Страны дальневосточной цивилизации

Дальневосточная китайско-конфуцианская модель характеризуется противостоянием слабых позиций колониализма необычайно сильной и прагматичной цивилизационной традиции. Известна она в двух основных модификациях — китайской, с традиционно сильным государством, и японской, отдавшей дань феодальной раздробленности. Важный вариант — хуацяо.

Хотя японская модель выделена типологически особо, причем уже было оговорено, что о ней речь идти не будет, ее упоминание существенно, для того чтобы вычленить феномен хуацяо. Эти мигранты стоят между китайским и японским вариантами некоей общей модели, которую можно было бы именовать дальневосточной. Сам факт наличия и огромной роли хуацяо в процессе успешной трансформации великой религиозно-цивилизационной традиции знаменателен. Он лучше чего-либо другого свидетельствует о потенциях всего китайско-конфуцианского.

Что характерно для китайской модели в интересующем нас плане? Прежде всего высокий уровень развития нерелигиозной цивилизации и санкционированная конфуцианством необычайно высокая культура труда, этика и социальная дисциплина.

Все это частично сближает китайско-конфуцианский стандарт с пуританско-протестантским образом жизни, в котором Макс Вебер видел основу духа капитализма.

Ни в мире ислама, ни в индо-буддийской цивилизационной традиции ничего подобного нет — при всем том, что и там люди исправно делают свое дело. В чем тут смысл? Из предшествующего изложения видно, что права и свободы, гарантии собственности и личности, как и вообще буржуазно-демократические институты и процедуры, были нужны антично-капиталистическому обществу не только сами по себе (хотя их самоценность очевидна, особенно в наши дни). Они были необходимы в качестве условий, обеспечивающих эффективную экономику, которая основана на энергии и инициативе предпринимателя, осуществляется на его страх и риск и на его средства. На всем Востоке прав и гарантий не было, но опиравшаяся на высокое качество труда эффективная экономика все же могла существовать, если для этого были хоть сколько-нибудь приемлемые условия. Именно такие условия создались в системе конфуцианской цивилизации с ее культом посюсторонней ориентации, патернализма, высокой морали, дисциплины и постоянного самоусовершенствования, даже активной соревновательности во всем, прежде всего в труде. Все это можно в какой-то мере воспринимать в качестве эквивалента отсутствующих прав и гарантий.

Правомерность такого подхода лучше всего видна именно на примере хуацяо. Попадая в страны с более низким уровнем развития, китайские мигранты несли с собой все основные элементы развитой китайской конфуцианской цивилизации, что давало быстрый экономический эффект.

На вопрос, почему аналогичного эффекта китайцы не добивались у себя дома, ответ известен. В Китае реализации внутренних потенций мешало всесильное государство с его стригущим всех под одну гребенку могущественным бюрократическим аппаратом. Вне Китая, даже в Японии, не говоря уже о странах южных морей, куда в основном и переселялись китайские хуацяо, столь сильного в этом смысле государства не было. Слабая же государственная администрация не препятствовала проявлению потенций хуацяо, а для защиты себя от зависти и недоброжелательства со стороны местного населения китайские мигранты организовывались в спаянные жесткой дисциплиной социальные корпорации мафиозного типа, функционировавшие на основе хорошо известных всему Востоку патронажно-клиентных связей, к тому же резко усиленных традиционным конфуцианским духом патернализма.

Эффект колониализма на Дальнем Востоке оказался сравнительно слабым, так что традиционная китайская структура хуацяо в условиях ослабленного неблагоприятными обстоятельствами местного государства могла не столько противостоять его воздействию, нейтрализовать его, сколько вписаться в него и воспринять его структуру и динамику. Это бесценное свойство хуацяо во многом способствовало тому, что влияние капиталистического Запада и вестернизация, которая здесь, на юге Азии, шла много быстрее всего остального неевропейского мира, включая и деколонизовавшуюся Латинскую Америку, дали свои плоды. Южно-азиатские страны — первая из рассматривавшихся выше моделей — сравнительно легко и много успешней других воспринимали суть и значимость буржуазно-демократических новаций, о чем весьма убедительно свидетельствует современное положение дел. Правда, немалая часть дальневосточного региона отдала дань ложным идеалам марксистского социализма, но это тоже является серьезным свидетельством открытости этой части восточного мира и обществ восточного типа к восприятию чужого влияния. Особенно если оно сущностно близко к привычной структуре власти-собственности с централизованной редистрибуцией и без дозволенной властью буржуазной частной собственности. Но, отдав эту дань, подавляющее большинство стран региона, о котором идет речь, сравнительно легко повернулось лицом к буржуазному Западу и добилось на этом пути более чем впечатляющих успехов. Суть потенций, продемонстрированных странами региона, в частности с наличием заметного компонента хуацяо, в самом общем виде заключается в том, что они обеспечивали эффективную экономику в определенных обстоятельствах. К числу этих обстоятельств относится отсутствие сильного государства с изменением под воздействием извне характера традиции. В измененном виде эта традиция склонна к полезным заимствованиям в первую очередь элементов капиталистической структуры, как-то было убедительно продемонстрировано и Японией, и хуацяо. Однако при всем том сохранялись значимые элементы национальной традиции, что, например, в случае с Японией позволяет говорить о плодотворном гармоничном синтезе. Менее гармоничным, но делающим свое дело следует считать и тот синтез, который демонстрируют хуацяо с их нередко полумафиозными корпорациями. Таким образом, сущность потенций дальневосточного, китайско-конфуцианского по происхождению, весьма прагматически рационального региона состоит в том, что они могут обеспечить плодотворный и гармоничный синтез, принципиально отличный от того уродливого силового синтеза, который являла собой государственная экономика в Китае в конце XIX, да и на протяжении большей части XX в.

Но, что необычайно важно, как только уродливая жесткость империи, включая период маоизма, ушла в прошлое, Китай с его многотысячелетней традицией и вызванными ею необычными для религиозного Востока потенциями вышел на передовые позиции мировой экономики. На переднем плане заслуженно оказался именно он, родоначальник традиции, ныне способствующей процветанию огромного региона.