия без границ именем свободы и демократии именовалась американским «экспериментом». Последний же объявлялся многими началом подлинной истории человечества. Фредерик Джексон Тёрнер не допускал и мысли о приостановке этого процесса. Даже такой критик темных сторон американской жизни, как Уолт Уитмен, полагал, что повсеместное внедрение «американской системы» послужит залогом всеобщего счастья. Все «великие достижения современности» в его глазах были воплощены в удивительных успехах американской техники. Гимн им он пропел в поэме «Путь в Индию»⁵⁶.

Еще с большей силой убежденности этот мотив находит отражение в творчестве Марка Твена, в самых крупных произведениях которого мыслитель берет верх над юмористом и сатириком. В аллегорически прозрачной форме Твен поднимает занимавший американцев (многих, а может быть большинство, на уровне подсознания) вопрос о великом предназначении их страны, созданного ими общества, динамично развивавшегося и притягивавшего к себе как магнит гонимых и сильных духом людей, жаждущих достойного существования в условиях, максимально благоприятствующих самореализации. В двух своих больших романах «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» (1889) и «Личные воспоминания о Жанне дАрк» (1896) Твен обрисовал неприятие рядовыми американцами романтической зачарованное™ великолепием замков своей прародины (Европы) и преклонение перед бутафорским и несправедливым миром, где все еще царили устаревшие условность, авторитарность, ортодоксия и совсем уж малопочтенное мистическое обожание короны и митры, столетиями помыкавших простыми людьми.

Янки из Коннектикута, утверждал своими опоэтизированными образами Твен, были призваны сеять повсюду семена равенства. Где бы они ни оказывались, они чувствовали себя обязанными смело бросать вызов изжившему себя порядку, расшатывать его моральные устои, пробуждать недовольство, просвещать и обращать в свою веру подавляющее большинство политически инертных, одурманенных культовым поклонением монарху, феодалу, личной власти людей. Прячась за муляжными фигурами из рыцарских времен, Твен с негодованием, как и миллионы его соотечественников, отвергал прошлое, цепляющееся за невежество и сословность с тем, чтобы по-прежнему, как и в феодальные времена, шестеро из тысячи могли заставить всех остальных гнуть на себя спину. Это Твен, сам того не ведая, вооружил будущие поколения американцев знаменитым девизом радикальных реформаторов, дав им сжатое и выразительное обоснование исторической правоты начатого Американской революцией дела, все еще не востребованного в Старом Свете, чей образ жизни, как он думал, катастрофически не поспевал за временем: «Мне казалось, что девятьсот девяносто четыре, оставшихся в дураках, — писал он, — должны перетасовать карты и выбрать новый курс». Господствующий анахронизм неизбежно должен был уступить место современной цивилизации во всем ее величии с разделением властей, отсутствием сословных перегородок и поклонением техническим новшествам.

Аллегория Твена была легко узнаваема: только технологически вооруженный «до зубов» янки, опираясь на свое техническое умение и на успехи процветающих в Америке прикладных наук, сможет одолеть тиранию родословной, притеснения, бедность, бесправие и понести идеи раскрепощения личности туда, где материальная несвобода делает человека рабом архаичных режимов, сословности, суеверия, национальных предрассудков, религиозного фанатизма и социальной розни. Полемическая в своей основе книга «Янки из Коннектикута» Марка Твена несла на себе печать антиевропеизма и превознесения «американской системы» как высшего достижения человеческой цивилизации. Но, разумеется, главный пафос был обращен в истинно джефферсоновском духе против монархии как всеобщего тормоза, с чем он, Твен, готов был вести беспощадную войну пером, «раскаленным в адском пламени»⁵⁷. Республиканизм и равенство — опорные ценности свободного человека. Вслед за Твеном эти слова повторяли миллионы американцев.

Пассионарность призыва Твена с учетом особенностей его темперамента показывает, как остро американцы на рубеже XIX— XX вв. ощущали свою причастность к социально-политическому обновлению мира, несмотря на демонстративное дистанцирование от его «горячих точек». Унаследованное от отцов-основателей священное право на справедливую войну за новый образ жизни, за ценности передовой демократии снижало уровень самокритичного восприятия собственного опыта и приводило к дурной привычке переносить его механически в качестве всеобщего стандарта на любую ситуацию и на все случаи жизни. Россия на себе должна была вскоре испытать давление американского почвеннического универсализма вплоть до некоторых его крайних проявлений, укладывающихся в понятие воинственный англосаксонский шовинизм.

Одно не исключает другое. И прямо и косвенно М. Твен признавал, что в своем энергичном продвижении идеи обновления мира согласно американской модели его соотечественники могут преступить грань, отделяющую воздействие примером от поучения примером. По словам великого сатирика, это могло привести к саморазоблачению с выдачей «тайных порывов нашей национальной души». Опасность такого рода перегибов Твен в отличие от множества своих сограждан ощущал очень остро и хотел предупредить ее: «Не знаю, к худу или к добру, — писал он в 1906 г., — но мы продолжаем поучать Европу. Мы занимаемся этим уже более ста двадцати пяти лет. Никто не приглашал нас в наставники, мы навязались сами. Ведь мы — англосаксы. Прошлой зимой на банкете в клубе, который называется „Дальние Концы Земли“, председательствующий, отставной военный в высоком чине, провозгласил громким голосом и с большим воодушевлением: „Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет“». Во всем этом проявилась тревога М. Твена, основанная на конкретном опыте осчастливливания «народов, ходящих во тьме», дарами «нашей Цивилизации». Опасения писателя в отношении «недостатка благоразумия» у соотечественников, несущих свет «варварам» после боксерского восстания в Китае (1899—1901), и англо-бурской войны (1899—1902), возросли многократно⁵⁸.

Идея технологического покорения Европы и остального мира, установление некоей милосердной диктатуры, опирающейся на результаты самой полной индустриализации, научное знание и просвещение народа, органически вплетались в крепнущий американский национализм и концепцию имперства. Последняя пришла на смену стесняющей движение концепции континентализма, географически ограниченной береговой полосой Атлантического и Тихого океанов и стратегическими островами в Карибском море. В ней акцент переносился с территориальной экспансии на комплекс американского лидерства, что к тому же превосходно согласовывалось с бумом социалдарвинистских идей в стране. Блестящим популяризатором этих идей в контексте мировой роли Америки в переломную эпоху скачка к индустриализму заявил о себе гарвардский философ и историк Джон Эдмунд Фиске. Крупнейший исследователь истории общественной мысли США Мерл Керти писал, что Фиске «был одним из наиболее широко известных американских интеллектуальных вождей последней четверти XIX столетия»⁵⁹.

Оставим в стороне вопрос о многогранности творчества Фиске. Остановимся лишь на его взглядах на США как венце мироздания в результате естественного отбора и торжества англосаксонской расы. Не всеми соотечественниками Фиске принимался всерьез, но он первым в Америке в духе космической философии Герберта Спенсера поставил вопрос относительно факторов зрелости, ускоренной модернизации и отсталости, совершенно по-новому на рубеже XIX—XX вв. расставивших на геополитическом пространстве тяжелые, легкие и совсем бесплотные фигуры и сделавших одних ведущими, господствующими, а других ведомыми, зависимыми, несамостоятельными (сырьевыми) придатками передовых стран⁶⁰. Не случайно своим научным методом Фиске сделал метод сравнительного анализа.

Скорее всего, другой историк общественной мысли Вернон Паррингтон преднамеренно не захотел отметить вклад Джона Фиске в идеологию американского имперства, когда написал в своем знаменитом исследовании, что последний был не более чем популяризатором контовского закона применительно к прошлому Америки⁶¹ и потому не может претендовать ни на что иное. В действительности же, в своем главном историческом труде, сыгравшем огромную роль в обосновании национального интереса США, вопреки критике антиимпериалистов в начале XX в., окончательно воплотившегося в идее мирового лидерства, Фиске нарисовал картину эволюционного перехода первенства в цивилизационном развитии безоговорочно к Соединенным Штатам. Это должно было произойти благодаря прежде всего опережающему росту индустриализации страны и превосходству англосаксонской расы в ключевой сфере человеческой деятельности — организации и управлении производством. Фиске сформулировал и общий геополитический прогноз с учетом многовекового кровавого опыта решения споров о верховенстве в мире силовыми методами, войнами, завоеваниями, физическим истреблением слабых, ставших объектом хищнических инстинктов сильных.

В новых условиях и в полном соответствии с эволюционной теорией национальной мощи, утверждал Фиске, эта самая мощь выражается уже не в количестве солдат, которое то или иное государство способно мобилизовать ради осуществления своих геополитических интересов, а в его экономическом потенциале и умении использовать человеческие ресурсы в целях достижения максимальных результатов в конкурентной борьбе за право руководить миром и строить его по своему образу и подобию. Таким путем, считал Фиске, попутно будет решена задача избавления человечества от войн. Проиграв экономическое соревнование, великие европейские державы окажутся вынужденными распустить свои армии и, взяв за эталон американскую модель индустриального развития, пойти по пути создания федерального союза в Европе по образцу Соединенных Штатов. Тогда можно будет говорить не только о Соединенных Штатах от полюса до полюса, но и о начале эры подлинной христианской цивилизации⁶².

Как видим, рассуждая о феноменальных, исключительных дарованиях англосаксонской расы, способной дать человечеству абсолютно рациональный идеал, универсальную модель развития, Фиске не испытывал чувства раздвоенности Н. Я. Данилевского, примерно в то же время изложившего свои взгляды на исторические судьбы России. Оптимизм Фиске прочно опирался на реальные экономические и культурные достижения Соединенных Штатов, на вполне осязаемые (несмотря на превратности экономического цикла) и вызывающие к себе уважение итоги (конец XIX в. позволял подводить их, используя широкий спектр критериев) гигантского эксперимента, авторы которого делали ставку на индивидуализм, республиканизм, открытую систему, самоуправление и другие либеральные ценности. Сначала Европа, а затем и остальной мир должны пойти этим и только этим путем, утверждал Фиске. «Катехизис славянофильства» Данилевского, напротив, предлагал соединить новое научное обоснование (использование естественнонаучного знания) создания грандиозной всеславянской федерации с Россией во главе и с Константинополем, как столицей федеративного союза с проповедью неповторимой славянской самости, выраженной в великоросском начале, в принципе неизменяемом. Восставая против эволюционной теории, Данилевский исключительное значение придавал форме, которая никак для него не сливалась с материей, с изменяющимся экономическим базисом. Для Фиске же американский опыт был вершиной эволюции, вобрав в себя все лучшее, что дали другие народы, прежде всего в области материальной культуры, развития производства и потребления. К тому же у Данилевского Россия развивалась как обособленный «культурно-исторический тип» вне всемирно-исторического контекста, вне непрерывно меняющейся Среды, оставаясь наедине сама с собой, как некое воплощение «великой совести».

Таким образом, одна модель (славянофильская) делила мир на две отчужденные друг от друга части и предполагала, как об этом писал П. Н. Милюков, «невозможность передачи европейской культуры славянству»⁶³, сохранение на долгий срок старых форм государственности и зависимости от прошлого. Другая (англосаксонская, или америкоцентристская) строилась на идее активного вмешательства передовой технически развитой цивилизации в дела других народов, отставших в своем развитии и еще не осознавших преимуществ приобщения к новым культурным ценностям, плодам просвещения и индустриализации, носителем которых стала великая заокеанская республика, «первая новая нация»⁶⁴. Глобальный характер экономических интересов, обостренное чувство нового и предпринимательский гений англосаксонской расы, рационализм мышления обеспечивают США, как считал Фиске и плеяда его последователей, прочное первенство на морях и торгово-промышленное превосходство над любым конкурентом⁶⁵.

Главная книга Фиске, появившаяся в 1885 г., в относительно благополучный для периода экономического цикла год, не отличалась еще тем агрессивном тоном, присущим его последователям и единомышленникам чуть более позднего времени. Без преувеличения можно сказать, что они, получив ожог от охватившего страну в начале 90-х годов кризиса перепроизводства и проникнувшись идеей спасения от краха национальной экономики путем отказа от континентализма в пользу глобальной экспансии в направлении Океании и Азии, отбросили прочь «ложный» академизм и благодушие. «Кризис 1890-х годов был важнейшим поворотным пунктом в американской истории, — утверждал известный американский историк Вильям Эпплмен Вильямс. — …в зо эти годы в США появляется идеология новой корпоративной системы, основанной на корпорациях и подобных крупных и высокоорганизованных группах американского общества»⁶⁶. Справедливость этих слов подтверждала происходящая в то время заметная переакцентировка в идеологическом обосновании концепции «расширяющейся границы» с континентального на глобальный масштаб, с уровня освоения «свободных земель» (переселенческая колонизация) на уровень закрепления на заморских территориях и рынках и установление экономического (преимущественно), политического и военного (в особых случаях) контроля над ними. Такую политику Вильямс называл политикой «неофициальной империи». Первое место среди ее общепризнанных и популярных идеологов и пропагандистов, безусловно, принадлежало адмиралу Альфреду Тайеру Мэхэну и историку и политологу Бруксу Адамсу.

Книга А. Мэхэна «Влияние морской мощи на историю», оказавшая прямое влияние на оформление всей внешней политики США во вневременном диапазоне⁶⁷, в некоторых своих частях напоминала прямой парафраз идей Фиске об особых преимуществах и врожденных задатках американцев достичь поэтапно геополитической гегемонии. Здесь и коммерческий талант, смелая предприимчивость в поиске путей к успеху, здесь и выгодное географическое положение, изменчивость которого, правда, в перспективе может поставить перед США много неожиданных задач, и заложенное в американцах изначально глубочайшее понимание законов производства и эффективных способов управления им. Плюс — властный инстинкт, который, если воспользоваться словами почитателя Мэхэна президента США (1901—1909) Теодора Рузвельта, «только один и мог сделать расу великой»⁶⁸.

Однако в своих больших работах и многочисленных статьях, содержавших призыв создать превосходящий другие державы военно-морской флот и строить военные базы практически повсюду, где того требуют интересы страны⁶⁹, Мэхэн, будучи человеком военным, в отличие от Фиске разработал довольно стройную стратегию экспансии. Она предусматривала выход к наиболее перспективным торговым и сырьевым рынкам, а также закрепление на них с обозначением военного присутствия. Сначала США должны овладеть Карибским бассейном, затем — Гавайи, Филиппины, но главная их цель — это Дальний Восток. Именно здесь на просторах владений китайского богдыхана США должны быть готовы бросить вызов самым вероятным своим соперникам — России, Японии и Германии.

Взгляды Мэхэна приходили в известное противоречие с доктриной Монро, как бы предполагавшей отказ США от вмешательства в дела других континентов, кроме Америки, и воспринимавшейся как выражение изоляционизма. Переведя рассуждения в плоскость меняющегося силового баланса в мировой политике, Мэхэн заявил, что интересы США простираются дальше географических границ Американского континента. В 1902 г. он уже утверждал, что новый меркантилизм Америки безграничен в своих притязаниях на роль мирового лидера в преддверии окончательной утраты Англией ее права называться «владычицей морей» в силу растущей торговой экспансии не имеющей себе равных американской индустриальной системы. В рамках этой новой стратегии Тихоокеанский регион объявлялся сферой особых интересов США, более того, возник соблазн видеть в нем некое дополнение к стремительно выросшей на притоке иммигрантов из стран Азии хозяйственной инфраструктуре Западного побережья.

Необычный для общественно-политических трактатов, время от времени появлявшихся на книжных прилавках США, воинственно непререкаемый пафос сочинений Мэхэна подтверждал, что умы американских политиков и идеологов все больше занимает идея свободы торговли, не скованной произволом колониальной системы и ее поползновениями на то, чтобы подчинить себе все новые территории, на которые негласно распространялось покровительство Соединенных Штатов по праву первой антиколониальной державы. Возмущение народов колоний политикой старых империй, их коррумпированным чиновничеством и феодальными порядками воспринималось американским общественным мнением как доказательство правильности курса на сокрушение старой колониальной системы и завоевание симпатий жертв этой системы. И напротив, его провал рисовался как угроза великому проекту присоединить колониальное пространство к сфере экономических интересов США.

Неудивительно, что Россия по причине ее активной политики на Дальнем Востоке и далеко идущих планов в отношении Китая оказалась в числе первых в ряду держав с «опасными наклонностями», ибо не отказалась от претензий в отношении территорий, ставших объектом повышенного внимания американских промышленных и коммерческих кругов. Прежде всего имелся в виду все тот же Китай.

Заключение

в 1887 г. Россией недолговечного договора с Германией вызывало уже прямые ассоциации с созданием некоего Священного союза двух императоров (угроза, не покидавшая воображение американских дипломатов очень долго), скрепленного родственной унией и способного противопоставить мощи США объединенную морскую мощь. Вместе с проснувшимся опасением увидеть в акватории североамериканских и южноамериканских портов непрошеных визитеров — военные корабли Германии и России — невозвратно в прошлое уходили благодарные воспоминания о русских эскадрах, осенью 1863 г. продемонстрировавших поддержку северянам (Россия была единственной великой европейской державой, вставшей на сторону Союза), и англофобия, имевшая чуть ли не вековые традиции⁷⁰.

Этот аргумент в пользу пересмотра традиционных предпочтений и в поддержку беспрепятственного продвижения американских интересов все дальше на Запад, утверждения прав Америки как посланца передовой западной цивилизации на присутствие в Тихоокеанском регионе был развит в работах эксперта в области геополитики Б. Адамса⁷¹.

Именно в его трудах идея англо-американского сближения перед лицом притязаний на ресурсы и территориальные владения в Азии со стороны виртуального германо-российского блока обрела особое звучание как веление времени. Б. Адамс вел речь о создании базирующейся на американском экономическом и технологическом превосходстве геополитической системы со сместившимся из Англии в Америку центром торговли и обменов. Человечество в результате такой перестройки (согласно нарисованной Адамсом картине будущего) окажется ведомым «комбинацией передовых народов», левый фланг которой будет находиться на Британских островах, а правый (имелись в виду США) — на оконечности Тихого океана. Предложенная им геополитическая конструкция, смахивающая на обруч, по словам Б. Адамса, должна была вызывать ассоциации с Римской империей, причем Индийский океан становился в этом случае внутренним «озером», наподобие Средиземноморья во времена Рима⁷².

Кто-то в этих рассуждениях Брукса Адамса обнаружит своеобразный парафраз утонченно-возвышенной идеи Т. Джефферсона, рассуждавшего об «империи свободы» в масштабах двух континентов, Северной и Южной Америки, что должно было, по мнению автора Декларации независимости, защитить идеалы либерального республиканизма от посягательств со стороны не сошедших еще со сцены сил феодального прошлого, а главное, отодвинуло бы «величайшую опасность (т. е. угрозу со стороны внешних врагов. — В. М.) для нашего мира»⁷³. В них можно усмотреть и развитие доводов Сьюарда о «далеко отстоящих опорах», обеспечивающих безопасность США, и генно-расовую теорию Джона Фиске. Но Брукс Адамс (так же, как и Мэхэн) принадлежал к плеяде внешнеполитических идеологов, чей взор простирался за ограниченные горизонты того континентализма, который руководствовался принципами локально-географического детерминизма в духе доктрины Монро, политики отгораживания от Европы (изоляционизм в традициях «прощального послания» Дж. Вашингтона), уклоняющейся от союзов, блоков и партнерства. В своем воображении они уже видели Америку в центре мирового порядка как естественного воплощения новой торгово-промышленной эры, убедительно продемонстрировавшей единство западной цивилизации и ее превосходство над гигантской периферией, включая Россию, Оттоманскую империю, Азию и т. д.⁷⁴

По логике в такой новой организации мирового сообщества Америка не могла играть прежнюю пассивно созерцательную роль, дистанцируясь от мировых дел, пребывая в самоизоляции и оставаясь над схваткой. Ссылки на географию, традиции, заповеди и конституционные установления в новой непрерывно обострявшейся ситуации теряли смысл. На первый план (как это некогда предчувствовал Т. Джефферсон) выдвигался вопрос целесообразности⁷⁵. Ему (а не общим принципам) следовало отдавать предпочтение при определении степени вовлеченности Америки в мировые дела, выборе союзников и партнеров, приоритетов внешней политики и способов ее осуществления. И уже политикам и дипломатам надлежало определять и обосновывать меру соответствия законности, морали и целесообразности в отстаивании национальных интересов в XX в. с учетом грядущих опасностей, непредсказуемых открытий и изменений, спонтанных приливов и отливов социальных возмущений, экономических циклов и появления новых фетишей. Б. Адамс был человеком XX в., предвосхитившим его главные конфликты, включая и русско-американское соперничество.

В конце XIX — начале XX столетия в США, как писал американский исследователь Джон Чеймберс, сформировалось ядро «новой, интернационалистски ориентированной, планетарно экспансионистской элиты»⁷⁶, завладевшей контролем над республиканской партией и поддержавшей теоретиков «неофициального имперства», представлявших индустриальный, финансовый и торгово-сервисный потенциал уже вполне сложившегося олигархического корпоративного капитализма США. Эта элита была готова принять глобальный вызов, сопроводив, разумеется, переориентацию своей внешней политики усилением морской мощи и перестройкой всей американской военной машины на новых принципах организации армии и флота и их оснащении технологически совершенными средствами ведения войны. Всему этому сопутствовал переход на управленческие и мобилизационные схемы, отвечавшие новым реалиям XX в. Вплоть до своей смерти в результате выстрела анархиста Л. Чолгоша в начале сентября 1901 г. президент У. Маккинли приближал к себе эту группировку политиков-интервенционистов, среди которых выделялись Генри Кэбот Лодж, Джон Хэй, Марк Ханна, Уильям Тафт, Альберт Беверидж и многочисленная команда владельцев и редакторов печатных органов, давно поддерживавших идею повышенной профессионализации офицерского корпуса, создания «большого флота», хорошо оснащенной регулярной армии и обученного резерва, находящегося в федеральном подчинении и способного в случае участия США в широкомасштабной войне в короткие сроки поставить под ружье сотни тысяч солдат. Роль политического лидера этой сплоченной и необычайно влиятельной партии протоглобалистов после гибели Маккинли взял на себя унаследовавший его президентское кресло вице-президент и бывший первый помощник военноморского министра Теодор Рузвельт. Заметим, кстати, что именно ему суждено было стать ведущим архитектором «русской политики» США в условиях радикально изменившейся в начале XX в. социально-политической, геополитической и военной обстановки.